Михаил Магарил: «Мой Ленинград, как Атлантида, ушел под воду»

Беседа Надежды Куликовой с ленинградским художником Игорем Тюльпановым вызвала очень много теплых откликов. С удовольствием представляем беседу автора еще с одним замечательным художником, родившимся в Ленинграде, который вынужден был переехать в Америку.

*** 

Нью-Йорк. Окно с видом на мост Джорджа Вашингтона. Рядом парк, где бродят олени. В этой квартире Михаил Магарил – ленинградец, художник, издатель, чьи книги хранятся в музеях мира, национальных библиотеках и даже у короля Дании, – живет с 1990 года.

МАРС. На что это похоже, когда из Советского Союза попадаешь в Америку? СССР же был как черно-белая фотография – ничего яркого. Даже красный цвет флага не красный даже, а как засохшая кровь. Прилетел, а в аэропорту стоит черный парень в белой пилотке и белыми перчатками держит серебряный шар. Я просто как на Марс попал.

ЯЗЫК. Первая проблема – язык. Я встречался с Эрнстом Неизвестным, он два слова по-английски знал, хотя с 70-го года тут жил. Сейчас одна проблема – не с кем выпить. Художественный труд индивидуален, а в одиночку пить – это уже по-другому называется.

СТАРТ. Устроился я мыть посуду в ешиве, религиозном еврейском заведении для мальчиков. А я ж про французских художников читал – они все мыли посуду, романтично, а затем на Монмартр, писать картины. Это я вам скажу, как день простоять у станка, а потом балет танцуй. Руки распухают! Но был плюс: ели там кошерное, а на продуктах порой забывали ставить букву «к», и я их забирал. Так мои дети выросли на опечатках.

НЕВСКИЙ. Когда я мыл посуду, я мысленно шел по Невскому, у меня ясная картина была, что я нахожусь в Питере. Очень долго не отпускал город. Но я не из Петербурга, я из Ленинграда, а это большая разница. Петербург – очень обязывающе, я не дорос до него. Последний раз 15 лет назад был там.

---

НОСТАЛЬГИЯ. Нет, я не скучаю ни по чему. По Ленинграду? Я не приеду в город, где висит доска товарищу Романову – бывшему мэру, мракобесу и антисемиту. Это страшный человек, а Матвиенко ему памятную доску сделала. Что касается родины – у русского человека есть два состояния: или сапогом бить – или сапог лизать. На равных не получается, а вся европейская и американская жизнь – она на равных.

---

ГЕНЫ. Моя тетя Евгения Магарил – ученица Малевича. В Витебске он собрал 12 учеников, Христом себя считал, на куртках они носили нашивку – черный квадрат. Потом тетя была семь лет ассистентом Малевича в Ленинграде. И я с ней встречался, она мне даже уроки дала.

ДОМ. Мы жили на Загородном, 4, в коммуналке. Я приехал в Питер с другом, книжным дилером, Майклом Вейнтраубом. Идем мимо дома моего детства – тот же двор, только вместо булыжника асфальт. Я помню, как по периметру стояли дрова – печное отопление было, и сидели ребята с поджигалками, такими увеличительными стеклами. А когда приходили цыгане, они расстилали большие платки и доставали какую-то снедь, лепешки коричневые, а главный в сапогах брал тройной одеколон, пил и пускал по кругу, и ребята смотрели: умрет – не умрет. Живописно.

КВАРТИРА. Мы позвонили в квартиру – «шу-шу» слышим, но не открывают. Я объяснил, что жил здесь, приехал из Америки, вот мой паспорт – показываю в глазок. Открывают мальчики лет двенадцати: «Вообще-то нам родители не разрешают, ну заходите». Это было удивительно: венский стул я вспомнил, который у нас был, счетчики наши остались, печка, куда мама забрасывала мои молочные зубы, стоит!

