Ирина Васильева: "Авель, где брат твой Каин?"

Фильм «Брат мой Каин» участвует в конкурсной программе Международного кинофестиваля документального кино АРТДОКФЕСТ-2015 (Москва и Санкт-Петербург, 8–16 декабря).

– Ирина, фильм о заключенном-смертнике, вообще история взаимоотношений со смертниками – это же очень давняя и очень личная для вас тема?

– Все началось с Виталия Манского, который, еще работая на российском телевидении, предложил мне сделать фильм о писателе Анатолии Приставкине, входившем в комиссию по помилованию. В 2001 году, когда мы с моим мужем Александром Радовым впервые поехали на остров Огненный, я познакомилась с героем фильма Вячеславом Шараевским и другими заключенными.

– Вы же не только с ним переписываетесь все эти годы? Почему именно он стал героем фильма?

–Он меня пленил сразу, когда мы с ним поговорили и он рассказал о метаморфозе, которая с ним произошла за 37 месяцев сидения в камере смертника. Ведь он профессионал, юрист, прокурор. А еще он гордый, упертый атеист. Он знает, что расстреливают три раза в месяц – третьего, тринадцатого и двадцать третьего, и вот это состояние сенсорной депривации, когда в отсутствие внешних впечатлений человек сидит и только слушает шаги: это его смерть идет или не его. И когда он мне рассказал, что с ним произошло преображение, метанойя, как это называется на церковном языке, я сначала не поверила, как не поверил и отец Александр Борисов. В свое время отец Александр стал с ним переписываться, потом говорил, что это совсем не те письма, которые заключенные с зоны пишут.

Кадр из фильма "Брат мой Каин"

– Как спустя столько лет после встречи с Вячеславом Шараевским все-таки родился фильм? Почему не раньше?

– Я же не думала, что буду делать этот фильм. Не было никакой профессиональной корысти, когда я начала с ним переписываться после первого посещения. Для меня это было открытие какого-то тяжелого, но очень пронзительного важного мира. Я стала ему писать, а он отказывался отвечать. И я писала, писала, писала. И когда уж мы сына к нему привезли, тогда уже абсолютно переломились отношения, они стали какими-то родными. А толчком к фильму послужило российское законодательство. В этом году исполнилось 25 лет, как осужденные к смертной казни могут ходатайствовать об УДО. Их, приговоренных к высшей мере, но «недостреленных», попавших в 1996 году под мораторий о смертной казни, тогда было за 800 человек. Сейчас, через 25 лет, из тех «вечных» выжили немногим больше 140. И вот в этом году рубеж, безумное напряжение всех этих людей – а потом я получила письма, что все, кто подал на УДО, получили отказ. И Шараевский тоже понимает, что у него никаких шансов нет. Тогда рассказать эту историю стало делом моей жизни.

– Так о чем же ваша история, если позволите задать сакраментальный вопрос?

– Хотелось рассказать про иное, чем в тюремных фильмах. Не про то, как кто-то сидит, невинно осужденный или политзаключенный. Тут понятно, за что бороться, кому симпатизировать. А вот про каинову печать, которая в каждом человеке, потенциально, как вирус. У меня была возможность обелить моего героя, тем более что его брат, который отсидел и вышел давно, мне в кадре признается, что это он всему виной. Но вспомним выдающийся, шоковый «Остров», в свое время так поразивший зрителей. Единственное, в чем, считаю, Лунгин с Соболевым дали слабину, – испугались героя Мамонова оставить убийцей, в конце фильма прислали к нему на остров выжившего человека, которого он в начале фильма предает, убивает. За этим неверие в то, что и убийцу Бог не оставит. И моего героя не оставил. Страшно сказать, но фильм этот не правозащитный, скорее философский. Потому как мой герой с тем же успехом мог быть полярником или космонавтом – тут в фокусе его глубокая рефлексия в состоянии максимальной отъединенности от социума. В силу катастрофы, случившейся с ним 25 лет назад, он все потерял, но приобрел-то гораздо больше. Такая странная вещь.

– А на чем при таком сложном содержании строится визуальный ряд?

– Поскольку силовики совершенно закрыли зону, то меня не пустили к Шараевскому, поэтому актуальных съемок на острове Ямал я сделать не смогла и вынуждена была воспользоваться материалами, которые делала в 2001-м. Выдержки из нашей пятнадцатилетней переписки озвучил актер Сергей Колтаков. Остальное – это мое путешествие, радиальные маршруты туда, где он жил, где остались его друзья, где его жертвы, где его брат-подельник.

– Отцу Александру Борисову нашлось место в фильме?

– Он присутствует… Я снимала, как он приходил к Генри Резнику, профессиональному юристу, спрашивал, что можно сделать для его подопечного. Отец Александр – конечно, очень страдательная фигура внутри церковного организма, существует только потому, что ему позволяют существовать. Он делает столько по отношению и к заключенным, и к бомжам. Сейчас ему запретили кормить бомжей, а раньше выстраивались по четвергам огромные очереди из несчастных людей, которых он массово кормил прямо внутри храма. Это надо быть отцом Александром, чтобы ездить на остров Ямал к заключенным, которым как воздух необходимо присутствие священника, а наши священники туда не ездят. Отец Александр в прошлом году инфаркт получил после посещения Шараевского, ведь ему уже 75 лет. Но вот такой он подвижник.

– Какой реакции на фильм вы ждете от нынешнего зрителя?

– Я понимаю, что затаскиваю зрителей, которым и так тяжело живется, на какое-то чудовищное дно. Отец Александр в фильме, кстати, гораздо жестче говорит про наше общество, в том числе и про нашего зрителя. Он говорит о том, что никакие мы не православные, и милосердие нашему обществу не свойственно. Мы Евангелие не читали. Я недавно у Бердяева прочла, что нравственное сознание человечества началось с вопроса «Каин, где брат твой Авель?», а заканчивается оно вопросом «Авель, где брат твой Каин?» Это потрясающая идея, что началось все с того, что нельзя убивать. А если человечество развивается, то мы должны думать о том, как убийцу спасти, как последнего человека вытащить из греха. Нашему зрителю не до этих вопросов, и я его за это не осуждаю.

За расписанием и новостями АРТДОКФЕСТ/ПЕТЕРБУРГ следите здесь.