Мемуары без вранья
Философ написал книгу о «высоких отношениях» в академической среде города
Книга «Истории по жизни» известного культуролога, доктора философских наук, профессора Григория Тульчинского была встречена тремя почти одинаковыми рецензиями на питерских полосах «АиФ», «Известий» и «Комсомолки». Их авторы дружно обвинили Тульчинского в неуважении к «значительным людям», от профессоров и академиков до «руководителей органов государственной власти», в том, что его книга — плевок в лицо ряду персон, что он опорочил преподавателей и студентов разных петербургских вузов, начиная с СПбГУ и заканчивая — о ужас! — Гуманитарным университетом профсоюзов (о котором, как известно, пишут либо хорошо, либо ничего), описал скабрезные истории, используя ненормативную лексику. К этому умело добавлялись намеки на то, что последуют оргвыводы, и гневные филиппики в адрес петербургского отделения РАН, которое организовало (но, заметим, не оплатило) издание книги.
Простое сопоставление рецензий немедленно наводило на мысль, что, хоть подписаны они разными людьми, но явно делались по единому шаблону или под диктовку одного и того же лица (прочтя книгу, можно даже примерно догадаться, какого именно). И хотя отзывы о книге, полученные по запросу Петербургского научного центра РАН от крупнейших философов города, сплошь положительные, до широкой публики они не дошли, в отличие от упомянутых рецензий.
Между тем книга Тульчинского — явление неординарное: в подобном жанре «исторической фотографии» никто не выступал за последние десятилетия. Несколько сотен заметок, охватывающих последние полвека: о детстве, родителях, соседях, школе, учебе в техникуме; о работе в различных организациях и институтах; о своей семье и детях; об учебе в ЛГУ, преподавателях и друзьях-студентах; о поездках по стране и зарубежью; о философской науке и людях, которые ею занимаются; о культурной жизни Ленинграда-Петербурга и разных проектах, с нею связанных; о болезнях, больницах и врачах. И «отдельная песня — о работе в Университете культуры и Гуманитарном университете профсоюзов.
С книгой можно спорить, не соглашаться, не разделять оценки автора — но он, собственно, на этом и не настаивает. Он лишь откровенно описывает то, что видел, и что он об этом думает. Не особо заботясь о том, понравится ли это тем, кто упомянут в его произведении…
Своими впечатлениями о книге Тульчинского специально для «Новой» делится физик Михаил Нахмансон — более известный как писатель-фантаст и автор двух десятков не залеживающихся на прилавках книг Михаил Ахманов.
— С Григорием Тульчинским я лично не знаком: наши жизни протекали параллельно, но точек пересечения не было. Мы примерно одного возраста, в детстве мы оба жили поблизости от Мытнинской улицы, в зрелые годы — в Купчино. Оба снимали дачу в Сосново. Окончили ЛГУ (СПбГУ): я — физический факультет, Тульчинский — философский. Ездили по служебным делам в одни и те же города СССР и в западные страны — США, Германию, Испанию. Долгие годы пребывали в одной и той же среде обитания — научной, вузовской, литературной. У нас есть общие знакомые. И еще одно нас объединяет: защитив диссертацию в ЛГУ, я, как и Тульчинский, обошел в поисках работы десятки институтов и кафедр, но нигде меня не брали. Кандидат физико-математических наук в 26 лет, более двадцати публикаций, уникальная специальность — квантово-механические расчеты... Но не брали нигде. Причина? Нос не той формы. По изложенным выше обстоятельствам книга Тульчинского мне понятна и близка — как, думаю, и многим другим «интеллигентам города Питера». Потому что она — о жизни, как и обещает автор. О судьбах множества людей — от сельского запойного алкоголика до ректоров вузов. Бесспорный документ эпохи! Убежден, что через сотню лет, когда позабудут о научных трудах философа Тульчинского и физика Нахмансона, равно как и о писателе Ахманове, «Истории по жизни» будут читаться и изучаться специалистами. И не потому, что книга гениальна или отличается непревзойденными литературными красотами, а как документальное свидетельство минувшего.
