Вандалон

Кроме шуток – любого, кто только проблекочет: европейский город, северная столица, – надо сразу в машину с мигалкой и сюда, на Московский, 100, на Новодевичье. И отсюда в другой машине – на Пряжку.
Но лемма Венички Ерофеева действует безупречно: как разводится политура – это всякий младенец знает, а где похоронен Тютчев – никто. И – Некрасов. И – Врубель.
В двадцатый – в тридцатый – как бы то ни было, в последний раз погружаюсь в этот стереокошмар, впоследнее попробую изобразить. К ничьей, однако же, культуре или морали не взываю более. Тут все так непоправимо, так непристойно скверно, что следовало бы оставить как есть. Да только не оставят: Пошлость и Деньги уже прихлынули, поглощая поверхность, за участком участок.
И, скажем, где была церковка, поставленная славной красавицей Авророй Шернваль фон Валлен (стихи Баратынского, демидовские миллионы) над могилой Андрея Карамзина (смертью храбрых на Крымской войне, в какой-то особенно неудачной атаке), – уже разлегся нынешний номенклатурный гранит.
Выплывают из углов бордюры да палисаднички – как бы надувные спасательные плоты. Над хлябью, в которой перемешались петербургские косточки – сколько их, Ванечка? двадцать две тысячи скелетов, вестимо, – и пила дровосека раздается.
Это, знаете ли, такой лесоповал на каменоломне.
В последней четверти XIX века сей приют облюбовал для себя средний класс, военно-ученая прослойка. Люди солидные, с заслугами: кто бухту открыл на Тихом каком-нибудь океане и своим именем назвал, кто Повивальный институт в Петербурге придумал и устроил, кто словарь составил, кто бригадой артиллерийской командовал, кто издавал журнал. А также их жены, дети, родня, короче – круг.
Типа Екатерины Керн – дочери гения чистой красоты от боевого генерала. Которой Глинка написал романс про чудное мгновенье.
Или Михаила Давыдова – измайловского просто поручика, но чей дедушка был знаменитый гусар.
Не великосветские (те пожалуйте в Лавру), не демократы, по которым плакало Волково, – сплошной Чехов, скучная история.
Перебирались они сюда из приличных квартир и располагались прочно, надолго. Над могилой, на высоком каменном фундаменте – часовенка или склеп, а если просто памятник – то тяжкая скульптура. Вокруг – решетка, само собой.
Дешевых и бесплатных участков не было. Цены – от пятисот до пятидесяти рублей. Плюс уход. Новодевичий монастырь и городская управа гарантировали вечность. Сохранились квитанции.
Например, дочь действительного статского советника профессора Полотебнова в 1915 году внесла за вечный уход за могилой родителей шестьсот рублей и за вечную окраску решетки – еще шестьсот.


Не знаю, как вам, а мне зрелище разверстой – вскрытой и так брошенной – могилы представляется неизъяснимо непристойным. Словно изнасилована сама смерть.
Из двадцати двух тысяч могил – двадцать тысяч снесены до основанья, бесстыдно заросли жадной травой. Разве что блеснет под ногой грань опрокинутого, захлебнувшегося грязью камня: «Господи, да бу...» А главный жанр такой: прямоугольный фундамент – наподобие то ли колодца, то ли корыта, – могила вычерпана до дна – из обломков ржавой арматуры, из каких-то бутылок растет себе древесный ствол (чаще почему-то клен), – и все подернуто опять же сорняком – долговолосым, цепковолокнистым. Рядом валяется однорукий крест – или обезглавленный; обломок мраморной доски с обесцвеченным шрифтом.
С десяток надгробий уцелело. Еще десятка три нахлобучены на могилы кое-как. С Аполлона Майкова свинчен бронзовый медальон. С Врубеля срублен – не знаю, кто там был – мраморный, черный?
Сколько-то могил фальшивых. Раз уж по бумагам числятся за Новодевичьим Андрей Дельвиг, Константин Фофанов, Михаил Чигорин – извольте получить: каждому по дощечке, только правописание, уж не взыщите, советское.
Тютчева, и с семейством, подновили. И только Некрасов – один-единственный – стоит, как был. И надпись цела – что-то такое: мы, прогрессивные твои современники, торжественно обещаем, что когда-нибудь русский народ, прозревший и просветленный, прочитает тебя, и поймет, а может статься, и полюбит.
Собственно говоря, это место преступления. Место аферы века. Пока, значит, Брежнев утюжил Чехословакию, Толстиков – или как его там звали – двинул свои бульдозеры-скреперы на Новодевичье. 16 сентября 1968 года Ленгорисполком постановил – «ликвидировать могилы, которые не содержатся родственниками, и убрать надмогильные сооружения, не представляющие художественной и исторической ценности».
А родственники всех этих Гагариных, и Невельских, и Оттов – не говоря уже о фон-Дервизах, Ребиндерах и каких-нибудь супругах Поясницыных, – были, сами понимаете, очень далеко. Но внуки их лакеев, просветленный народ, отлично разбирались в ценностях. И содрали надгробия – все, чохом – наголо. Свезли мрамор и бронзу в груду – в многоэтажную пирамиду. Шустро спроворили распродажу налево – по бросовым (официально) ценам. Операция называлась – выбраковка бесхоза.
Поэта мести и печали оставили напоследок – благо он у самых ворот, под рукой. Вот и не успели оприходовать: сигнал в Москву (его же в школе проходят! его сам Ленин цитировал!) – сигнал из Москвы («цыц!») – бульдозеры-скреперы растащили отощавшую пирамиду, разбросали обломки памятников как попало, начальники поделили добычу и разбежались, оставив потомкам вот этот самый ландшафт. Музей погрома под открытым небом. Вандалон.
Броди, европейский горожанин, запинаясь на обломках, проваливаясь в ямы. Слушай, как лязгает за оградой товарняк (заводской же двор). Разбирай под плесенью имена посмертно униженных и оскорбленных.
Зимой еще ничего: пустырь как пустырь, и на нем руины как руины. А летом драная изнанка вечного покоя наводит такую тоску, что становится, наконец, даже смешно.
Сам себе декламируешь погребальную словесность.
Типа: Покойся, милый прах, до радостного утра!
Или еще лучше (гениальных эпитафий по-русски всего-то штуки четыре):
Здесь бригадир лежит,
умерший в поздних летах.
Вот жребий наш каков!
Живи, живи, умри –
и только что в газетах
Осталось: выехал в Ростов.
Смирись, короче, прохожий. Этим не повезло, а с тобой то ли еще будет. Смерть и сама-то, между нами говоря, хамка, каких мало, – а бессовестные дураки – всего лишь ее шутовской кордебалет.
Все равно это, наверное, правильно – составлять словари, наносить на карту разные бухты-барахты – в газетах, на худой конец, писать. Хоть и банальность сказал Александр Блок вон в тех зарослях крапивы – над Врубелем: «Творчество было бы бесплодно, если бы конец творения зависел от варвара-времени или варвара-человека», – банальность, и превыспреннюю.
Равно как и у Некрасова на позеленелом тулове полная ерунда: шейте качественно, и население объявит вам благодарность.
Но вот немного подале – где начальство приказало на случай появления иностранцев трын-траву все-таки притоптать и присыпать песком – зарыт череп, в котором помещался ум, предвидевший настоящую судьбу. Поскольку другой не бывает, и не надо:
Как исчезает облак дыма. На небе тусклом и туманном. В осенней непроглядной мгле.

Самуил ЛУРЬЕ
фото Андрея ЗАДОРОЖНОГО