Дикая помещица

Козьма Прутков, как известно, не только политолог и системный аналитик, не только непревзойденный мастер военных и статских афоризмов – он также не менее изрядный стилист, а потому – искусник в области имитаций и пародий. Ведь тонкий слух на чужую интонацию и способность петь не своим литературным голосом есть первейшие добродетели пародиста. На сей раз Козьма Петрович вознамерился на время принять обличье Михаила Евграфовича. Салтыкова, конечно, он же – Н. Щедрин.
Поелику свежие опусы К. П. Пруткова доставляются в редакцию тщанием Д. А. Коцюбинского, мы вновь не можем удержаться от благодарности сему последнему, принявшему на себя столь благородный труд.

В некотором царстве, в некотором государстве жила-была помещица. Звали ее Анна Иоанновна Борона-Суковатка. Жила и, на свет глядючи, радовалась. Всего у нее было довольно: и купцов, и дворцов, и карет, и кринолинов, и поваров, и бурмистров, и даже тех, которые сами себе пропитание ищут по лесам да болотам, да еще и помещичью полоску сеют-жнут да хлеб душистый выпекают – на барский стол подают, одним словом, всего было вдоволь!
И была та помещица глупая, смотрела Мятый канал, читала газету «Невское бремя» и тело имела мягкое, белое и рассыпчатое.
Только и взмолилась однажды Богу эта помещица:
– Господи! Всем я от тебя довольна, всем награждена! Одно только сердцу моему непереносно: очень уж много развелось в нашем царстве всякого народного сору! Нет никакой мочи из окна кареты на стороны смотреть – то старуха-бездельница на скамейке у поликлиники сидит – охает, то старичок-путешественник казенный транспорт норовит заполонить, то ларек-дармоед у дороги взгромоздился, то маршрутка-пакостница перед самым носом прошмыгнула. И все грязные-прегрязные! И дух от них какой-то мякинный, не европейский совсем!
А была та помещица из европейских, то есть ездила, бывало, по государевым делам куда ни пошлют, и потому, хотя выросла в своей родной деревне (по большей части за гумном с робятами) и сызмальства читать-писать обучена была не гораздо, однако нрав при этом имела гордый и крепко цивилизованный.
– Ну разве ж у нас в Европах таки мусорны людишки по улицам шастают где ни попадя?! – сокрушалась Анна Иоанновна за стаканчиком шоколату, заедая его огурчиком солененьким. – Прибери ты их всех, Господи, от меня куда подале! Не хочу я боле в нецивилизованном обчестве жить-поживать да по улицам в карете с мигалкою ездить!
Но Бог знал, какова та помещица, и прошению ее не внял. Видит Анна Иоанновна, что народа худого да грязного на улицах с каждым днем не убывает, а все прибывает. Заглянула она тогда в газету «Невское бремя», отыскала там Послание государя-батюшки и прочитала, как в сем случае поступать должно. А там и сказано: «Старайся!»
– Одно только слово написано, – молвила помещица, – а золотое это слово!
И начала она стараться, и не то чтоб как-нибудь, а все по правилу да по законам рынка! Заберется старушка божий одуванчик в господский троллейбус без билета, ее сей же час, по правилу, под белы ручки – и со всего маха в сугроб! Надумает горожанин-бедолага где поторговать чем Бог послал, его сейчас – раз! – высочайшей-то рукой, по всем правилам, и прихлопнут: не лезь, простофиля, куда не звали, не мешай цивилизованному бизнесу крепнуть-развиваться! Припарковал который мужичок свою телегу без мигалки на господской обочине – его сразу цоп! – и на штраф-стоянку.
– Больше я нынче этими штрафами на них действую! – говорила Анна Иоанновна соседям своим, чай с блюдца прихлебывая, – потому что для них это понятнее.
Видят мужики: хоть и глупая у них помещица, а разум ей дан большой. Сократила она их так, что некуда носа высунуть: куда ни глянут – все нельзя, да не позволено, да не ваше! Пойдет ли ребеночек малый в школу или хворый человек в поликлинику – помещица кричит: «Бесплатного сыру захотели, шельмы эдакие?! Моя школа! Моя поликлиника!», вздумает ли кто где магазинчик поставить, помещица тут как тут: «Моя земля!» Попробует мать одинокая с сыночком в квартире утлой поселиться, помещица опять: «Мой дом! За все платить надо! Не можешь платить – убирайся из квартиры!» И земля, и вода, и воздух – все ее!
Нету людям мочи далее терпеть, вот и взмолились они всем миром к Господу Богу:
– Господи! Легче нам пропасть, и с детьми с малыми, нежели всю жизнь так маяться!
