Он летит, и за ним никогда не угнаться
Ушел Олег Каравайчук. Уже назначена дата прощания – 18 июня в Каменноостровском театре, но поверить в то, что его нет, трудно. Может быть, потому, что он всегда был человеком-призраком и давно существовал вне плоти своей, вне возрастных рамок.
Воспоминания, которые публикует «Новая», записаны более десяти лет назад, когда готовился к выходу первый альбом Каравайчука. Поэтому люди, близко его знавшие и любившие, говорят о нем в настоящем времени. Оно, наверное, и правильно, даже сейчас сказать о нем «был» – невозможно.
Обстоятельства сложились так, что эти рассказы так нигде и не были напечатаны и сегодня публикуются впервые.
Сергей АСТАХОВ, оператор:
«О Каравайчуке я узнал, как только начал работать на киностудии «Ленфильм». И когда я увидел его (по сути дела, мне показали пальцем: вот он, Каравайчук), я был удивлен внешним видом этого человека. Он всегда был в таком берете, в черных очках, с такими длинными волосами, в бабьей кофте, в кедах. Вот тогда я увидел, что такое Каравайчук.
С ним связана масса историй. Одну я слышал от Серёжи Курёхина, и я ему безгранично верю, потому что знаю: в этом весь Каравайчук.
У них был очень интересный замысел: сыграть импровизации на роялях. На сцене, с присутствием какого-то симфонического оркестра или хора, не помню точно. Суть в том, что это было абсолютно серьезное мероприятие, были раскуплены билеты, и все должно было происходить в концертном зале «Октябрьский». Курёхин мне рассказывал: «Я ничего не подозревал, и когда в 11 утра произошла репетиция, после которой Каравайчук сказал «Ну ладно, до вечера, я пойду – надену фрак» и ушел, Курёхин тогда не придал этим словам значения (не проанализировал, какой фрак у Каравайчука), расслабился… И когда наступило пять вечера, шесть, полседьмого – а Каравайчука все нет, Курёхин не выдерживает, хватает машину, летит на 15-ю линию, стучит в дверь.
И оттуда ответ:
– Кто там?
– Это я, Серёжа Курёхин, Олег Николаевич, у нас концерт…
– Не мешайте мне, я покрываюсь перламутром.
Знаете, как раковины изнутри красиво покрываются перламутром...
У меня самого был с ним случай. Мы сняли телефильм, который был очень хорошо принят, Каравайчука перестали гонять по инстанциям, стали к нему относиться иначе. Мы тогда решили снять фильм-концерт, который не был бы обычным концертом, а имел форму некой репетиции, даже не репетиции, а некой атмосферы: снимали тогда в Эрмитажном театре. Придумали целую историю с появлением уборщицы, других персонажей. Эта форма позволяла нам начинать какие-то произведения, бросать их недоигранными, начинать другие, чтобы в полной мере показать его возможности как пианиста и импровизатора.
Назначили день съемок, пригласили настройщика, который подтягивал этот рояль, потому что он плыл весь. Наняли четыре камеры, магнитофоны, которые могли писать с тайм-кодом, то есть провели достаточно серьезную подготовку. И вдруг он на эту съемку не приходит.
Звонит и говорит:
– Я не могу.
– Почему?
– А у меня потолок упал в ванной.
И подобных историй тысячи, некоторые он мне сам рассказывал, другие я знаю от кого-то еще. Понимаете, в чем дело… Мне кажется, что он абсолютно не сумасшедший, он чрезвычайно умный человек. Но за этой формой, я понял, он очень четко охраняет свою территорию, на которой еще никто не наследил. Он в свою жизнь не пускает никого.
Я думаю, что я один из тех немногих счастливых людей, которые побывали у него дома. И даже поковырялся в каких-то его бумагах…
Так что его жизнь – это все-таки жизнь гения. Он абсолютно гениальный человек, а такое его внешнее существование позволяет ему быть свободным. Все ему спишется. Если бы со мной так общался или так себя вел человек обыкновенный, я бы ему многих вещей просто не простил, но ему многие прощают, в том числе и я. И слово «прощать» как-то здесь не очень подходит, это скорее изначально не может приниматься как оскорбление. Просто жизнь такая у человека.
