Письмо в америку

Собрался и в этот раз, рюкзак, как всегда, неподъемный. Черт его знает, как это получается, вроде берешь только самое необходимое, но как вскинешь на спину – о-го-го. До станции Войбокало добрался без приключений. Вспомнил, что по преданию назвали это местечко так после того, как Петр Великий одержал победу над шведами и заночевал в небольшой деревушке, которая потом получила название Пиргора. И вышел государь ввечеру из избы, чтобы воздуху свежего глотнуть, и слышит – за лесом вой да гул. «Это что же такое», – полюбопытствовал Петр. «А это войска гуляют», – ответили ему придворные. «О, се раздается вой бокала», – молвил государь. С тех пор, говорят, и пошло – деревня Пиргора, станция Войбокало.
На этой-то станции, выскочив из электрички, я и помчался с рюкзаком к автобусной остановке. Валя Верховский из журнала «Костер», увидев еще в застойное время такой марш-бросок, обронил:
– И этот народ Рейган хочет запугать нейтронной бомбой?
А не побежишь – в автобус не влезешь, это мы уже проходили. На остановку я примчался первым. Посмотрел в расписание, болтавшееся на столбе, – автобус через полчаса. Успею закусить. Мимо проходил мужичок, явно помнящий победу над шведами. Его носило по небольшой площади такими противолодочными зигзагами, что любо-дорого было посмотреть. Наконец мужичок наткнулся на столб с расписанием, долго рассматривал его с изумлением. Потом сфокусировал взор на мне.
– Ждешь? – с угрозой спросили он.
– Жду, – миролюбиво ответил я.
– Чего? – спросил войбокалец и заплакал.
– Автобуса на Волхов. Мне в Кипую надо.
– Не дождешься ты его. – Тут мужичишка всхлипнул. – Он с весны тут не ходит.
И залился горючими слезами.
Мимо как раз катил автобус на Кировск, я успел подхватить рюкзачище и запрыгнуть в провонявшее бензином нутро рыдвана. На перекрестке у Дусьево, где стоит памятник ладожскому грузовику, я вывалился из автобуса. До Кипуи, любимой Кипуи, было еще двадцать километров. Надо было голосовать. Только кто же возьмет на Мурманской дороге здорового мужика с огромным рюкзаком и ружьем в придачу? Разве что какой-нибудь дальнобойщик. К моему изумлению, через пять минут остановилось вольво. Громко играла моя любимая радиостанция, водитель, крупный мужик, по-свойски сказал:
– Бросай рюкзак назад. Куда тебе?
– В Кипую, – сказал я, плюхнувшись на сиденье.
– Заяц, гусь? – спросил водитель.
– Гусь прошел. А вот утка на канавах могла задержаться. Да и вальдшнеп по опушкам держится, – ответил я. – Никак свой брат охотник?
– Живу в восхитительном плену охоты, – процитировал он полузабытого классика и протянул руку: – Валентин.
А машина мчалась, мимо пролетали поля и рощи, деревушки и хутора.
Я стал собираться.
– Слушай, Егорыч, – сказал тут Валентин. – Ну что тебе в этой Кипуе? Прогноз худой, ночью падет снег, занесет тебя в палатке. Махнем ко мне в деревню Заостровье, это на Ладоге, там утки больше, в баньке попаримся, я, между прочим, профессор банных дел. Покажу тебе, где утки море. К рыбакам сходим, рыбки купим. Ко мне друзья должны были приехать, а не смогли. В багажнике ящик пива да четыре литра водки.
– А махнем! – согласился я.
Оказалось, что Валентин знавал самого Жака Ива Кусто, жил в обитаемом подводном доме. Несколько лет преподавал на Кубе физику, нырял и охотился вокруг всего острова Свободы. Добывал медведей, кабанов и волков. Так мы и ехали, предаваясь охотничьим и рыбацким воспоминаниям: и вот уже клыкастые секачи зачавкали картошкой, а сохатые помчались галопом, выбрасывая длинные белые ноги, страшная мурена согнула гарпун толщиной в девять миллиметров. И вдруг – тпру! Впереди полуразобранный мост, перед ним кран и пьяненькие дорожники сотрясают осенний воздух матюгами. Перед мостом вереница машин – вечер пятницы, народ рвется из задымленного города. Я выскочил из вольво и помчался на разведку. Выяснилось, что тут побывал губернатор области, и ему обветшавшие мосты очень не понравились. Он вставил фитиля районным начальникам, те отдрючили начальников помельче, ну а работяг-мостовиков отодрали на полную мощь. Вот они и ходили у моста пьяные, всклокоченные, и на все попреки водителей отвечали: катитесь вы все к Густову (тогдашнему областному губернатору)!
