Рожденная свободной
17 мая 2011 года Галине Васильевне Старовойтовой исполнилось бы 65 лет
Она родилась в первый послевоенный год. «У меня был вес 49 кг, а Галя — четыре триста. Тяжело она мне досталась, — рассказывала ее мама, Римма Яковлевна. — Но вот мелькнули отцовские пятки, лохматая голова (черные волосы, черные ресницы), хриплый голос — такой родной навсегда человечек… Голодная такая — кормить принесут, глаза закрыты, а рот ловит грудь; так вцепится — у мамы искры из глаз, сосет сильно, требовательно… Так появилось имя Галчонок голодный, Галочка, Галя — имя спонтанное, не в чью-то честь, а ее собственное».
Боевая, упрямая, с неизменно гордо вскинутой головой — такой видишь ее, листая семейный альбом, и в детские годы, и в юности, и шествующей сквозь строй злобно-напряженного большинства по проходу зала Государственной Думы. Для нее, рожденной в первый послевоенный год, мирной жизни не будет. Ее война — это и Закавказье, Нагорный Карабах, где доведется побывать в заложниках и выдержать несколько часов под прицелом наведенного на нее автомата; и вечный бой за права человека.
— Она не оставляла без внимания ни одно обращение, в котором говорилось о попрании властями гражданских прав и свобод. Будь то не выплачиваемые инвалидам пособия, судьбы наших плененных военнослужащих в Чечне или разбазаривание бюджетных средств. Она всегда была неравнодушной к чужой боли и вместе с тем умела быть жесткой и непреклонной, когда требовалось добиться от чиновников принятия нужного людям решения, — вспоминает многолетний помощник депутата Старовойтовой Руслан Линьков.
Ей верили, ее любили, сердцем отзываясь на ее искренность и неравнодушие, уважая за острый ум, колоссальную работоспособность и бесстрашие. Ею восхищались, пересказывая друг другу разобранные на цитаты хлесткие выступления Старовойтовой в Думе. Гордая, независимая, сохранявшая чувство собственного достоинства и внутреннюю свободу в любых обстоятельствах, в любых кабинетах, столь же безусловно принимавшая и уважавшая достоинство и свободу другого человека.
Женщина с большой буквы. «Она читала наизусть Овидия на латыни, французских поэтов — в подлиннике. Ее нельзя было назвать красавицей. Но в Галине Васильевне был невероятный женский шарм. От нее исходило победное женское обаяние. Для меня она была почти идеальной женщиной», — скажет композитор Никита Богословский. Андрей Вознесенский назовет ее «женщиной-жемчужиной», обладавшей «аурой сияющей, золотой, человечной…». «Милой Гале, со всей нежностью, на которую еще способен», — автограф Иосифа Бродского на листке с отпечатанным на машинке стихотворением:
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это — роскошь.
Если я лягу, то — с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.
В зале заседаний I съезда народных депутатов СССР с ней рядом еще были академики Андрей Сахаров и Дмитрий Лихачев, в парламенте РСФСР — Никита Толстой, Олег Басилашвили, Юлий Рыбаков. Год от года круг соратников становился все уже, враждебное большинство разрасталось, подступало, злобно дышало в затылок. «Демократам в парламенте тяжко. Опять ощущаешь в коридорах, залах, лифтах, гардеробе стену холодной злобы, затаенного ожидания — когда же можно будет крикнуть: «Ату его!» В спину впиваются сверляще-ненавидящие взгляды, идешь сквозь шипение шепотков — ну да не привыкать. Опять в меньшинстве, как всегда», — напишет она в 1996-м. Отчаяние вызывала тщетность всех предпринимаемых ею попыток сплотить демократические силы, раздираемые амбициями лидеров и своекорыстными интересами:
«Демократы демонстрируют свои обычные эгоизм и неспособность к компромиссу /…/. Одна видная либералка боится, что радикализм коллег повредит ее бизнесу, другой заявил, что политику следует забыть. Объединяться он будет только с теми, кто разделяет его точку зрения на процентную ставку банковского кредита (а избирателям обещал отстаивать идеалы демократии)».
Я помню, как после стихийно собравшегося на Дворцовой митинга памяти Старовойтовой председатель первого демократического Ленсовета Александр Беляев высказал показавшуюся мне тогда диковатой версию:
— Вспомни, скольких ярких людей, причем разных политических убеждений, убрали в последнее время. Не только демократов. Убирают личностей, лидеров — как уже состоявшихся, так и потенциальных. Зачищают поляну. Подступающим сероглазым ребятам личности не нужны, они им мешают.
— С уходом Галины Старовойтовой оборвалась нравственная сахаровская нота в российской политике, — скажет Олег Басилашвили.
Звучание этой ноты, срезанной автоматной очередью в питерском подъезде, еще хранит память сердца, гнетущая тишина образовавшегося вакуума невыносима.
Мне трудно представить Галину Васильевну в составе нынешней Думы, вообще в этой склизкой безликой биомассе современной политики. Я не знаю, кем бы она могла быть сегодня. Не сомневаюсь в одном — она бы не молчала.
«Когда мне было 17 лет, единственное, чего я боялась, — чтобы жизнь не обошла меня какими-то большими страстями, страданиями и радостями, — напишет незадолго до своей гибели Галина Старовойтова. — Если женщине удалось этот жизненный потенциал растратить, обращая его на других, то можно считать, что жизнь состоялась».