Но то, что у него внутри, то, что из него светится, это неподвластно системе. Я много с ним общался и много слушал, как он играет. Он вообще меня подкупил когда-то своей позицией как исполнителя классических произведений. Вы наверняка знаете, что ему очень долгое время не давали их играть вообще. Потому что он их играет неправильно и так далее. А он говорил на это: «Я не неправильно играю. Дело в том, что композитор, сочинивший музыку, которая родилась у него в душе, сталкивается с тем, что она начинает жить сама по себе. И перенести ее с помощью семи нот очень трудно. Потому что они не всегда соответствуют тем нюансам, которые лежат в душе, – слишком груба палитра этих звуков». Не помню, кого он тогда приводил в пример, то ли Моцарта, то ли Бетховена, который написал реквием за какую-то минуту, а мучился, чтобы записать ее в нотах, целый месяц. И он говорит: «Я играю так, как чувствовали композиторы, поскольку я являюсь неким проводником в наше время».
Это были бы просто красивые слова – но так, как играет классическую музыку Каравайчук, невозможно слушать иначе, чем трепеща всей душой. Мне кажется, что он действительно и есть тот самый проводник. И тогда становится понятно, почему он не обременяет себя такими цивилизованными вещами, как, допустим, радио или телевизор, – этими показателями того, что лень движет человеческим прогрессом. Они, как известно, огрубляют душу. И скоро мы будем нажимать кнопку и получать удовольствие номер пять, а Каравайчук, лишивший себя этих вещей в своей скорлупке внутри, останется нетронут».
Виталий ПОТЕМКИН, продюсер, режиссер:
«Олег Каравайчук мой любимый композитор и человек. Но человек он непознаваемый. Казалось бы, что ты все знаешь о нем. А потом все открывается и открывается какими-то удивительными чертами. Порою до боли. Когда умерла Раиса Максимовна Горбачева, он написал произведение в память о ней. Он очень отзывчивый человек, несмотря на то что одинокий. Часто бывает так, что одинокие люди замкнуты. А он разомкнут. Просто принадлежит себе. Поэтому очень редко людей подпускает к себе, и его круг общения избранный, хотя это самые разные люди. И хочется говорить о нем, как о мифе. Однажды я снимал его на телевидении, он должен был играть, но у него не было настроения – и он не играл.
Вместо этого у нас получился хотя и публичный, но глубоко внутренний разговор. Когда твои редкие вопросы трогают его и вдруг он открывает свою душу. Он рассказал тогда, как еще при жизни мамы он спешил домой до двенадцати ночи, чтобы выключить радио (мама была прикована к постели, она не могла это сделать), а по радио в двенадцать часов играли гимн Советского Союза, который как символ испортил ей жизнь. И когда слышишь, как Олег Николаевич вспоминает о маме, как он заботился о ней и вынянчивал ее, это очень дорогого стоит.
Он человек обидчивый, это известно. И иногда он обижается. Но я знаю, что пройдет некоторое время и он позвонит как ни в чем не бывало. Для меня праздник, когда он забегает к нам домой. Его очень трудно накормить, потому что только накроешь на стол – он увлечется, часами будет смотреть видео, которое мы наснимали, к чаю не притронется и почти ничего не съест. Хотя начинается все с обеда.
Он настолько увлекается, что забывает о себе. Он живет не собой, хотя он эгоцентричен, как всякий гений. Он живет музыкой, которую пропускает через себя. Этот оркестр у него внутри может сделать так много, как, наверное, никто из композиторов. Когда-то ему понадобился детский хор, но не было денег, и он записал все сам, своими голосами, наложенными один на другой. С ним удивительно трудно и удивительно легко одновременно. Ты никогда не знаешь, чего от него ждать.