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало народу на всем пространстве владений оной помещицы. Куда девался народ – никто того не заметил, а только видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные торговые палатки и медные метрополитенные жетоны.
Вышла помещица на балкон, потянула носом и чует: чистый-пречистый во всех ее владениях воздух сделался. Натурально, осталась довольна. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!» И начала она жить да поживать, и стала думать, чем бы ей свою душу утешить.
И надумала позвать в гости самого царя-батюшку. И послала ему письмо с фельдъегерем: «Приезжай, царь-государь, – такого, как у меня, европейского воздуха нигде в свете больше и не сыщешь!»
Вот приехал к ней царь-государь со свитою, да с казначеем в мантии и штаб-офицерами в штатском, да с ручными медведями многими, да с палачами, шутами, скоморохами, да с советниками в колпачках и бубенчиках. Да с Сергеем Михайловичем Уроновым на запятках.
Повела Анна Иоанновна Борона-Суковатка царя-батюшку на балкон и говорит:
– Вот извольте убедиться, отец родной, какая такая теперь у меня кругом реформа да цивилизация!
Потянул царь носом, кинул глазом – и впрямь благодать! Тишина везде, и воздух тонкий, легкий, студеный. И никакого нигде мусору – ни пешего, ни конного, ни наземного, ни подземного, ни торгового-служивого, ни праздного-бездельного – никакого воопче! Царь-государь даже корону поправил и ростом вроде повыше стал:
– Это ты здорово придумала, матушка-помещица! Чистоту такую нагнала, что даже у меня в столице такой нет! Вот я накажу своему городничему, чтоб у тебя научился, как экологию, мать ее растуды, блюсти!
Стоит Анна Иоанновна, прижмурилась, руки в боки уставила и о награде помышляет. Чего бы ей такого получить? Орден? Есть уже – «Любви и Дружбы» всех степеней, «За мужество на пожарище», «За взятие Петербурга» и другие. Дворец? Да на что он теперь – весь город нынче под рукой, со всеми дворцами, садами и прочими угодьями, бери – не хочу! Вот звание придворное, это да, это не помешает. Скажем, «Главный Толкователь державных снов». Эк Сергей Михайлович-то бороду прикусит, когда узнает!.. Но тут, на этом самом пикантном месте, царь вдруг и спрашивает:
– А скажи, матушка-помещица, как тебе удалось народ-то мусорный так попрятать, что и духу его не слышно?
– А вот Бог, по молитве моей, все мои владения от народа грязного, неумытого очистил!
– То есть как очистил?
– Да вот так: взял и ветром сдул все, что по улицам болталось туда-сюда без мигалок да спецпропусков.
Царь от этих слов так удивился и бровями двинул, что корона высокая сперва на затылок ушла, а потом и вовсе с головы упала и по полу покатилась.
– Ох, зря я, видать, тебя в пример другим ставил! Зачем же ты всех моих подданных извела? Кем же я теперь повелевать-то буду? Тобой, что ли, коровья ты морда? Или этими вон – шутами гороховыми, которые друг другу причинное место крутят и думают, что нефть добывают? Где ты видела, чтобы царь-государь без настоящих подданных был? Без таких, которые сирые, убогие да неумытые? Ведь засмеют за границей, ой засмеют! И приглашать не станут больше на чаи с кренделями. И какой я после этого царь-государь? Без почету-то? Одно слово – бюджетник...
Сказавши это, позвал царь Сергея Михайловича с запяток, чтобы тот сделал глупой помещице надлежащее внушение, а сделавши, выключил бы из розетки Мятый канал и отобрал навсегда газету «Невское бремя».
А тут как раз в Неве наводнение приключилось. И подули ветры с разных сторон. И откуда ни возьмись – стали падать с неба людишки разные, да ларьки с остановками, да школы с больницами, да маршрутки ржавые с жетонами медными, да пенсионные удостоверения потертые, да бомжи с врачами и учителями вперемешку. И стало в городе сразу шумно, душно, нечисто и неблагополучно. И опять цивилизацию как рукой сняло. И серьезный бизнес опять было возроптал.
Но Анна Иоанновна Борона-Суковатка больше Бога ни о чем таком европейском не просила. Потому что уж какая ни была она помещица, но все же анальгин от крысиного яду со второго раза отличать умела.

Ода
Выходит солнце из-за гор
И дарит нам свой луч,
И освещается простор:
Но если нету туч.
Рассеем тучи наконец,
Рассеем навсегда!
Над нами наш Большой Отец –
Кремлевская звезда!
Он обогреет, подберет,
Он скажет, что к чему;
Он нам не врет!
А если врет –
То мы виной тому:
Мы не дозрели до высот
Свободного добра.
И что с того, что он – сексот?
А ничего. Ура!