ПАМЯТЬ. У меня хранится письмо из органов, что отец реабилитирован. Он был студент Политеха, им преподавал профессор из царских генералов, ходил в мундире на красной подкладке. Студенты голодные, и он их подкармливал – давал что-то перечерчивать. Потом на каком-то заводе что-то случилось – ну и враги народа все. Отец попал в камеру с еще одним человеком с потухшим взглядом, тот ему сказал: что бы они с тобой ни делали, ничего не подписывай. Я подписал – мне тут осталось неделю жить. Отца не били. Ему не давали спать. Всю жизнь потом у него был бзик на эту тему. Мама, чтобы подработать, шила по ночам. Так отец вытаскивал рубашку и затыкал щель, откуда пробивался свет.

СОВЕТ. У меня был чудный преподаватель Геннадий Епифанов, крупнейший ксилограф – резал гравюры по дереву, одна из его замечательных книг получила золотую медаль в Лейпциге. Когда я его работы здесь показываю – ахают! Когда я написал диплом, он мне сказал: тебе надо уезжать. Но поскольку он был секретарем парторганизации Академии художеств, я перепугался: «Что вы имеете в виду, куда?» Он стал весь красный, апоплексический, говорит: «Куда-куда, да хоть во Францию! Я сделал первую книгу, когда мне было 25 лет, а вас будут мариновать до 70!»

МАФИЯ. В Ленинграде была мафия художественная. Чтобы получить заказ в Детгизе, я не знаю, что надо было сделать! Ну, там, чтобы аккурат в этот день умер кто-нибудь. Почти так случилось с книжкой «Тайна пятого яблока», которую мы с художником Витей Богорадом делали. Кто-то взялся, но не потянул. И ее нам передали. Это про советскую экономику для детей. Книжка получила медаль, и нам потом дали оформлять первое в советское время иллюстрированное издание Саши Черного для детей.

МОЕ. Когда я приехал в Америку и зашел в музей, я вдруг понял: батюшки, так это мое! В России этого не было. Я не понимаю соцреализм. Даже Филонов, которого так любят в России, ну так это же патологоанатом. Я со многими поругался на эту тему. Русское искусство – это во многом палехские шкатулочки: рабский труд, который мало ценится.

ШКОЛА. Для художника важно иметь свой взгляд, он приносит что-то новое в мир. Как может быть школа Уорхола? Это что – они все банки будут рисовать? Глупость же. А в России любили школы. Школа Филонова – я был на этой выставке – это же ужас, они все, как солдаты в униформе, похожи. Кому это надо? Или что можно делать столько лет в художественной школе? Студента надо научить, как размешивать краски, показать принципы, техники и дать свободу. Почему сначала надо стать рабом, а потом раба из себя выдавливать?

РАБОТА. После мытья посуды в ешиве я решил, пора повышать квалификацию, и пошел в грузчики. Попал в контору, занимающуюся дистрибьютерством художественных материалов. Работал с упаковкой и натыкался на вещи, которые никогда не видел: например, бумага как паутина – что-то фантастическое. Начал расспрашивать. Мне говорят: есть такое место, центр книжного искусства, сходи-ка ты туда. Я и пошел. Остался на десять лет. Приходилось и полы мыть. Но за это я мог бесплатно брать классы по высокой печати (это как Гутенберг работал), по переплету вручную, по монотипии, литографии, бумажной литографии, по гравюре на дереве и гравюре на линолеуме, по офорту.

УДАЧА. Я был в издательствах, показывал портфолио своих работ. Через неделю позвонил один из крупнейших издателей: а не хотели бы вы сделать у нас книгу? О еврейских дураках. Ну это близко, думаю. Но и перепугался, конечно. А денег не было никаких – карандаш не на что купить. Книжку мне жена (учитель английского) перевела и наговорила на магнитофон, и я ее слушал. А потом рисовал – дети мои позировали.

Книга о еврейских дураках

ВОЖДЬ. На бумагу тоже не было денег, но я сюда привез портреты Ленина. Они стоили две копейки – прекрасная глянцевая бумага. Пограничник еще посмотрел так на это все при выезде и говорит: «И че ты уезжаешь?» Я вез этих портретов много, бумага шикарная, многослойная, мелованная. И на ее обратной стороне можно было рисовать, как гравюры делать: выскребать на ней хорошо. А все были уверены, что я режу на линолеуме штихелем. Так что Ленин мне помог.