А еще у меня с ним продолжается своеобразный телефонный роман. В Комарово у него нет телефона, а когда он редко приезжает на городскую квартиру, то звонит, и мы можем час целый говорить по телефону. Причем он так настраивает тебя, что ты потом все время думаешь об этом разговоре. Разговор этот, казалось бы, существует вне привычной логики, и в какой-то момент ты думаешь: он все выдумывает. Но в этой выдумке есть полет гения. Он – человек-птица. Он не ходит, он летает. Он человек-призрак, потому что существует вне плоти своей, вне возрастных рамок. Он летит, и за ним никогда не угнаться. Я уже перестал гнаться за ним, потому что понимаю, что счастье уже пролететь с ним рядом хотя бы немного.
Олег Николаевич – счастливый человек в том, что он никогда не принадлежал власти. Он всегда стоял отовсюду вдалеке.
Я как-то хлопотал за президентскую пенсию Олегу Николаевичу. Договорился с министрами – и культуры, и кинематографии. Так радовался, что это самая большая в стране пенсия, что так редко бывает. Что у него будет почетный, стабильный, официальный доход. Я собирал документы, приехал к Олегу Николаевичу не без радости сообщить ему об этом.
Он спросил:
– От какого президента?
– Как от какого? От Ельцина.
– От него? Пенсию? Я сдохну, но от него пенсию не возьму!
Это Олег Николаевич. И от губернаторской пенсии он так же отказался.
Понимаете, он свободная птица. Материальная сторона жизни ему не интересна. Может быть, поэтому ему трудно. Трудно, допустим, собрать оркестр. Как только дело касается материальной части – сколько это стоит, аренда, рабочие графики, производство – он теряет интерес, и, я думаю, потому что понимает, сколько энергии он должен потратить на организацию. Он лучше сядет и будет играть в музее или в крепостной стене. Пусть будет двести, пятьдесят слушателей – его это не волнует. Он может один играть и всех выгнать вообще из зала. Такое было. Он сказал тогда: «Выходите все, у меня уходит энергия». И все выходили из зала и стояли под дверью – слушали, как он играет.
Он нужен только себе. И одновременно он разомкнут, как я уже говорил. Он дает и другим свой полет, и думаешь, смотря на него: летать несложно, это так естественно. Птицы же летают. И думаешь, глядя на нее: летит, маленькая, парит красиво. Она летит, а мы – ходим.
Я был свидетелем (более того, мы это записали), когда в зале консерватории, в фойе, где стоял разбитый-разбитый рояль, Олег Николаевич подошел, проверил клавиши, которые западают, и… стал играть. Он играл Бетховена, потому что там как раз скульптура Бетховена нависала над Олегом Николаевичем (как орел нависает над воробушком). И он играл Бетховена так мощно! А клавиши, которые должны были западать, – он миновал их! Притом играл практически вслепую.
Он – явление, которое нельзя объяснить с точки зрения никакой науки. Эта его вечная юность. То, что он может сделать с роялем, сыграв за всех. Сыграть так, что у тебя потом от восхищения раскалывается голова и ты три дня ничего с собой не можешь сделать, потому что находишься во власти этой музыки».
Настя КУРЁХИНА, директор Международного фестиваля Сергея Курёхина SKIF:
«Каравайчук – это человек, которым я искренне восхищаюсь. Он гениальный человек, потрясающий композитор, очень экстравагантная, цельная и абсолютно не испорченная предрассудками личность, вжившаяся в свою роль и абсолютно искренняя – в своем творчестве и в своем имидже.
У Сергея Курёхина с Каравайчуком было достаточно близкое общение. Сережа очень радовался общению с ним. Но был ему полной противоположностью – в поведении, мироощущении и образе жизни.
Сергей всегда восхищался его музыкой и говорил: чтобы писать такую музыку, нужно иметь по-настоящему математически строгий ум. Иметь столь упорядоченный взгляд на окружающий мир, чтобы вся музыка, которую он пишет, была так гениально построена. И Сергея потрясало, как кажущееся хаотическим поведение Каравайчука было совмещено с этой внутренней стройностью.
