Все понимали, что это вызов власти
«Было ощущение, что все это должно чем-то закончиться: то ли бурным освобождением, то ли репрессиями» – так вспоминает Андрей Арьев вечер творческой молодежи Ленинграда, который прошел 30 января 1968 года.
Знаменитым этот вечер стал не только из-за состава участников (Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Валерий Попов, Александр Городницкий, Татьяна Галушко, Владимир Марамзин, Владимир Уфлянд, Елена Кумпан), но и из-за его последствий. Через несколько дней после выступлений В. Щербаков, В. Смирнов и Н. Утехин написали донос: назвали вечер хорошо подготовленным сионистским художественным митингом, на который в Дом писателей пришло около трехсот «граждан еврейского происхождения».
Нет видеозаписей и фотографий этого мероприятия (по некоторым данным, есть один снимок, но он пока не публикуется). «Новая газета» собрала воспоминания выступавших и зрителей, расположив их так, чтобы не прерывалось повествование и читатель мог увидеть события полувековой давности.
Яков Гордин (Я. Г.), ведущий, 32 года
Александр Городницкий (А. Г.), выступающий, 35 лет
Валерий Попов (В. П.), выступающий, 28 лет
Андрей Арьев (А. А.), зритель, 28 лет
Наталья Рогинская (Н. Р.), зритель, 24 года
Татьяна Никольская (Т. Н.), зритель, 22 года
Планирование вечера
Я. Г.: В середине 60-х в Ленинграде закрыли литературное объединение при «Советском писателе». Тогда Борис Вахтин организовал при Союзе писателей объединение экспериментальной прозы. Он договорился с солидным писателем Геннадием Самойловичем Гором, что тот будет руководителем. Это была необходимая формальность. И вечер творческой молодежи стал первым и последним публичным мероприятием нашего объединения. В это время директор Дома писателя Миллер был на свое счастье в отпуске, и помещение для вечера предоставил его заместитель Шагалов. Поставили в известность и писательницу Веру Казимировну Кетлинскую, которая была председателем комиссии по работе с молодыми авторами.
А. А.: В информационном извещении Союза писателей о вечере были указаны все, кто должен выступать, но ни Уфлянда, ни Бродского там не было. Тогда любая бумажка, которая печаталась в типографии, проходила цензуру: или фамилии были сняты из-за нее, или сами организаторы пригласили обоих «в последнюю минуту».
Я. Г.: Вечер поэтов и прозаиков проходил в Белом зале, на втором этаже, а внизу организовали выставку Якова Виньковецкого: он был геологом, математиком, философом и художником-абстракционистом. Молодых музыкантов должен был представлять Сергей Слонимский, поэтому на сцене стоял рояль.
Я догадывался, что вечер станет событием незаурядным. Помимо прочего – из-за участия Бродского, весьма популярного в молодежной среде и крайне нелюбимого властями, которые не знали, как от него избавиться.
Зрители собираются
Н. Р.: В тот вечер я в отличие от многих пришла в Дом писателей пораньше, и в гардеробе увидела Утехина и Щербакова. Коля Утехин, один из авторов этого доноса, был моим университетским приятелем с первого курса (мне запомнились его желтые зубы и длинный пожелтевший от табака ноготь). Потом наши пути разошлись, я ничего не знала о его участии в патриотических организациях и почти про него забыла. В тот вечер он и его соратник Щербаков стояли около раздевалки и считали что-то. Показали на меня: «Половина». Я спросила: «Вы что считаете?» «Да евреев», – сказал он мне по старой памяти.
А. А.: Я пришел вовремя и увидел на улице толпу, через которую было не протиснуться. Изнутри Яша Виньковецкий закричал: «Так вот же Арьев, редактор, почему его не пускают?» Хотя я уже не был редактором, уволился из «Лениздата». Только так я и прошел. Зал и коридоры действительно уже были полны.