— А как быть тем, о ком автор написал, не стесняясь? Прочитав книгу, могу сказать, что на месте некоторых персонажей я бы обиделся…
— А я нет! Потому что на горбу Тульчинского все они въезжают в историю, примерно так же, как въехал Сальери вслед за Моцартом. Конечно, это вовсе не «достижение философской мысли» и не «результат научных исследований», как пытаются иронизировать рецензенты. Это — исповедальные заметки человека, прожившего непростую жизнь. И, конечно, явная ложь — что автор якобы оплевал «всех значительных людей», с коими его свели обстоятельства и случай. О большинстве этих персон он пишет с большой симпатией, и не его вина, что их судьбы порой были трагическими.
— Мог бы в таком случае о мерзавцах, стяжателях и авантюристах, с которыми сталкивался в жизни, вовсе не писать — чтобы руки не пачкать. Мало ли с кем меня жизнь сводила…
— Я бы, не имея бесспорных доказательств, скажем, о профессорах, охочих до юного студенческого тела, писать поостерегся, а вот Тульчинский написал. Правда это или нет? О том, что в нашей ученой среде масса мошенников, карьеристов и надувателей щек, мне известно не понаслышке, хотя про упомянутых Тульчинским персон я ничего не знаю. Предположим, Тульчинский их оболгал и кровно обидел. И что — надо вводить (как предлагают рецензенты) цензуру и уголовное преследование — чтобы на корню прихлопнуть крамольные упоминания о «значительных людях»? Можно подумать, что угрозыску нечем заняться в нашей коррумпированной стране, где что ни неделя — то убийство журналиста, или банкира, или невинного ребенка... Своеобразно же авторы рецензий понимают демократию… Если кто-то из «значительных людей» полагает, что Тульчинский его обидел — не надо организовывать «наезды» в прессе: подавайте в суд и разбирайтесь, как положено в цивилизованном обществе.
— От некоторых эпизодов, описанных в книге, и вправду коробит — когда автор описывает развлечения времен своей молодости или применяет, как сейчас говорят, ненормативную лексику…
— Ну да, именно эти примеры упорно цитируются во всех трех газетах — кое-где со стыдливой заменой нецензурщины эвфемизмами. Скажем, речь у Тульчинского идет о компании мужиков, сидевших вкруг голой женщины. Сидят они, пьют, играют в карты и суют даме промеж ног огурец, а потом хлопают ее по животу, и огурец вылетает как из пушки. Всем весело, все смеются... Тульчинский описал эту сцену, не стесняясь в выражениях. Да, ревнители чистоты русского языка полагают, что мат недопустим (тем более в письменной речи), реалисты же говорят, что если народ употребляет, то эти слова из языка никак не выкинуть. Поэт Лев Куклин, мой покойный друг, был сторонником последнего мнения (мы с ним по этому поводу не раз спорили), я же в своих романах избегаю нецензурных слов. Что касается развлечений, то в 2004 году выходил фантастический роман «Нет» Линор Горалик и Сергея Кузнецова. Его критики называли событием года, но в нем есть сцены, в сравнении с которыми описанное Тульчинским — скромные забавы дилетантов! Разве кто-нибудь требовал привлечь авторов или изъять тираж из магазинов? Но если можно поэтессе и писателю, то почему нельзя философу?
— Рецензенты Тульчинского считают, что нельзя…
— Замечу: в романе «Нет» — вымысел, фантастика, а у Тульчинского — правда. Об этих описанных им диких «народных развлечениях» мне тоже известно: я мог бы еще кое-что добавить. Позор, стыд для нашей державы? Да, безусловно! А узаконенный в советское время антисемитизм — не позор? А повальное пьянство, к которому нынче добавились наркомания и проституция — не позор? А финансовые пирамиды, грабеж средь бела дня — не позор? А фашизм в стране, победившей «тысячелетний Рейх» — не позор? Неудобная правда, но — правда, и об этом Тульчинский тоже пишет. Однако кажется мне, что сцены «народных забав», раздумья о нравственности студенток и даже намеки на антисемитизм ему бы простили, а вот чего простить не могут — нелицеприятное упоминание некоторых неприкасаемых фамилий.
