Публика в России есть, ее не надо искать по углам и воспитывать

– С разлетом в несколько дней один и тот же исполнительский состав – твой ансамбль The Pocket Symphony, хор Александры Макаровой Festino плюс частично те же самые солисты – дают два принципиально разных концерта. Один – с красноречивым названием In minimalism we trust и музыкой Филипа Гласса, Мортона Фельдмана, Валентина Сильвестрова и др., а второй – с английской музыкой XVII века на фестивале EARLYMUSIC. Почему ты берешься и за старинную, и за современную музыку?

– Это одно и то же явление, только с разных полюсов. Взять, к примеру, один из консортов для виол да гамба английского композитора начала XVII века Энтони Холборна, которые мы играем 23 октября в Капелле: это же типичный пятиголосный минимализм в до-мажоре. У одного мотивчик на пять нот, у другого – на семь, они все время расходятся на какие-то доли, а потом вдруг съезжаются вместе. Ровно тот же принцип – в «Скрипичной фазе» Стива Райха для скрипки и фонограммы. Райх заново открыл, что, придумав несимметричные последовательности из четырех нот, можно полтора часа складывать все новые и новые комбинации. Я преувеличиваю, но только слегка. Совсем старая музыка, как и совсем новая основана на колебательных движениях, пульсации, которая постоянно меняется и трансформируется, но еле заметно – так, что для несведущего уха звучит одно и то же. Такая музыка обходится без лица автора, а значит, обращена не к автору и не к слушателю лично, а куда-то в космос. Не важно, что именно Райх написал квартет, который мы играем в филармонии. Так же не важно, кто конкретно написал какой-нибудь восьмиголосный мотет в XVI веке.

– Но вы-то будете играть не анонимные мотеты, а Te Deum Генри Перселла.

– Это заказ фестиваля EARLYMUSIC. Андрей Решетин предложил создать обрамление для выступления знаменитых британских солистов Майкла Чанса, Деборы Йорк и арфиста Эндрю Лоуренса-Кинга, а как можно делать концерт под названием «Англомания» без «Британского Орфея» Перселла? К тому же для своего времени Перселл – абсолютный авангардист.

– С практической точки зрения, почему понадобились одни и те же музыканты в двух концертах и двух ипостасях? И не сложно ли им переключаться с Райха, Сильвестрова и Пярта на Холборна и Перселла?

– Человек не может разговаривать на одной громкости, а советская музыкальная школа научила нас все играть единообразным «красивым» звуком. Ребенок не может сыграть одинаково три ноты на скрипке, его для этого долго тренируют, а в 15 лет он уже не может сыграть «тиии-рам», у него получается одинаковое «та-та». Берем ли мы в руки виолы или ставим на пульт ноты Филипа Гласса, решаем-то одни и те же проблемы – как вернуть музыке ее речевую природу, ее близость к ходьбе, дыханию, глубинным человеческим инстинктам. Я бы вообще не стал разделять музыку на старинную, современную, классическую.

– Как же так? Академисты и «старинщики» – разве это не два полярных лагеря?

– Лагерей-то, может, и больше. Но настоящий музыкант не тот, кто сидит за клавесином или машет барочным смычком, а тот, кто всегда неспокоен. Играет ли Дебюсси, Стравинского, или Дауленда – он хочет понять, как это устроено, докопаться до сути. Дело не в конкретной музыкальной эстетике. Адекватному скрипачу достаточно трех дней, чтобы приноровиться к жильным струнам, а за два месяца при должном усердии он уже будет в «старинном» материале. Это как джинсы в СССР: когда-то за них родину можно было продать, а теперь все есть, все известно – бери и ходи. Или играй.

– Если все так просто, почему, несмотря на все усилия Андрея Решетина и петербургского фестиваля EARLYMUSIC, которому в этом году исполняется уже 20 лет, на усилия факультета старинной и современной музыки в Московской консерватории, который ты создавал те же 20 лет назад, есть ощущение, что мир старинной (да и современной) музыки в России остался очень хрупким? Оркестр ты собираешь по двум столицам, десятков выдающихся солистов и ансамблей мы не наблюдаем, концертные афиши филармоний всей страны ими не пестрят. Почему за 20 лет мы Европу не догнали в этой области?

– Точка нашего отсчета – не 20 лет, а гораздо раньше. Андрей Волконский основал знаменитый ансамбль «Мадригал» в 1965 году. Сравним с европейскими мэтрами – братья Кёйкен начинали в 60-е, Джон Гардинер – в 68-м, Тревор Пиннок – в 72-м. Это одно поколение. В 75-м великолепный флейтист Владимир Федотов ушел из оркестра ЗКР, чтобы заниматься старинными блокфлейтами. Тогда же, в 75-м, Алексей Любимов создал Московский барочный квартет, а Академию старинной музыки с Татьяной Гринденко – в 82-м. Как бы это все развивалось при должной поддержке? Летали бы сейчас на частном самолете, как Гардинер, которому покровительствует английская королева, с кантатами Баха по всему миру.

---

Сейчас уровень исполнительства в Европе высокий не потому что у них великих музыкантов больше, а потому что есть среда, которая заставляет исполнителей зарабатывать.

---

Мы можем выпустить из Московской консерватории шесть барочных гобоистов, но их должно быть много больше. Москва все же больше, чем Кёльн. Да, в консерваторию купили клавесины – так они развалились через три года, потому что руководители забыли отправить на учебу настройщиков-мастеров, которые должны их ремонтировать. А сторонние мастера в консерваторию не стремятся, потому что занесут отвертку, а потом не будут иметь права ее вынести, и это плохо кончится. В 90-е было легче: ансамбль Musica Petropolitana выезжал в Европу и устраивал фурор, мы могли выйти на конкурс Чайковского и всех перепугать своим аутентичным Бахом, а теперь даже не пугается никто.

– Вот уж, казалось бы, в 90-е здесь было не до старинной музыки.

– Так это было лучше, потому что ты сам мог создать оркестр, открыть факультет, устроить бешеную серию концертов, ты мог находить деньги, гранты, договариваться с Министерством культуры. Теперь же, как в СССР, болезнь вертикали, которая превратилась в фарс. Раньше были партийные боссы, а теперь – менеджеры из «Единой России», раньше они всем заведовали, теперь всё решают. Когда-то Владимир Федотов давал абонементы по 8–9 программ в Капелле, в которых самое известное имя – Буамортье. Сейчас, если ты в любой филармонии предложишь не Баха и Вивальди, а Генделя или Букстехуде, тебе скажут – нет, народ не придет.

– А народ придет?

– Заходишь, бывает, в пиратский торрент, запрещенный в нашей стране, и видишь, что какого-нибудь Гийома де Машо или Томаса Таллиса за год скачало две тысячи человек. Там флажки стоят – это Казахстан, Россия, Украина, это всё наши, бывшие советские граждане. Наверное, скачавшие Таллиса пришли бы и на концерт с Букстехуде, узнай они вовремя об этом событии. Публика в России есть, ее не надо искать по углам и воспитывать. Кстати, фестиваль EARLYMUSIC этому свидетельство: он еще в 90-е смог создать правильную энергетику, независимую от болезней государства. Огромное достижение – не только то, что он был создан, но и то, что жив до сих пор, за что фестивалю отдельное спасибо.