Ольга Берггольц: «Правительство обманывало нас»

Свои дневники Ольга Федоровна вела предельно откровенно, без самоцензуры и  редактирования, и называла эти записи «мучительной книгой радости и скорби». Долгое время тетради находились на закрытом хранении сначала по распоряжению государственных органов, а затем по воле наследников.

О подвижнической работе О. Берггольц на радио в дни войны сказано много, ее блокадные стихи и поэмы вошли в хрестоматии. Но что в эти страшные годы происходило в жизни и душе поэта, что она переживала, свидетелем чего была, о чем думала «под свист снарядов», знал только дневник. И сегодня для понимания этих трагических лет нашей истории дневники Ольги Берггольц имеют значение не меньшее, чем ее стихи и выступления по радио в блокадном Ленинграде.

Российский государственный архив литературы и искусства, в котором с 1976 г. хранится личный фонд О. Берггольц, подготовил совместно с издательством «Вита Нова» публикацию уникальных блокадных дневников поэтессы.

28/VII–41

Тридцать восьмой день войны.

Я отталкиваю и отталкиваю от себя мысли о том, что такое война вообще, данная в частности и т. п.

Думать, действительно, во время войны нельзя.

Я знаю только одно: немецкий фашизм должен быть разгромлен, Россию немцу отдать нельзя, Гитлер будет уничтожен, и я должна делать для этого то, что делаю, и еще в неск<олько> раз больше.

Несмотря на то, что снят страх за Колю [1] (он снят с учета, как инвалид III гр<уппы> в связи со своей эпилепсией), — очень трудно. Гл<авным> образом из-за мелочей. Назначили политорганизатором нашего дома, и теперь я мучусь с тупым и диким животным под названием «жилец» и с не менее тупым управдомом и начгруппы самозащиты Фоминым.

Эти мелочи — комариные укусы, — то, что я не могу как следует оборвать людей, которые кричат на меня, — мучительней общей боли подчас. Надо не забывать о ней и помнить, что Леонов и Осипова — ничто в сравнении с нею, с болью сиротеющих матерей и жен…

Надо спокойнее, так, чтоб не страдала основная работа для радио, тем более что есть интересные поручения для вещания им, и тетю Дашу [2] можно сделать.

11/VIII–41

Нет решительно никакой возможности во времени — записывать происходящее. Это рассеяно (записи) в рабочих моих тетрадках, в черновиках. Это все еще — для нас, ленинградцев, даже не цветочки, — все самое ужасное впереди. Я имею в виду бомбардировки; самого Ленинграда враг, конечно, не возьмет. Сейчас приходила ко мне зав<едующая> нашей столовой и сказала, что сегодня в 3 часа ночи ходили по ЖАКТам с предложением снова эвакуировать всех детей до 13 лет. Значит — ждут налетов.

Или дело плохо на Кексгольмском направлении?

Бомбят Москву, верно — не так, как Лондон, но все же.

Мусинька [3] моя, как-то ее бог спасет! Бомбят дачные местности возле нас, — не очень, но все же.

Надо быть готовой! Мы жили до сих пор спокойнее всех. Надо продолжать делать то, что я делаю, — пока, до новых, более серьезных дел.

Надо сейчас написать спец<иальную> передачу о женщинах к немецкому солдату.

Потом — для «Лит<ературного>современника» — о дружинницах: вчера весь день говорили с ними — потрясающе.

Потом, обязательно побыстрее — брошюру.

И еще — большое количество текучки для радио, завтра уже начнут оттуда на меня наседать.

О том, как я работаю, — потом. Говорят, не без успеха.

14/VIII–41

Сегодня в сводке: «Несколько дней назад наши войска оставили город Смоленск».

Все (и я в том числе) подавлены этим сообщением, особенно эти «несколько дней назад…».

Что за гадость! Что ж это — опять не доверять народу, морочить его, втирать очки: «На фронте ничего существенного не произошло», — в то время когда народ и только один народ может спасти (и я верю — спасет!) Россию! «Ничего существенного», — в падении Смоленска.

Потому что на сегодняшний день нужно думать и говорить только об ее спасении — и это уже все, и колоссально много, и трудно. «Война на чужой территории малой кровью» — очередная иллюзия, как, видимо, и наша оборонная мощь. Народ ведет себя героически и дерется храбро, тем не менее немцы взяли уже Минск, Житомир, Смоленск, окружают Киев и — Ленинград.

Да, они уже недалеко. Правда, 8–17/VIIбыло, кажется, еще хуже (именно тогда, когда все паниковали), и отбились.

Хуже всего, что живешь, как в темной бутылке, и ничего толком не знаешь.