Повалил густой снег, рванул ветерок. До фазенды Валентина было десять верст.
А снег валил все гуще, заметая и пьяных мостовиков, и мост. На фазенду к Валентину мы добрались только заполночь. Профессор позволил себе сто грамм, тут же взял фонарь и сказал:
– Пойдем, увидишь чудо, всю жизнь будешь вспоминать.
И привел меня к огромной, в несколько гектаров, можжевеловой роще на берегу Ладоги. Можжевельник стоял зелеными свечами – под четыре метра высотой. Снег на его иголках таял, и на каждой висело по капле. А на земле снег уже лежал белой пеленой.
Утреннюю зорьку я чуть не проспал. Подхватился и помчался к Ладоге. А она уже тяжело ворочалась в прибрежных камнях, и все сильнее разгорался восток. Битый час отстоял я в камыше, крякая в манок и стуча от холода зубами. Потом не выдержал и побрел на берег. Вышло солнце и залило его ослепительным светом. Сверкал белый снег, хрипло кричали чайки. Ладога уже несколько лет стояла низко, вода ушла от берега метров на восемьсот.
– Ничего себе сад камней отгрохали, – невольно вырвалось у меня, когда я вышел из-за острова тростника и панорама берега открылась мне во всем великолепии. Тысячи камней самой разнообразной формы, белые гребни ладожских волн и стая лебедей на воде невдалеке от берега.
Я шел по песку вблизи тростника, держа ружье наготове. Утка взлетела, как всегда, неожиданно, она сидела в мелкой лужице у кромки. Ружье само собой прыгнуло прикладом к плечу. В правом стволе была магазинная «восьмерка» в контейнере. Утка поднималась навстречу ветру, на мгновение застыла, я ударил ее именно в этот момент. Она упала на песок, раскинув по нему крылья с лиловыми зеркальцами.
Вторая взлетела с громким кряканьем минут десять спустя из густого тростника, я повел стволами и сдуплетил. Она рухнула как подкошенная. Спотыкаясь, поскальзываясь на камнях, я бросился в тростник. Взматеревший селезень, «сенька», еще слабо шевелил крыльями. Я готов был плясать от радости. Выбрался из тростника, сел на камень, выпил «на крови», закусил килькой в томате. Закурил трубку и начал писать другу в Америку.
Мы с ним просидели за одной партой десять лет. Вадик отъехал в Штаты лет шесть назад, повез дочь к уже уехавшей за океан жене. Приехал, и тут она ему, стерва, сказала: вали-ка ты обратно, любезный, я тут уже вышла замуж. Это я только так говорила, что фиктивно, а на самом деле...
Друг мой затосковал сильно, но надо было как-то выживать. Он убирал мусор, был сантехником в гостиницах, охранял объекты капиталистической собственности. Одно время днем проповедовал, а ночью охранял границу с Мексикой. Три года жил в Нью-Йорке, много чудных часов провел у Ниагары, проехал всю страну на машине от края до края. Но счастья так и не нашел. «Тут каждый сам за себя и против всех, – писал мне Вадька. – У меня куча знакомых, но ни друзей, ни семьи».
Я писал другу о лебедях, про селезня с ярко-зеленой головой. И про то, что я люблю эту несчастную и такую красивую землю.
А вечером мы с Валентином парились в бане. Оказалось, он действительно профессор банных дел. Какие запашистые березовые венички были у него заготовлены! В парной стоял запах березового, смородинового, мятного листа с горькой отдушкой зверобоя. Это у Валентина была специальная травяная смесь, чтобы плескать на каменку. У профессора был патент на изобретение, от которого даже у завзятых любителей бани финнов глаза полезли на лоб. Суть изобретения проста: на улицу из парной выходила труба, через которую прямо в каменку поступал свежий воздух, нагревался и раскаленным поступал в парную. В такой хоть тридцать человек парься – воздух всегда будет свежим и душистым, как в садах Шахерезады.
Я лежал на полке, профессор ухал филином, охаживая меня двумя вениками, а я жмурился, как кот. Знал, что в предбаннике нас ждет запотевшая «Столичная», настоянная на семнадцати целебных травах, и белорусское пиво...

Виктор ТЕРЁШКИН
рисунок Михаила ОГНЕВА