Плакаты, на обратной стороне которых рисовал

ОЧЕРЕДЬ. Эта моя книжка даже получила медаль какую-то. Думал – ну все, дело сделано, теперь я буду работать. Неделя, месяц, год – ничего. Набрался смелости, позвонил. А мне: ты о чем, тут очередь из таких, как ты, из всех стран мира! Ходи по издательствам! Это театр кабуки. Идешь – все в восторге, трясут тебе руку, делают копии, как только будет проект, соответствующий вашему стилю, – сразу к вам. И – молчание.

ГАЗЕТА. Посоветовали идти в газету. Ну какую я знаю? «Нью-Йорк Таймс». Стив Хеллер там был главный художник, серьезный человек. Он говорит: а мне нравится. Но там такая система: в пятницу дают задание, а в понедельник художник приносит готовую работу. Но гарантий никаких – сиди и жди, как пожарный, наготове. Это надо железные нервы иметь. Я четыре рисунка сделал, потом понял, что не могу.

ДЕНЬГИ. Я научился реставрировать бумагу. И крупный дилер стал мне носить советские плакаты. Лет 15 лет я их реставрировал. Считаю, все должно быть сохранено, даже фашистские плакаты, это история. Сижу день, окруженный счастливыми колхозниками, а вечером выхожу и думаю, куда я попал. Люди такие убедительные на плакате, что начинаешь в них верить, – полный сюрреализм. После этого я попал к психиатру.

ИЗДАТЕЛЬСТВО. Со временем я создал издательство «Летний сад», издаю книги художника или авторские книги. В Америке есть термин «артистическая книга». Это как игра: формы замысловатые, книга как модуль, из которого можно что-либо сделать – страницы изрезать, прорубить их насквозь или веер смастерить. Я это не очень люблю. Зачем так над книгой издеваться?

РАЗНИЦА. У меня книга в более классическом понимании. Я в чем-то ретроград. Как можно приехать из Питера и не быть ретроградом? Ведь Питер – ужасный город, это город-музей. Вы пробовали жить в музее? В Питере нельзя иголку воткнуть, чтобы не нарушить композицию города. Это мертвый город абсолютно, законсервированный. Все там уже придумано. Как можно развиваться, если все уже придумано?

ГОГОЛЬ. «Записки сумасшедшего» Гоголя – моя первая авторская книга, я сделал 100 штук – так хотелось этим заниматься! Это огромный тираж: как правило, печатаю 5–10 экземпляров. Книга в кейсе – поцарапанном, как расчесанное тело. На обложке – наклейка больничная с названием, оторванная или откусанная – как хотите. Переплет со смыслом: главный герой дворянин, но абсолютно бедный. Я оставил на корешке, где книга сшивается, нитки обнаженные – будто не хватило денег на полностью кожаный переплет. А нитки торчащие – намек на смирительную рубашку. Текст набирался по одной буковке, как Гутенберг это делал. Рисунки – сухая игла, то есть сначала работаю иголкой по медной дощечке, наношу краску – и в пресс. Так как это дневник, то на полях я еще рисовал от руки. Эта книга хранится в Эрмитаже – мой подарок.

Гоголь. Записки сумасшедшего

ПРОДАЖА. Я не думаю о продаже книг, когда их делаю. Показываю кураторам, если нравятся – покупают. А так институты приобретают, библиотеки. Все мои книги покупала библиотека Конгресса, но Трамп забрал деньги из искусства, теперь не знаю, будут ли покупать. Лично мне плюнул в душу. Я каждый раз, проходя мимо его дома и гостиницы – на 59-й улице его отель – показываю средний палец. Еще я перестал посещать Брайтон-Бич – четыре года туда не поеду, это гнездо трампонов, русские да еще многие евреи. Это страшно – люди, которые черт знает что пережили в России, опять хотят то же самое.

КРЫМНАШ. Есть у меня проект о современной России «Букварьнаш» – понятный намек, да? Делал с фотографом Иваном Лебедевым.