Я думаю, что правда — лучшее оружие против слухов и паники. Прямой разговор о них, прямой удар по слухам — тоже. Все эти мои агит-стишки, наша агитация — жалкая кустарщина. Должны выступать «отцы города», — с открытым, прямым словом, но они молчат, их как бы и нет… И масса нелепых, почти — да нет, прямо преступных действий, — к<а>к, например, первая эвакуация детей, затем — паника, которую подняли управдомы при второй [нашей] эвакуации, рытье траншей на Ср<едней> Рогатке и т. д. и т. д. Бездарно-с!

Эх, ну, что тут. Наша вина — мы и расплатимся, в случае чего.

Надо любой ценой побить Гитлера, а там увидим…

Конкретно — мне надо написать тетю Дашу с детьми и брошюру — в течение этих двух дней.

Как-то моя Мусинька? «Неск<олько> дней назад» оставлен Смоленск — быть может, немцы уже под Москвой?!

18/VIII

Так неужели же мы гибнем?

Оставлен Николаев и Кривой Рог. Кольцо вокруг Ленинграда, говорят, сжимается, — они уже довольно давно перешли Мгу. Эвакуация в разгаре (увы, видимо, запоздалая!) — вывозят детей, женщин, кинофабрику; из Детского Cела — скотину и т. д. Женщины не хотят ехать, — многие, боятся смерти в дороге. Ходят разные слухи, — о том, что 20 будет страшная бомбежка Л<енингра>да. От Муськи — ни звука. Я видела, наверное, ее в последний раз тогда на вокзале.

Я никуда не уеду из Ленинграда, разве только в последнюю минуту, — с Армией! По партийной линии — никаких указаний. Видимо, «актив» удерет, а нас оставят. Ну, и что ж. «Мы должны управлять государством, и мы будем им управлять», — кому же, кроме нас, защищать народ?

А если гибель, — что ж… только логично.

О моей разлуке ранней

Будет гром греметь,

Обо мне на партсобраньях

Будет плакать медь [4]

19/VIII–41

Нашими войсками оставлен Кингисепп, — это уже совсем близко. Правда, народ говорил, что Кингисепп взят ими уже давно, но теперь объявили это официально, — это значит, дела еще хуже, чем [чистая] только сдача Кингисеппа.

Кажется, взят и Новгород.

Несколько времени назад мы даже не писали, что взят Псков, Минск и т. д. Теперь пишем почти что правду! Плохо! Врать больше нельзя.

И хоть бы чей-нибудь голос раздался — из правителей! Нет, молчат! Поеду сегодня в свою парторганизацию — поговорю с Жарковым. Да что он скажет…

Только бы не струсить, не пасть духом, не пожелать жить — не пожелать скотски.

Но когда решетки люков

Негры разнесут в щепье,

И трусливый кормчий вгонит

С треском на берег ее,

Ей не нужно будет флагов,

Ни салютов, ни огней!

Старых слуг призыв к спасенью

Возвратит немедля ей.

Поседелые в оковах,

Презирая боль и труд,

На скамью, что их сгубила,

Они лягут и умрут [5].

Пусть все было ошибкой, пусть мы во всем виноваты, — погибать надо вместе с этим. Нельзя назад.

Но не хочется погибать. Хочется посмотреть, что будет после победы, — а она все же будет! Надеюсь на Англию и Америку. М. б., они помогут нам — во многом, вплоть до изменения к лучшему наших внутренних дел, — хотя бы экономически.

Нет! Все еще может перемениться даже вокруг Ленинграда!

Спокойнее! Держи ответ за всю свою жизнь.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. Молись [6].

22 августа 1941 г.

Ровно два месяца войны. В этот день, два месяца назад, мы о ней узнали. Какой суровый подъем был, как все надеялись… А сейчас — уныние, упадок, страх. Мы проигрываем войну — это ясно.

Мы были к ней абсолютно не готовы, — правительство обманывало нас относительно нашей «оборонной мощи». За восемь лет Гитлер сумел подготовиться к войне лучше, чем мы за 24 года.

Сегодня взят Гомель, — вернее, сегодня сообщено об его падении. Немцы совсем близко от Ленинграда. Говорят, что они взяли уже Тайцы. Пригороды бомбят, в них сбрасывают большие парашютные десанты. Стрельбу ясно слышно. Ворошилов объявил, что город в опасности. Обращение начиналось: «Дорогие друзья». О, это очень плохо, если так обращаются к народу. Вчера К. сказал, что наши войска плохо дерутся потому, что у них нет боевого духа, — что им не за что драться[7]

а не только немцев…

Нет, их можно убедить только авиацией, бомбежкой, и — пока — ничем больше…

Но все же я напишу это, — м. б., пригодится в будущем, — ведь попрут же их когда-нибудь? Или — иго, подобное татарскому?

О, господи, — Мусинька, мама, Мишка [8], Молчановы [9], знаете ли вы, как я любила и люблю вас всех? Родные мои, милые мои, обнимаю вас, целую ваши руки…

Публикация подготовлена РГАЛИ и издательством "Вита Нова".