Книга «Истории по жизни» известного культуролога, доктора философских наук, профессора Григория Тульчинского была встречена тремя почти одинаковыми рецензиями на питерских полосах «АиФ», «Известий» и «Комсомолки». Их авторы дружно обвинили Тульчинского в неуважении к «значительным людям», от профессоров и академиков до «руководителей органов государственной власти», в том, что его книга — плевок в лицо ряду персон, что он опорочил преподавателей и студентов разных петербургских вузов, начиная с СПбГУ и заканчивая — о ужас! — Гуманитарным университетом профсоюзов (о котором, как известно, пишут либо хорошо, либо ничего), описал скабрезные истории, используя ненормативную лексику. К этому умело добавлялись намеки на то, что последуют оргвыводы, и гневные филиппики в адрес петербургского отделения РАН, которое организовало (но, заметим, не оплатило) издание книги.
Простое сопоставление рецензий немедленно наводило на мысль, что, хоть подписаны они разными людьми, но явно делались по единому шаблону или под диктовку одного и того же лица (прочтя книгу, можно даже примерно догадаться, какого именно). И хотя отзывы о книге, полученные по запросу Петербургского научного центра РАН от крупнейших философов города, сплошь положительные, до широкой публики они не дошли, в отличие от упомянутых рецензий.
Между тем книга Тульчинского — явление неординарное: в подобном жанре «исторической фотографии» никто не выступал за последние десятилетия. Несколько сотен заметок, охватывающих последние полвека: о детстве, родителях, соседях, школе, учебе в техникуме; о работе в различных организациях и институтах; о своей семье и детях; об учебе в ЛГУ, преподавателях и друзьях-студентах; о поездках по стране и зарубежью; о философской науке и людях, которые ею занимаются; о культурной жизни Ленинграда-Петербурга и разных проектах, с нею связанных; о болезнях, больницах и врачах. И «отдельная песня — о работе в Университете культуры и Гуманитарном университете профсоюзов.
С книгой можно спорить, не соглашаться, не разделять оценки автора — но он, собственно, на этом и не настаивает. Он лишь откровенно описывает то, что видел, и что он об этом думает. Не особо заботясь о том, понравится ли это тем, кто упомянут в его произведении…
Своими впечатлениями о книге Тульчинского специально для «Новой» делится физик Михаил Нахмансон — более известный как писатель-фантаст и автор двух десятков не залеживающихся на прилавках книг Михаил Ахманов.
— С Григорием Тульчинским я лично не знаком: наши жизни протекали параллельно, но точек пересечения не было. Мы примерно одного возраста, в детстве мы оба жили поблизости от Мытнинской улицы, в зрелые годы — в Купчино. Оба снимали дачу в Сосново. Окончили ЛГУ (СПбГУ): я — физический факультет, Тульчинский — философский. Ездили по служебным делам в одни и те же города СССР и в западные страны — США, Германию, Испанию. Долгие годы пребывали в одной и той же среде обитания — научной, вузовской, литературной. У нас есть общие знакомые. И еще одно нас объединяет: защитив диссертацию в ЛГУ, я, как и Тульчинский, обошел в поисках работы десятки институтов и кафедр, но нигде меня не брали. Кандидат физико-математических наук в 26 лет, более двадцати публикаций, уникальная специальность — квантово-механические расчеты... Но не брали нигде. Причина? Нос не той формы. По изложенным выше обстоятельствам книга Тульчинского мне понятна и близка — как, думаю, и многим другим «интеллигентам города Питера». Потому что она — о жизни, как и обещает автор. О судьбах множества людей — от сельского запойного алкоголика до ректоров вузов. Бесспорный документ эпохи! Убежден, что через сотню лет, когда позабудут о научных трудах философа Тульчинского и физика Нахмансона, равно как и о писателе Ахманове, «Истории по жизни» будут читаться и изучаться специалистами. И не потому, что книга гениальна или отличается непревзойденными литературными красотами, а как документальное свидетельство минувшего.