Я. Г.: Это был большой зал на 250 мест, слева глухие окна, но с подоконниками. С правой стороны были две двери, которые выходили в коридор. Главная дверь сзади. Везде торчали головы, люди стояли в проходе, сидели на подоконниках. Было человек 300–350 на эти 250 мест. Такого наплыва никто не ожидал, и я никогда не видел столь переполненного зала.
В. П.: Я вошел на сцену, повернулся и увидел зал. Это были удивительно светлые, умные, достойные лица. Хоть я еще и не был членом Союза писателей, но несколько раз выступал в этом зале, и профессионалы производили тяжкое впечатление: пьяные или равнодушные взгляды, иногда даже злобные. А тут – лучшие люди: думаю, успешные адвокаты, молодые ученые. Много красивых женщин – и тоже, чувствуется, состоявшихся. Вот она, городская элита, пришла слушать нас, причем – именно нас!
Я. Г.: В литературной части было запланировано семь человек, но когда мы должны были выйти на сцену, Бродский сказал мне: «Слушай, надо, чтобы выступил Володя Уфлянд». «Хорошо», – сказал я и записал его.
У нас сегодня полная свобода
Я. Г.: Сцена была высокой, стулья, на которых сидели участники, стояли на ней полукругом.
В. П.: Я читал рассказ «Наконец-то» – о счастливых влюбленных: теперь уже смеясь, они вспоминают жутковатые «предыдущие варианты». Она, например, – своего начальника, который пришел к ней ночью в болотных сапогах и с ружьем и все рвался выстрелить, потому что жена проверяет наличие пороховой гари в стволах.
Т. Н.: Яша неоднократно по ходу действия подчеркивал уникальность этого вечера и говорил: «У нас сегодня полная свобода: поэты могут читать прозу, а прозаики – стихи». Он сказал это и в момент выступления Валеры Попова: тот читал рассказ, а потом из зала его попросили, чтобы он прочел свои стихи.
Яков Гордин (фото Льва Полякова), Валерий Попов, Татьяна Никольская (фото Наталии Шарымовой, предоставлено журналом «Звезда»)
А. А.: Думаю, что Сергей Довлатов волновался больше других: для него это было первое в жизни крупное выступление перед публикой. По-моему, он чуть ли не вцепился в трибуну от волнения. Читал превосходно, и до Бродского привлек внимание зала больше других. Тот рассказ – «Сучков и Берендеев» – сейчас трудно найти, Довлатов его переписал в эмигрантские годы, в собрании сочинений он напечатан как «Чирков и Берендеев». Рассказ о том, как племянник, юный пройдоха, приехал из Брянска к своему дяде в Ленинград, полковнику в отставке, и хотел у него поселиться. Сначала собирался переночевать, потом получить денег, но дядя не соглашался. Зато живо согласился выпить, увидев припасенный племянником самогон. Оба начали выпивать, воспарили, улетели, прилетели обратно – и все равно молодой человек оказался на улице. Там были страшно смешные моменты: например, в споре полковник, утверждая свой патриотизм, говорит: «Заметь, даже в русском алфавите согласных больше, чем несогласных!»
А. Г.: Сережа был очень красив, напоминал молодого Маяковского. Я же читал стихотворение «Петровские войны», пел песню «Я маршал, посылающий на бой». Зал был накален, принимал все на ура.
Я. Г.: Володя Марамзин читал очень едкий рассказ «Фига в кармане». Что читала Таня Галушко, не помню, но читала хорошо – она была не только талантливой, но и незаурядно темпераментной девушкой. Совсем по-другому выступала Лена Кумпан – она была сдержанным, тихим человеком. Володя Уфлянд читал очень смешные стихи – монолог абсолютно пьяного, но очень трогательного человека, обращенный к его жене Прасковье. Когда он это прочел, я понял, что даром вечер не пройдет: в зале наверняка сидели и осведомители, а рассказ вполне можно было квалифицировать по статье «клевета на советский строй».
