Анна Политковская: четвертая годовщина

В тот красивый осенний день я оказался в Левашовском «расстрельном лесу». Телефон был в режиме вибрации, я снимал эпизод для документального фильма. Посмотрел, кто звонит: Юлий Рыбаков. Мы с ним встречались накануне, и я сначала решил, что перезвоню ему, когда закончу съемку. Но вдруг что-то заставило меня нажать на прием. «Плохие новости, Андрей, — сухо сказал Юлий, не ожидая моего приветствия. Политковскую убили». Я так ничего и не произнес, и Рыбаков повесил трубку. Съемочная группа продолжала работу, и оператор, не получая от меня команды, спросил: «Стоп?» Я кивнул и молча уставился на могильный крест, который мы снимали. Никто в группе не понимал, что происходит. Мне почему-то не хотелось передавать новость. Мои коллеги — хорошие люди, но я понимал, что они лишь понаслышке знали об Анне.
Но и продолжать съемку как ни в чем не бывало я не мог… Я заставил себя наконец сообщить о том, что случилось, и, проглатывая, будто слезы, патетическую интонацию, объявил, что съемка закончена.
 

Крест на условной могиле жертвы сталинизма — казненных в Левашове закапывали, как известно, коллективно, и кто где зарыт, неизвестно — был трагически уместной иллюстрацией тех первых чувств, которые вызвала во мне новость об убийстве Анны. А можно сказать «казни»? Думаю — да, чтобы подчеркнуть параллель с энкавэдэшными расстрелами. Казнь — это когда убивает государство, даже если несправедливо, даже если незаконно. (Несмотря на бюрократическую видимость законности, тоталитарный террор был, конечно же, противозаконен, ибо даже тогда в Конституции были правильные, человеческие слова.)
Анна Политковская — не просто жертва заказного убийцы, как герои ее книг и статей — не просто жертвы войны. Все они — жертвы террора, государственного террора. Сталин убивал — хоть и не буквально, не своими руками, но вполне намеренно — своих старых товарищей, а Путин из своих сделал высшую государственную элиту; но это и понятно, времена другие, нынче у нас власть — деньги, и их делают сообща.
Но есть между двумя эпохами и сходства. И в тысячах километрах от Кремля, и в центре Москвы при Сталине схватывали и отправляли на смерть невинных людей без всякой команды высшего руководства; оно лишь запустило общественный механизм, сделавший государственное политическое убийство приемлемым. В других условиях и в других масштабах Путин сделал нечто подобное.
Новость об убийстве Анны потрясала его предсказуемостью. Предсказуемостью чудовищной в своей… невероятности. Парадокс, если не нонсенс. Но убийство — всегда нонсенс, и особенно такое; должно быть нонсенсом для нормального человека. Увы, для многих в России это не так. «Она занималась такими опасными вещами — не удивительно, что убили». То есть никакой не нонсенс, все вполне логично.
По логике же свободного общества такое убийство — невероятно. Ибо оно обращает на себя такое мощное внимание кричаще явными мотивами (даже если теоретически могли быть другие, менее очевидные мотивы), что любой потенциальный убийца должен был бы опасаться той силы, с которой общество потребует от власти поймать и наказать всех виновных. Как говорили той трагической осенью (когда убили и Сашу Литвиненко, нашего общего с Анной друга), Путин должен был бы приставить к Политковской ежеминутную охрану — его репутация на кону. Наивная западная логика! Ну доставили ему несколько неприятных мгновений в Германии и Финляндии, куда нужно было сразу после убийства ехать, но дома у нас народ правильный, и понял он все правильно.
Предсказуемое и невероятное убийство одного из лучших, самых честных и чистых наших людей — преступление власти, состоящей из людей посредственных, лживых и вороватых. Но оно еще и рваная рана в душе России. Оно — на нашей совести, дорогие соотечественники.
Задумаемся об этом 7 октября, соберемся, помолчим, поплачем. Но не простим. Ни себе, ни убийцам.

Андрей НЕКРАСОВ