Мы нашли в Москве людей, заплатили им немного, чтобы они надели на себя костюмы в стиле «Кин-дза-дзы». Ваня их отснял очень близко, все поры на лице видны, они ужасны. Я сделал рисунки букв к каждому фото. Например, «А» – Америка в виде наряда Ку-клукс-клана. Эта книга агрессивная. Некоторые листы в ней как бы вырваны, есть отпечатки сальных пальцев, потому что это ватники и трампоны – их уровень. Советский Союз рухнул, но хомо советикус остался. Об этом книга. Ее купил Принстонский университет.

Букварь

ХАРМС. Я сделал книгу Хармса «Помеха», жена переводила. 20 штук. Стоила три тысячи долларов, всё ушло.

Хармс. Помеха. Обложка книги

Каждая обложка вырезана на дереве, высота гравюры должна быть определенная, чтобы в станок поместилась и через пресс прошла под давлением. Дерево – бальса, им корабли раньше обшивали, оно легкое и мягкое; если снаряд в него врезается, то меняет направление. Книга есть в музее «Метрополитен» Нью-Йорка. Декан Колумбийского университета написал послесловие к ней, а он знал поименно всех членов политбюро нашего времен войны, чем убил меня наповал.

СЛУЧАИ. Еще Хармс, «Случаи». На обложке пуговицы, одна еле держится.

В Центре книжного искусства я познакомился с парнем, спросил: «Ты чего здесь делаешь?» А он мне: «Да ты, наверно, не знаешь, есть такой поэт Пушкин, перевожу». Я спрашиваю: «А русский-то знаешь?» – «Нет, но у меня хорошие подстрочники». И он действительно делал неплохие переводы. Я предложил ему вместе сделать «Случаи». Дал текст по-русски. Проходит год, думаю – ну, забил. Вдруг получаю письмо из Румынии на серой, будто жеваной бумаге: «Миша, я настолько погружен в проект – не могу платить аренду в Нью-Йорке, живу в румынской деревне, свет два часа в день, сижу перевожу со свечой: вот мои опыты». Я посмотрел – очень хорошо! Мне так понравилась эта бумага, что я решил ее использовать в книжке. И даже его ошибки, исправления – я специально и в книге так замазывал. Иллюстрации – монотипия. Делал деревянные литеры – такие, какими раньше набирали афиши типа «Цирк приехал». Я роликом краску наносил и потом – в пресс. Книгу раскупили за неделю, стоила она 6 тысяч долларов.

Хармс. Случаи

СНЫ. В единственном экземпляре у меня только книга «Ретросны о Петербурге» – это коллаж из фотографий, которые я напечатал через кальку. Клей старый, пятна на листах, но что-то в этом есть – такая примета времени. Обложка тут уникальная – с настоящим крокодилом. Это же питерская тема – болото! У Достоевского есть рассказ «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже», у Чуковского – про Тотошу с Кокошей.

СССР. «Назад в СССР» – хитрая книжка, потому что напечатана на фольге, в которую котлеты заворачивают. Делали ее с Иваном Лебедевым. Специальным раствором фольгу покрывали, чтобы приклеить ее на основу.

Нашлись странные фотографии на барахолке в Москве: вот звездочку на погонах обмывают, вот неулыбчивые выпускники школы рабочей молодежи, и не поверите – два мужика в военной форме на скамейке целуются в губы – это реальная фотография!

Назад в СССР

ЛЕНИН. Книга «Ленин на охоте» есть в Метрополитен-музее. Там считалочка раз-два-три-четыре-пять переделана под Ленина, а на словах «оказался он живой» – портрет Сталина.

СОЛОВЕЙ. Книга «Соловей» Андерсена – как китайская церемония. Открыть ее – целый ритуал. Сначала футляр, потом поднос из легкого дерева, а потом и книга: легкая и гибкая гармошка. Страницы из коры вишневого дерева, эту бумагу делает семья в Японии почти тысячу лет. Мне нужен был дизайнер. Я приехал в Питер, пошел к главному художнику Гидрометеоиздата – талантливому Денисовскому. Дал ему задаток. Проходит месяц, два. Спрашиваю: ну как с работой? Он мне: что ты со мной сделал на старости лет! Ты мне сказал – делай что хочешь, а я не могу. Мне нужно сказать: у тебя только бумага за 20 копеек и одна краска. Я не могу работать, когда неограниченные возможности. Это мысли человека, который всю жизнь талантливо прожил в тюрьме. Тогда я пригласил Максима Жукова – известного специалиста по шрифтам. Он в секретариате ООН работает. Очень талантливый. Он говорит: знаешь, что в этой книге самое неприятное? Много прямой речи, огромное количество кавычек. Она вся такая корявая, я не могу с этим текстом работать.