А. А.: Я полагаю, что у Уфлянда большого успеха не было, хотя именно на том вечере он прочитал одну из лучших своих вещей – поэму «Прасковье». В ней особенно ярко выражены художественные достоинства его манеры – придать обыденной, нелитературной речи, расхожим мнениям эстетический блеск, как в той же «Прасковье» – о пиве:
Кипением подобное салюту,
Оно не продается за валюту.
Да к пиву нашему и не лежит душа
Туриста из-за рубежа.
Кто не за нас, тому не по нутру
С похмелья пива выпить поутру…
В нескольких строчках – куда как выразительная картина советской жизни и народных мнений.
Т. Н.: Появление Бродского было сенсацией – непечатаемый поэт после ссылки читает свои стихи в такой огромной аудитории. По-моему, он сначала прочел какой-то перевод, и только потом стихотворение про греческую церковь. Дали Цаава, моя подруга, вспоминала, что Иосиф декламировал таким нервным и напряженным голосом, что она непроизвольно закрыла глаза.
А. А.: На вечере его выступление затмило все: он почти кричал – такая была вложена в его речь интенсивность переживаний. Принимали восторженно. Даже на сцене Таня Галушко, когда он читал, непроизвольно закусила зубами платок, – с таким напряжением слушала.
Я. Г.: Это было невиданное мероприятие: тексты такого рода не звучали в стенах Союза писателей, и аудитории подобной там не бывало. Все прекрасно понимали, что это вызов власти: молодые люди делают на сцене что хотят – все можно, это наше пространство.
Литературная часть шла час – час двадцать. Потом объявили перерыв, люди шли знакомиться с выставкой и возвращались на обсуждение. Чрезвычайно взволнованный Гор (в отличие от нас он был смертельно напуган еще в тридцатые годы, когда его травили) сказал мне: «Все это затеял Вахтин, пусть он ведет обсуждение живописи». Он хотел, чтобы ответственность была распределена – тем более что Борис был членом Союза писателей, а я не был. И Вахтин провел вторую часть вечера.
А. А.: Кругом висели картины Виньковецкого – как раз в ту пору он стал в свои абстракции вводить религиозные, христианские мотивы. На обсуждении его работ красиво и по делу говорил Самуил Лурье. Он угадал содержание и эволюционное развитие на первый взгляд совершенно беспредметных, не имеющих движения абстракций, сказал об их новизне для самого художника.
Я. Г.: Атмосфера была доброжелательной. Я помню слова поэта, искусствоведа Льва Мочалова. Он говорил, что все-таки настоящий художник должен уметь рисовать, у него должна быть школа. Про Слонимского забыли, он сидел в зале тихо и в общем не рвался на сцену. Вечер закончил Вахтин.
Наталья Рогинская, Александр Городницкий, Андрей Арьев (все фото из личного архива)
После доноса
В. П.: На следующее утро были звонки. Все радостно говорили: «Как замечательно, как здорово!» И я так же радостно отвечал: «Спасибо вам! Началась новая жизнь!»
В очередной раз зазвонил телефон, я схватил трубку.
– Здравствуйте, вам звонят из комитета государственной безопасности.
– Да, да! Слушаю вас! – произнес я бодро. Стоит ли настроение сбивать ради одного человека?
Он удивленно молчал – не ждал столь приветливого отклика. Потом сказал:
– Мы должны встретиться.
– Ну конечно, давайте! Может, сегодня?
Он помолчал. Такого энтузиазма явно не ждал.
– Нет, давайте завтра. В четыре. На углу Петра Лаврова.
Какой это именно угол – не уточнил. Но, видимо, рядом с их зданием?
– Ой, а как я узнаю вас?
Молчание. Может, обиделся?
– Алло!
– …Я буду держать в руке газету.
Умно!
– Отлично. «Литературную газету»?!
– Нет!
