Обвинительный падеж
Мало что так беспокоит государственных мужей, как русский язык, – и вопросы внутреннего его употребления, и препоны, чинимые ему за рубежами его госстатуса. То думские сидельцы однажды вообразили, что им лучше, чем, допустим, мне, известно, какими словами я могу пользоваться невозбранно, а какими – ни-ни. То вот совсем недавно свежеиспеченный российский премьер Михаил Фрадков на саммите глав правительств Совета государств Балтийского моря вновь завел любимую всеми российскими политиками песню про ущемление прав русскоязычных жителей бывшей советской Прибалтики. Однако политика, как известно, и вообще-то дело грязное, а в частности – не чисты помыслы борцов за язык: совершенно очевидно, что сам-то он интересует их меньше всего.
Врачу, исцелися сам
Комично, но лингвистическими проблемами озабочены люди, по-русски умеющие довольно скверно. Разумеется, чтобы судить о качестве яичницы, не обязательно нести яйца, но не до такой же степени их не нести! Из десяти человек (хоть бы даже и членов Государственной Думы) десять скажут "двухтысяча четвертый год". И из ста – сто, из миллиона – миллион. А уж склонение сложных числительных сделалось глубоко эзотерическим знанием – и скоро тех, кто умеет без запинки поставить, скажем, 3 456 789 в творительный падеж, будут показывать в цирке, как фокусников, или в музее – как обломки исчезающей цивилизации. Опять-таки сто человек из ста полагают, будто эпицентр – это как центр, только еще центрее. А довлеть – значит давить, тяготеть над чем-то, вроде рока или проклятия. И "страсти по чему-то" – страсти вокруг чего-то, тогда как "страсти по" – Страсти Христовы в изложении того или иного евангелиста, то бишь страсти по Луке – такой же оборот, как "тело, по Ньютону, падает на землю с ускорением 9,8 м/с2". А довлеть – это довольствоваться.
Мало того. Мужские фамилии вроде Климук склоняются, а женские – нет. Однако в армии (роль которой в порче языка трудно переоценить) отчего-то считается, что склонение Климуков для них оскорбительно, и там говорят: обратитесь к лейтенанту Климук – вместо Климуку. Эта глупость распространилась и на штатскую жизнь: на дверях подъезда висит бумажка "Приглашаем на встречу с депутатом Риммер Игорем Сергеевичем" – видимо, в склонении Риммера тоже кому-то пригрезилось недостаточное почтение к лицу столь значительному.
Всему надлежит стать одинаково пошлым
В общем, способные сказать и написать хотя бы правильно (уж не говоря – выразительно, ярко, используя бесконечные возможности действительно великого, могучего, правдивого и свободного) составляют пренебрежимо малую величину.
И что же делают те, кому по должности и за зарплату положено язык хранить и чистить? Они решают узаконить его повреждения: некоторое время назад Институт русского языка имени Виноградова Академии наук состряпал новый свод правил, согласно которому в брошюре с парашютом "ю" менялось на "у", а кофе делался среднего рода (хорошо хоть корову через "а" писать не велели – по примеру Хрущева, вознамерившегося установить принцип "пишется как слышится": типа "огурци"). И будто бы лишь вмешательство Людмилы Путиной остановило введение этих правил в действие. (А то я уж собирался организовать акцию протеста – и публично новый свод сжечь.)
Собственно, здесь академические ученые повели себя совершенно в соответствии с духом времени.
Лозунг эпохи глобализации – "Всему надлежит стать одинаково пошлым!" Спасительное разнообразие неуклонно вытесняется унификацией: вещей, мыслей, слов. Все едят одинаковую еду, слушают одинаковую музыку, смотрят одинаковое кино на одном и том же "американском английском".
Соответственно, чем больше тираж – тем проще продукт. Одинаково сложного не бывает – бывает одинаково примитивное. Насколько легче, вместо того чтобы сочинить фразу, полную скрытой иронии, – маркировать нейтральные, "никакие" слова знаком эмоции – например :))). Или вовсе вставить готовый смайлик.