РЕШЕНИЕ. Я нашел русскую девочку, образование она получала в Америке – заканчивала колледж дизайна, как и мой сын. Она говорит: а давай мы все кавычки выбросим! Придумали, что прямую речь выделим жирным шрифтом. Но что делать, когда два человека говорят? И тут пришла гениальная идея – делать ее тоже жирным, но красным цветом! И он появляется в неожиданных местах и украшает книгу. Телевидение даже нью-йоркское сняло фильм о том, как мы с Питером Крути (у него типография высокой печати) эту книгу делаем. Процесс такой: сначала только черное печатается, потом другие цвета по буковке набираются, и надо напечатать, попав в эти оставленные пробелы. Иллюстрации – обрезная гравюра на дереве. Книгу приобрела королевская библиотека Дании после выставки в Принстонском университете.

ЦЕННОСТИ. «Соловей» – книга не о Дании или о Китае, нет. О Питере эта книга – где ценился механический соловей, тот, что пел только то, что люди уже знали, а искусство непредсказуемое изгонялось в ссылку. Андерсен об этом и написал, умница был. Вот какие новые открылись музеи в Питере? Музей Фаберже. Ну это же говно! Можете эти камушки в зубы вставить, можете в яички. С точки зрения искусства это что –какой-то новый стиль, это конструктивизм, ар-деко? Нет! Это создавалось как подарки для царской семьи, а потом буржуа, неудивительно, что нравится новым русским. Ибо блестит.

ПРОРЫВ. После революции люди себя почувствовали свободными, появилось искусство авангарда, где тремя линиями делали шедевр. Это был короткий период. Кандинский, Малевич, Татлин, Шагал, Гончарова, Ларионов, если об иллюстрации книг – Зданевич, который переехал во Францию. У меня есть фотография, где Пикассо его бреет. Здесь была выставка Зданевича, люди обалдевали. Самые лучшие французские книги сделаны русским дизайнером, а вы не знаете – вы знаете только Фаберже. Вот ужас-то какой!

ДАЛИ. Или вот музей Сальвадора Дали – тоже весьма сомнительного художника, а фильмы у него великолепные! Сюрреалисты же передают сны. А Дали до мозга костей академист – я был в Глазго, видел его распятие Христа, оно написано в академической манере. Когда мы считаем, что искусство – это шедевр? Когда это чистый стиль. У Дали же намешано – академизм с сюрреализмом. А вот, к примеру, у де Кирико никакого академизма нет – для меня это какой-то кошмарный ночной Питер.

НИЗЗЯ. Россия, Питер – это ощущение несвободы, то, что Полунин назвал «Низзя!» И я не верю, что что-то изменится. Здесь я с русскими не общаюсь, неинтересно. С местными – да, была у меня подружка, мы с ней мастерскую делили, афроамериканка с голубыми волосами и кольцом в носу. Вот она и я в тельняшке любили шокировать публику – брали виски и шли под мостом сидеть где-нибудь.

НЕБО. Здесь постоянно голубое небо – от него можно сойти с ума. Синее небо убивает художника, яркий свет убивает нюансы. Зрение становится как американский флаг – ты видишь только красное и синее. А в Париже и Питере – там дрожание, как у Коро.

НАЗАД. Когда-то моя тетя, та самая ученица Малевича, сказала: «Художник должен объехать весь мир, взять лучшее и вернуться на родину». В моем случае я не могу вернуться: мой Ленинград, как Атлантида, ушел под воду. Его больше нет.

Надежда КУЛИКОВА, фото Вячеслава ШИЛОВА