Курёхин стал писать музыку до знакомства с Каравайчуком, и, без сомнения, произведения «Поп-механики» были выражением личности и духа Курёхина. Но также я знаю, что Сергей все время пытался привлечь Олега Николаевича в «Поп-механику». Тот обещал, но обычно в последний момент не приходил.
А еще я помню историю, когда Сергей сломал ногу и к нему постоянно ходили гости (этого было абсолютно не избежать). И, поскольку я напрочь запретила какой-либо алкоголь, все почему-то приносили торты. Так вот Олег Николаевич был необычен и здесь. Он пришел с двумя огромными тортами, из-за которых его было не видно. И сказал: «Я так мучился, никак не мог выбрать, какой торт лучше, поэтому купил оба».
Он – человек-легенда, человек, создавший свой миф. И равных ему в мире единицы. Если он пишет музыку к фильмам, то всегда делает очень точно. Его музыка всегда очень органично ложится на фильм, столь органично, что ее как бы и не замечаешь: настолько он кинематографичен в своей музыке. Но до сих пор ему не дали никакой премии.
Я была очень неприятно удивлена, когда его выдвигали на «Нику», но не дали ее. Выдвигать на премию такого человека, который написал столько музыки к кино, и к таким замечательнейшим фильмам – к классике нашего русского кинематографа, – и не дать ему ее – это, на мой взгляд, говорит о совершенной беспомощности со стороны кинематографистов.
Я, честно говоря, немного даже обижена, что он еще не получил подобающей его личности награды».
Анатолий БЕЛКИН, художник, главный редактор Вещь.doc:
«Олег Каравайчук – абсолютный феномен. Было время, когда всю музыку для «Ленфильма» писали три человека – Андрей Петров, Исаак Шварц и Олег Каравайчук. И последнего ни с кем не спутать – ни в жизни, ни в музыке. Думаю, он – абсолютное явление, ни на кого не похожее, яркий, совершенно не изменившийся со временем, а ставший только еще более одиозным.
Я думаю, что он замечательный композитор и исполнитель. Таких немного: Щедрин, может быть, так же замечательно исполнял свою музыку. Впрочем, я думаю, все это не так уж важно. А важно его присутствие среди нас. Это настоящий большой художник. И он может делать все что хочет.
Каравайчук – умница, и, придумав дымовую завесу однажды, он только усиливает ее со временем. Туман над ним не развеивается, и ему в этом комфортно и хорошо. Он замечательный выдумщик. Например, он утверждает, что все его внутренности покрыты перламутром – все внутри перламутровое. Еще он утверждает, что он в детстве фантастически высоко прыгал и мог раньше всех мальчишек запрыгнуть на трамвайную «колбасу». Я этому верю, и так же верю, что его внутренности покрыты перламутром. Мне от этого только приятно.
Я же явился свидетелем одной истории. На одной выставке, где был представлен его портрет, сделанный известным скульптором, ныне покойным. И все было хорошо, и Каравайчук должен был быть на открытии. Он, конечно, опоздал, как всегда, на час, но, слава богу, пришел. Когда он увидел скульптуру, он бросился на нее с кулаками, повалил ее, бил ее ногами, кричал, что это безобразие. Мне это тоже очень понравилось – это поступок. Причем скульптура была хорошей. И Каравайчук – хороший. А когда Сергей Есенин дрался с Пастернаком – кто из них хуже или лучше?
Мне приятно, что он есть, приятно, что он ходит в том же самом берете, в котором я его видел двадцать лет назад, мне приятно, что он гуляет по тем же дорожкам в Комарово. И что он так же общается с теми, кого он выбирает. И это единственный случай, когда мне нравится дикая необязательность. Когда концерт, когда народ собрался, его любят, все ждут. А он взял и не приехал. Он ходит по дорожкам в Комарово – под дождем. Пожалуй, единственный случай, когда это у меня вызывает восхищение».
Записала Ника КУКОВИЦКАЯ