Этот путь мы вообще-то уже проходили – реформа алфавита, которую учинили большевики, как раз имела целью облегчить непосильный труд пишущего. Без еров и ятей, бесспорно, дело упростилось, однако попутно пропало много смыслов. Например, "мiр" – это мироздание, в отличие от мира, который замирение. И название романа Толстого автоматически из тонкого каламбура превратилось в два обычных антонима.
Любая сложность, в том числе и сложность языковых правил, создает иерархию. (Собственно, на этом построен сюжет "Пигмалиона" Шоу: герцогиню отличает от цветочницы именно речь, выговор.) Владение языком – такой же аристократизм, как владение музыкальными инструментами или искусством красиво есть и пить. И здесь происходят те же самые процессы, что уже произошли в изобразительном искусстве XX века: разные самозванцы, не желая учиться мастерству, попросту объявили, что умения, отличавшие художника от всех прочих, не нужны, нынче художник – любой: главное – назваться таковым. А теперь благодаря интернету отменен институт редактуры и корректуры: как хочу – так и пишу. То есть литератор не тот, кто владеет языком как искусством, но – всякий стучащий по клаве. Оформилась целая культура (вернее, бескультурье) ICQ-переписки – в аське достаточно, чтобы собеседник понял, какое слово имелось в виду. Во Франции уже вышел целый роман, целиком написанный на SMS-жаргоне, – и странно, что кто-нибудь из эпигонов Пелевина до сих пор не изрыгнул нечто подобное у нас.
Это не так безобидно, как может показаться. Принцип "Все позволено!" разрушителен везде: сначала в языке, потом – в жизни. Тут ведь – та самая разруха, о которой говорит исцитированный до дыр булгаковский профессор Преображенский.
Стыжусь, следовательно, существую
Впрочем, за языком остается еще одна роль – символическая. Россия – самый крупный обрубок развалившейся империи, – словно издыхающий дракон, конвульсивно дергает лапами, пытаясь хоть как-то выместить злобу и тоску по утраченному якобы величию. Одна из таких конвульсий – та самая "защита прав русскоязычных", прежде всего в Прибалтике. Это точно такая же ложь, как защита самого языка путем принятия закона о неругании матом.
Не владеть языком страны, в которой живешь и собираешься жить, – неприлично. Даже непристойно. Но эта непристойность логично вытекает из предыдущего политического преступления и этической мерзости. Что сделал Советский Союз с Прибалтикой? Он ее оккупировал. Был, черт возьми, пакт Молотова – Риббентропа или не был?
Многократно описан немецкий "послевоенный комплекс" – стыд перед человечеством. "Пусть Германия вытравит из себя спесь и ненависть, и ее полюбят", – писал Томас Манн. Но у Германии для спеси – или, скажем иначе, гордости собой – было оснований больше, чем у кого бы то ни было: в сущности, то, чего достиг немецкий дух и немецкий социум, есть величайшее на сегодняшний день достижение человеческой цивилизации. Однако во второй половине XX века немцы превзошли и это достижение – продемонстрировав нечто прежде неведомое на земле: способность испытывать национальный стыд.
России до такого далеко. Она не только не способна покаяться, попросить прощения за свои злодейства, но – еще и пытается представить дело так, будто Прибалтику в 40-м году облагодетельствовали, а теперь та платит черной неблагодарностью.
Что греха таить, действительно, скажем, латвийский закон об ограничении преподавания на русском, кроме того, что имеет все приводимые в его защиту резоны, еще и служит выражением нелюбви. Но нелюбовь тех, кого вывезли в вагонах для скота в Сибирь, и их детей к тем, кто это сделал, – обоснованна. В отличие от претензий оппонентов дети советских офицеров или просто мигрантов, осевших в Прибалтике, в самом деле лично не виноваты в поступках НКВД, совершенных задолго до их рождения, однако, повторю, способность стыдиться не за себя, но за свою страну – есть проявление величия национального духа.
В России до революции и какое-то время после некоторые родители хотели, чтобы их сыновья, и особенно дочки, говорили по-французски, – и те выучивали французский в семьях так, что владели им наравне с родным. Так что мешает сейчас, вместо того чтобы кричать об ущемлениях и уязвлениях, потратить эту энергию на совершенствование русского тем же способом?