На чужом троне

Делают они это не сокрушительно (ибо мы помним, что и на пути великого режиссера были творческие сложности), но очень последовательно и уверенно. В ту весовую категорию, которой принадлежит Някрошюс, надо еще попасть.

Вот и приходится ему раз от разу, год от года соревноваться с самим собой. Равных пока нет. Его "Борис Годунов", сыгранный в Петербурге под занавес юбилейного, 25-го международного театрального фестиваля "Балтийский дом", – спектакль совершенно свежий (премьеру играли в Вильнюсе в мае 2015 года), но совершенно ясно: он уже стал, что называется, хрестоматийным, наравне с някрошюсовским "Гамлетом", "Макбетом" и "Отелло".

Черноту сцены художник спектакля Марюс Някрошюс по диагонали прошивает лестницей, уходящей высоко-высоко, под колосники (лестницей в вечность, где мы все рано или поздно окажемся? Или прозаично – карьерной?).

На сцене все в черном, как в большинстве спектаклей режиссера. Кажется, цвет был нужен ему пару раз в жизни: для платья Дездемоны и для того, чтобы обозначить роскошь осени и жизнерадостность весны в спектакле "Времена года" по поэме Донелайтиса. Някрошюс очень лаконичен во внешних приемах. Он в принципе мало говорит: и с артистами, и со зрителями. Ему больше нравится придумывать свои ребусы и сочинять рифмы.

Спектакль начинают Борис (Салвиюс Трепулис) и Николка (Повилас Будрис), который кружит, как муха вокруг монарха, волоча за собой с ужасным, раздражающим скрежетом деревянный стул.

Это навязчивое жужжание будет преследовать нового царя все действие: мухи-падальщицы не оставят ему возможности жить спокойно. Властной рукой Годунов остановит Николку. Но это, пожалуй, последний его активный поступок. Мы видим Бориса уже утомленным и измотанным. Ни тени радости на лице. Он выиграл свой гран-при. Он был сильнее всех, быстрее, ловчее. Но неожиданно это не сделало его счастливым.

Народ, который столпился под окном в деревянных валенках-кандалах, сковывающих его ноги и делающих похожим на толпу узников (один из самых запоминающихся образов спектакля), просто запуган и растерян. А близкие, в частности любимая дочь Ксения (Иева Тришкаускайте), отказываются от диалога. Борис наклоняется и протягивает девушке руку, но она, холодно взглянув на отца, просто перешагивает через нее. И снова, и снова, и снова…

Все попытки царя наладить человеческие отношения терпят фиаско. Во дворе шатается народ, а в палатах – пьяные бояре с кристально-прозрачными пузырями водки, несколько бутылок которой они с барского плеча отправляют вниз, людям.

"Тяжела ты, шапка МономАХа – АХ-АХ", – играет словами Някрошюс. Борис, едва взойдя на престол, терпит полный крАХ-АХ-АХ. Он сам себе поправляет перевернутый стул – никто не спешит ему на помощь. А прыткий патриарх так подсаживается к Борису на трон, что почти сталкивает последнего с должного места. Метафора абсолютно прямая: он занял чужой трон, чужое место и играет не свою роль. И единственное, что пока позволяет ему сохранять позиции – это стрАХ-АХ-АХ вечно безмолвствующего народа и окружения.

Антагонистом побитого жизнью Бориса в спектакле выступает молодой и крепкий, накачанный и коренастый Гришка Отрепьев (Марюс Репшис). У него очень много амбиций и сил. Он, кажется, ходит только в носочках, пружинисто, как боксер: он спешит жить, чувствовать и действовать. Его распирает энергия и… газы. Поэтому на свидание с Мариной Мнишек (Элжбета Латенайте) он является с прислужником, стоящим поодаль, в глубине сцены, и дезодорирующим время от времени из баллончика воздух.

Гришка сменяет свою кожаную куртку американских летчиков времен Второй мировой на черный костюм и белые перчатки. В такой одежде он, кажется, впервые. И ему некомфортно. Он нервничает. Ему всего двадцать. И он уже очень высоко забрался.

Когда у фонтана появляется прекрасная полячка, которая держит на тонком поводке борзую, вышитую на ее длинной юбке, у него едва хватает сил начать разговор. Но опыта у него нет ни в делах войны, ни в делах любви. Она – умна, он – влюблен, так часто бывает. Именно поэтому Гришка разговаривает с ней истеричным подростковым голосом и как может демонстрирует сразу все свои достоинства: неумело, по-тинейджерски. Показать особо нечего, кроме мускулов.

Их и предъявляет, размахивая кулаком перед нежным личиком Марины. Это все: он голос-сокол, оборванец, Отрепьев. Садовые шланги, разбросанные по сцене, в момент Гришкиного признания в том, что он Лжедмитрий, резко наполняются воздухом и взвиваются в воздух как клубок разъяренных змей: очень не понравился Марине такой обман.

В этом спектакле нет аномальностей, свойственных многим предыдущим работам Някрошюса. Нет зеркал, в глубине которых отражаются судьбы героев, нет огня, в котором сгорают тайны, нет льда, который выстужает души. В этот раз Някрошюс скорее хирург, который занимается трепанацией. Никаких чувств, никаких потоков энергий, алгеброй здесь поверяют гармонию. Откуда-то с небес к нищему и грязному народу случайно запорхнул ангел. Настоящий ангел с крыльями. Толпа набрасывается на него, обнимает, тискает, и… забивает насмерть. А после ощипывает. А перья – на подушки. Получается это не со зла, а по какой-то детской нерасторопности и безответственности…

Сложно припомнить в театре более сильный образ. Его и можно назвать ключом к спектаклю, в котором нет ни капли режиссерского осуждения. Скорее тотальное сочувствие к народу, закованному в валенки-кандалы, которые только на первый взгляд кажутся котурнами. На самом же деле они мешают двигаться, не дают сбежать. Остается только безмолвствовать. Уже много-много столетий подряд.

Юродивый Николка носит на черном длинном пальто футболку, издалека кажущуюся смирительной рубахой. Ближе к финалу спектакля такими рубахами обзаведется весь народ. И Борис, который спустится к нему, тоже попробует мимикрировать: натянет белую футболку на свои царские одежды. Но быстро снимет ее: не готов он быть с теми, кто в него верит как в бога. Лучше смерть. И она приходит. Приходит скользящим по сцене лучом софита, через который испуганно перешагивает Ксения Годунова – ей еще рано, она еще не хочет.

Луч этот разольется белым пятном на Бориса, и уведет его ввысь по лестнице. Таким лучом некогда заканчивался у Някрошюса "Макбет". Только тогда луч этот пронизывал зрительный зал, слепя каждого, сидящего в партере. В этот раз зрители остаются в полной темноте.

Вместе с Николкой, прибившим под бой курантов гениталии к Красной площади, и остальным людом, понуро пинающим свои деревянные валенки. Предельно ясно, что смерть Бориса и умерщвление его детей ничего не изменят. Поэтому народ безмолвствует.

Катерина Павлюченко