Ей это удалось.
Она родилась в первый послевоенный год. «У меня был вес 49 кг, а Галя — четыре триста. Тяжело она мне досталась, — рассказывала ее мама, Римма Яковлевна. — Но вот мелькнули отцовские пятки, лохматая голова (черные волосы, черные ресницы), хриплый голос — такой родной навсегда человечек… Голодная такая — кормить принесут, глаза закрыты, а рот ловит грудь; так вцепится — у мамы искры из глаз, сосет сильно, требовательно… Так появилось имя Галчонок голодный, Галочка, Галя — имя спонтанное, не в чью-то честь, а ее собственное».
Боевая, упрямая, с неизменно гордо вскинутой головой — такой видишь ее, листая семейный альбом, и в детские годы, и в юности, и шествующей сквозь строй злобно-напряженного большинства по проходу зала Государственной Думы. Для нее, рожденной в первый послевоенный год, мирной жизни не будет. Ее война — это и Закавказье, Нагорный Карабах, где доведется побывать в заложниках и выдержать несколько часов под прицелом наведенного на нее автомата; и вечный бой за права человека.
— Она не оставляла без внимания ни одно обращение, в котором говорилось о попрании властями гражданских прав и свобод. Будь то не выплачиваемые инвалидам пособия, судьбы наших плененных военнослужащих в Чечне или разбазаривание бюджетных средств. Она всегда была неравнодушной к чужой боли и вместе с тем умела быть жесткой и непреклонной, когда требовалось добиться от чиновников принятия нужного людям решения, — вспоминает многолетний помощник депутата Старовойтовой Руслан Линьков.
Ей верили, ее любили, сердцем отзываясь на ее искренность и неравнодушие, уважая за острый ум, колоссальную работоспособность и бесстрашие. Ею восхищались, пересказывая друг другу разобранные на цитаты хлесткие выступления Старовойтовой в Думе. Гордая, независимая, сохранявшая чувство собственного достоинства и внутреннюю свободу в любых обстоятельствах, в любых кабинетах, столь же безусловно принимавшая и уважавшая достоинство и свободу другого человека.
Женщина с большой буквы. «Она читала наизусть Овидия на латыни, французских поэтов — в подлиннике. Ее нельзя было назвать красавицей. Но в Галине Васильевне был невероятный женский шарм. От нее исходило победное женское обаяние. Для меня она была почти идеальной женщиной», — скажет композитор Никита Богословский. Андрей Вознесенский назовет ее «женщиной-жемчужиной», обладавшей «аурой сияющей, золотой, человечной…». «Милой Гале, со всей нежностью, на которую еще способен», — автограф Иосифа Бродского на листке с отпечатанным на машинке стихотворением:
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это — роскошь.
Если я лягу, то — с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.
В зале заседаний I съезда народных депутатов СССР с ней рядом еще были академики Андрей Сахаров и Дмитрий Лихачев, в парламенте РСФСР — Никита Толстой, Олег Басилашвили, Юлий Рыбаков. Год от года круг соратников становился все уже, враждебное большинство разрасталось, подступало, злобно дышало в затылок. «Демократам в парламенте тяжко. Опять ощущаешь в коридорах, залах, лифтах, гардеробе стену холодной злобы, затаенного ожидания — когда же можно будет крикнуть: «Ату его!» В спину впиваются сверляще-ненавидящие взгляды, идешь сквозь шипение шепотков — ну да не привыкать. Опять в меньшинстве, как всегда», — напишет она в 1996-м. Отчаяние вызывала тщетность всех предпринимаемых ею попыток сплотить демократические силы, раздираемые амбициями лидеров и своекорыстными интересами:
«Демократы демонстрируют свои обычные эгоизм и неспособность к компромиссу /…/. Одна видная либералка боится, что радикализм коллег повредит ее бизнесу, другой заявил, что политику следует забыть. Объединяться он будет только с теми, кто разделяет его точку зрения на процентную ставку банковского кредита (а избирателям обещал отстаивать идеалы демократии)».
Я помню, как после стихийно собравшегося на Дворцовой митинга памяти Старовойтовой председатель первого демократического Ленсовета Александр Беляев высказал показавшуюся мне тогда диковатой версию:
— Вспомни, скольких ярких людей, причем разных политических убеждений, убрали в последнее время. Не только демократов. Убирают личностей, лидеров — как уже состоявшихся, так и потенциальных. Зачищают поляну. Подступающим сероглазым ребятам личности не нужны, они им мешают.
— С уходом Галины Старовойтовой оборвалась нравственная сахаровская нота в российской политике, — скажет Олег Басилашвили.
Звучание этой ноты, срезанной автоматной очередью в питерском подъезде, еще хранит память сердца, гнетущая тишина образовавшегося вакуума невыносима.
Мне трудно представить Галину Васильевну в составе нынешней Думы, вообще в этой склизкой безликой биомассе современной политики. Я не знаю, кем бы она могла быть сегодня. Не сомневаюсь в одном — она бы не молчала.
«Когда мне было 17 лет, единственное, чего я боялась, — чтобы жизнь не обошла меня какими-то большими страстями, страданиями и радостями, — напишет незадолго до своей гибели Галина Старовойтова. — Если женщине удалось этот жизненный потенциал растратить, обращая его на других, то можно считать, что жизнь состоялась».
Ей это удалось.
Татьяна ЛИХАНОВА