И повесил трубку: не согласился пойти у меня на поводу.
Я очень четко помню его: небритый человек в меховой шапке, такие носили руководители среднего звена.
– Ну что? К вам? – мне не терпелось скорее все это провести.
– Нет!
Он повел меня через Литейный, в гостиницу «Нева». Взял ключ. Мы сели в номере. Он говорил про 1968 год: время тяжелое, все серьезные люди должны быть вместе.
– Я вас не призываю стать доносчиком (я ненавижу доносчиков), просто мы могли бы иногда встречаться и делиться своими мнениями.
Я отвечаю:
– Да, но тогда мне придется много пить, чтобы вызвать людей на откровенность.
– Вы в смысле денег?
– Нет, в смысле здоровья!
Он молчал, опять как-то злобно.
– Ладно, – буркнул он. – Запишите мой телефон!
Я старательно записал телефон в блокнот, притом такими огромными буквами, что он опять надолго задумался: не издевается ли? Все же взяв себя в руки, он стал довольно скучным голосом рассказывать о политической обстановке, но я все это уже слышал, и как-то мысленно улетел.
– Что вы делаете?! – вдруг рявкнул он.
Оказывается за то время, что он говорил, я перерисовал цифры его телефона в моем блокноте в каких-то птичек, собачек, а некоторые даже превратил в цветы.
– Ой, извините!
– Можете идти!
И даже не проводил. А может, решил с устатку вздремнуть?
Главное оставшееся послевкусие: мы уже не боялись.
Я. Г.: Донос был довольно неожиданным. Узнали мы о нем так: Валентин Щербаков фактически был уже в разводе с женой, но жили они еще вместе. Она у него на столе увидела экземпляр доноса и передала его нашему товарищу Борису Ивановичу Иванову. Боря нас собрал и познакомил с этим замечательным документом. Паники не было, мы просто стали ждать. Было понятно, что это так не пройдет, хотя некоторые сомнения возникали – уж очень идиотский был текст. Но он был воспринят всерьез.
Литературное объединение закрыли. Веру Казимировну Кетлинскую сняли с должности, уволили заместителя директора Дома писателей Шагалова.
Для Бродского и Довлатова это имело особые последствия: у Оси в это время лежала книжка в «Советском писателе», ее так и не издали – не в последнюю очередь, думаю, это связано с вечером. И печальная судьба Довлатова – до этого он не был на виду, а тут власть обратила на него свое отеческое внимание.
Для меня сразу это не имело последствий, но через четыре месяца и по другому поводу я был внесен в черный список и несколько лет не мог публиковаться на всем пространстве Советского Союза. Единственный журнал, который меня опубликовал, – «Простор», который выходил в Алма-Ате.
А. Г.: Я после выступления почти сразу уехал из Ленинграда: в 1968 году моя песня «Атланты» заняла первое место в СССР как лучшая песня советской молодежи. И меня послали на Белую олимпиаду в Гренобль как – ни больше ни меньше – «Шансонье СССР – 68». Так что вначале по мне донос пришелся вскользь, но потом все репрессии, которых требовали наши обвинители, были применены. Мою книжку «рассыпали», мне было отказано в приеме в Союз писателей. На 14 лет я попал в черные списки – меня нигде не печатали.
Я. Г.: Утехин в начале перестройки пытался вступить в Союз писателей, и на заседании секции критики, куда он подал заявление, Андрей Арьев рассказал о его «подвиге». В Союз его, беднягу, не приняли. А Валя Щербаков уехал в Москву. Я его там видел один раз через несколько лет – мы встретились на каком-то общественном мероприятии. Он бросился ко мне, стал совать свою визитку в карман, но я сказал: «Валя, нет оснований для прошлой дружбы». На этом, собственно, все и кончилось.
А. А.: На том вечере действительно предстала молодая русская литература – не загнанная и не толкающаяся в двери издательств, а самостоятельная и мощная.