Уважаемые читатели! По этому адресу находится архив публикаций петербургской редакции «Новой газеты».
Читайте наши свежие материалы на сайте федеральной «Новой газеты»

Весна, любовь, 18-й год...

10 марта 2005 10:00

В альбоме этом все листы
Посвящены одной головке
То в лазаретной обстановке,
То средь домашней простоты...


Нет-нет, это не Пушкин. Подпись лаконична и таинственна:
С.Г. 26.IХ. 1918... Недавно мне в руки попал альбом, который обнаружили знакомые в квартире старого дома на 8-й Советской. В потрепанном временем темно-зеленом коленкоровом переплете, пожелтевшие картонные листы сплошь покрыты бисерным узором любовных стихов с прелестными каллиграфическими завитушками и «ятями». Рядом со стихами - аккуратно наклеенные любительские фотографии: девушка с загадочным взглядом в длинной белой косынке, белых туфельках...



На заднем плане снимков можно увидеть кое-какие детали быта тогдашних петербургских военных лазаретов, куда в 18-м году еще привозили с фронта раненых (напомню, мир с Германией был заключен лишь в ноябре). Судя по стихам, их автор С.Г. был в лазарете братом милосердия. Он, наверное, как и полагалось, ходил в шинели, фуражке с красным эмалированным крестиком над околышем, на рукаве – белая повязка тоже с красным крестом. Кстати, братьями милосердия в Первую мировую служили Есенин, Вертинский...
Из стихов С.Г. узнаешь, что объект его воздыханий звали Ренатой, фамилия – Мошкович. Каждую минуту влюбленный С.Г. думал о ней, как будто не замечая послереволюционного петербургского лихолетья, так живописно переданного в написанной в том же году поэме Блока «Двенадцать». (Помните: «Черный вечер, белый снег... Винтовок черные ремни, кругом огни, огни, огни... Свобода, свобода, эх, эх, без креста! Тра-та-та!»...)
А вот как С.Г. описывает, как он идет вечером по такому страшноватому зимнему Петрограду с Бассейной улицы (ныне улицы Некрасова), где он, очевидно, жил, на Садовую, на ночное дежурство в лазарет, который находился в Воронцовском дворце (где сегодня Суворовское училище). Там его ждала встреча с Ренатой (или, как он иногда называет ее, Рашелью):


Одета туманом Бассейная улица,
За снежной горой не видать мостовой,
И кто-то в солдатской шинели сутулится,
Окутанный липкой вечернею мглой.
И лапу костистую, цепко-суровую
Мороз запускает в остывшую грудь...
Но кто-то спешит... Далеко на Садовую
К Апраксину поздний лежит его путь.
И слышит он звуки весеннего шелеста,
И птицы поют на душе у него...
И в общем на сердце так стало рашелисто,
Что больше не надо ему ничего.


В Петрограде в 18-м году был голод (помните: «стоит буржуй, как пес голодный...»). С.Г. где-то добыл и передал Ренате гостинец. За шутливыми, очевидно, сопутствующими этому строками прячется смущение, что угощение достаточно скромно:

Капризной рифмою шутя,
Хотя душа тоской объята,
Я шлю тебе, мое дитя,
Моя волшебная Рената,
С трудом добытый чернослив.
И зависть остро сердце гложет:
Как должен быть сей фрукт счастлив,
что губ твоих коснуться может!


Далее в альбоме – разгорающаяся страсть. С.Г. фотографирует Ренату на фоне лазаретного иконостаса, потом, видимо, не может оторвать глаз от снимка. В альбоме пишет наперекор декаденту Брюсову с его «О, закрой свои бледные ноги...»:

Долой же обувь с форм точеных!
Красу не прячут под футляром,
Я их согрею в холод жаром,
Горячим жаром губ влюбленных!


Страсть, сомнение, мечты, надежды... Об этом – с десяток стихотворений. И вот однажды, – возможно, уже весной, – после посещения Мариинки они едут на трамвае № 17 (судя по старым картам Петербурга, кольцо этого трамвая было у Смольного) – домой к Ренате.

«Травиата»... Любви и страданий финал...
Хвост последних вагонов у сквера,
Треск звонка.
И семнадцатый номер помчал
Нас домой с быстротою курьера.
Остановка. «Прощайте» – «Нельзя ли с пути
Разрешить отогреться мне чаем?»
Миг раздумья. Затем позволенье зайти,
«Но в двенадцать уехать трамваем»...
Выпит чай. За стеной раздавалось не раз
Кукованье несносной кукушки...
Как любовно прильнул к этим щекам атлас
Сквозь ажурные ткани подушки!
Розовеет на матовом фоне сосок...
Чуть прикрыты бедра очертанья...
И сплетает нас снова в блаженный клубок
Ненасытная жажда желанья...


Уж если на то пошло, то вот она, истинная эротика, по сравнению с сегодняшней – бесстрастной, глянцевой, журнально-модельной... В последующем, одном из последних в альбоме стихотворении слышна победительная поступь уходящего мужчины. И его благодарность, и нежность. Ритм блоковского стиха «Пушкинскому дому» («...Уходя в ночную мглу, с белой площади Сената тихо кланяюсь ему...»):

Грань небесная одета
В пурпур самоцветных риз,
В бликах розового света
Трубы, шпили и гранит.
Миг короткий ожиданья...
Стук открытого окна...
Кто-то шепчет «до свиданья»,
Чья-то тень в окне видна.
До свиданья! Спи, малютка,
Крепко спи, без грез, без снов...
Ухожу. И эхо чутко
Повторяет звук шагов.


...Теперь ничего не узнать о С.Г. и девушке по имени Рената. Вспоминая, что выпало в дальнейшем на долю Петрограда–Ленинграда, можно предположить, что вряд ли они – если вообще капризы любви вскоре не разлучили их – «жили вместе долго и счастливо и умерли в один день». Но вот стихи об этой любви, как видите, вновь возродились. И что удивительно, так уж сложилось, – именно в марте.

Эмилия КУНДЫШЕВА