— А как быть тем, о ком автор написал, не стесняясь? Прочитав книгу, могу сказать, что на месте некоторых персонажей я бы обиделся…
— А я нет! Потому что на горбу Тульчинского все они въезжают в историю, примерно так же, как въехал Сальери вслед за Моцартом. Конечно, это вовсе не «достижение философской мысли» и не «результат научных исследований», как пытаются иронизировать рецензенты. Это — исповедальные заметки человека, прожившего непростую жизнь. И, конечно, явная ложь — что автор якобы оплевал «всех значительных людей», с коими его свели обстоятельства и случай. О большинстве этих персон он пишет с большой симпатией, и не его вина, что их судьбы порой были трагическими.
— Мог бы в таком случае о мерзавцах, стяжателях и авантюристах, с которыми сталкивался в жизни, вовсе не писать — чтобы руки не пачкать. Мало ли с кем меня жизнь сводила…
— Я бы, не имея бесспорных доказательств, скажем, о профессорах, охочих до юного студенческого тела, писать поостерегся, а вот Тульчинский написал. Правда это или нет? О том, что в нашей ученой среде масса мошенников, карьеристов и надувателей щек, мне известно не понаслышке, хотя про упомянутых Тульчинским персон я ничего не знаю. Предположим, Тульчинский их оболгал и кровно обидел. И что — надо вводить (как предлагают рецензенты) цензуру и уголовное преследование — чтобы на корню прихлопнуть крамольные упоминания о «значительных людях»? Можно подумать, что угрозыску нечем заняться в нашей коррумпированной стране, где что ни неделя — то убийство журналиста, или банкира, или невинного ребенка... Своеобразно же авторы рецензий понимают демократию… Если кто-то из «значительных людей» полагает, что Тульчинский его обидел — не надо организовывать «наезды» в прессе: подавайте в суд и разбирайтесь, как положено в цивилизованном обществе.
— От некоторых эпизодов, описанных в книге, и вправду коробит — когда автор описывает развлечения времен своей молодости или применяет, как сейчас говорят, ненормативную лексику…
— Ну да, именно эти примеры упорно цитируются во всех трех газетах — кое-где со стыдливой заменой нецензурщины эвфемизмами. Скажем, речь у Тульчинского идет о компании мужиков, сидевших вкруг голой женщины. Сидят они, пьют, играют в карты и суют даме промеж ног огурец, а потом хлопают ее по животу, и огурец вылетает как из пушки. Всем весело, все смеются... Тульчинский описал эту сцену, не стесняясь в выражениях. Да, ревнители чистоты русского языка полагают, что мат недопустим (тем более в письменной речи), реалисты же говорят, что если народ употребляет, то эти слова из языка никак не выкинуть. Поэт Лев Куклин, мой покойный друг, был сторонником последнего мнения (мы с ним по этому поводу не раз спорили), я же в своих романах избегаю нецензурных слов. Что касается развлечений, то в 2004 году выходил фантастический роман «Нет» Линор Горалик и Сергея Кузнецова. Его критики называли событием года, но в нем есть сцены, в сравнении с которыми описанное Тульчинским — скромные забавы дилетантов! Разве кто-нибудь требовал привлечь авторов или изъять тираж из магазинов? Но если можно поэтессе и писателю, то почему нельзя философу?
— Рецензенты Тульчинского считают, что нельзя…
— Замечу: в романе «Нет» — вымысел, фантастика, а у Тульчинского — правда. Об этих описанных им диких «народных развлечениях» мне тоже известно: я мог бы еще кое-что добавить. Позор, стыд для нашей державы? Да, безусловно! А узаконенный в советское время антисемитизм — не позор? А повальное пьянство, к которому нынче добавились наркомания и проституция — не позор? А финансовые пирамиды, грабеж средь бела дня — не позор? А фашизм в стране, победившей «тысячелетний Рейх» — не позор? Неудобная правда, но — правда, и об этом Тульчинский тоже пишет. Однако кажется мне, что сцены «народных забав», раздумья о нравственности студенток и даже намеки на антисемитизм ему бы простили, а вот чего простить не могут — нелицеприятное упоминание некоторых неприкасаемых фамилий.
Борис ВИШНЕВСКИЙ