Как на дубчеке да голубчики сидят!

К 40-летию «пражской осени»

Признаться, подтолкнула меня к воспоминаниям «Литературная газета». В двух недавних номерах появились обширные публикации, посвященные Пражской весне 1968 года и последовавшим за нею «русским морозам». С первой же фразы дохнуло той самой холодной войной, к которой нас сегодня снова так настойчиво готовят. «Синдром «пражской вины» — вины за события 1968 года — внедрен в сознание нашей интеллигенции. Внедрен прочно. Мало того, эти события словно не подлежат какому-то иному осмыслению. Это своеобразное табу, нарушать которое нельзя. А если нарушишь, будешь заподозрен в тоталитарном мышлении, подвержен суровому либеральному остракизму… Ввод войск в Чехословакию был тяжелым и трагическим событием. Советское руководство не смогло найти тогда иного выхода… Это решение ничего не стоит осудить с позиций абстрактного гуманизма. Но только не надо забывать: осуществлялся он (ввод войск.

Обратите внимание на фразеологию: «либеральный остракизм», «абстрактный гуманизм» — последний особенно примечателен, давненько не встречался, а теперь, видать, снова взят на вооружение гуманитариями-«патриотами». А вот из другой статьи в следующем номере «Литературной газеты»: «Сорок лет назад был насильственно прекращен процесс изменений, известный как Пражская весна. Все прошедшие годы Запад и его «пятая колонна» у нас кололи глаза Советскому Союзу, а затем России обвинениями в тоталитаризме, империализме, антидемократизме и т. п. От нас требовали покаяния перед «несчастными чехами и словаками». Клеймя Запад и распаляясь, автор утверждает, что «антикоммунизм и русофобия почти полностью совпадают… Те, кто сегодня вопит о преступлениях коммунизма и пытается стереть его из русской истории, либо русофобы, либо «слепые агенты» в их подлой игре». Известно, что «главный архитектор» Пражской весны Александр Дубчек вел себя весьма осторожно и осмотрительно, критиковал неумеренных прогрессистов за несвоевременные лозунги и полемические преувеличения. Но даже за это ему достается от автора «Литературной газеты»: «Излюбленная тактика центристов: «нашим-вашим, давай спляшем», мы все это проходили во времена горбачевщины». А чуть выше не случайно подчеркивает, что «серый кардинал» Дубчека идеолог Пражской весны Зденек Млынарж — «не только однокашник Горбачева по МГУ, но и его сосед по общежитию».
Автор целит, конечно, не столько в Дубчека, сколько в Горбачева, не столько в Пражскую весну, сколько в нашу перестройку, статья пронизана нескрываемым пафосом реставрации. Кстати, в обоих номерах «Литературной газеты» сочувственно повторяется известная фраза Александра Зиновьева: «Целили в коммунизм, а попали в Россию». Напомнить ли, что в Россию «попали» гораздо раньше — и те, кто целился в нее в 1917 году, сперва из опломбированного немецкого вагона, а потом с броневика у Финлядского вокзала или с балкона особняка Кшесинской, и те, кто стрелял в российского императора с мальчиком-царевичем на руках, в заслоняющихся подушками царицу и царевен. И те, кто без суда расстреливал русских офицеров и священников, тамбовских мужиков и кронштадтских матросов... И те, кто высылал «философские пароходы» на Запад (спасибо!). И те, кто возвращал лютое крепостное право в русские деревни, и те, кто гноил интеллигенцию на мерзлых островах Архипелага ГУЛАГа. И те, кто приветствовал послушные толпы с трибуны Мавзолея…
Напомнить ли строки, написанные в январе 1918-го поэтом, уловившим подземный гул «музыки революции»:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!

Пальнули, надо сказать, не пулей а шрапнелью — веером, «всем сестрам по серьгам». Самого Александра Блока в благодарность за музыкальный слух — и на Гороховую в ВЧК таскали, и на лечение в ближнюю Финляндию не выпустили, и тоской-голодом уморили в том же августе 1921-го, когда расстреляли гордого офицера по имени Николай Гумилев. Вот тогда, наверное, август окончательно сделался роковым для России месяцем (до этого был разве что август четырнадцатого).
Что же до музыки революции, то со временем мы научились отличать гениальную «Марсельезу» от лязга гильотины, а партитуру «Интернационала» — от зловещих сценариев Коминтерна. Музыка — настоящая, разумеется, музыка — всегда была нашим прибежищем, нашим спасением… В приснопамятном 1937-м Дмитрий Шостакович, совсем недавно высочайше обласканный статьей в «Правде» об опере «Леди Макбет Мценского уезда» (заголовок статьи «Сумбур вместо музыки» иные не шибко грамотные обыватели и журналисты считали названием спектакля; случалось, так и писали: Шостакович — автор оперы «Сумбур вместо музыки»), вынужденный годом раньше снять с исполнения Четвертую симфонию («если не жалко себя, пожалейте хотя бы нас», — уговаривали опального автора в Ленинградской филармонии) — да, да в том самом 1937 году Шостакович выступил с Пятой симфонией. Это была симфония нашей общей судьбы: за внешним торжеством финала, за пресловутым «становлением личности» таилась подлинная трагедия — смертельное противостояние героя жестокому веку. Зал устроил молодому композитору овацию, Евгений Мравинский поднял партитуру Пятой над головой. «Ответил, и хорошо ответил», — повторяли в кулуарах и передавали из уст в уста фразу Бориса Пастернака: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было!»
…Вечером 22 августа 1968 года у меня дома собрались друзья; о встрече мы, конечно, уславливались за несколько дней, предполагая обсудить общие издательские планы — музыкальные словари для детей и юношества, справочник по современной музыке, словарь старинной музыки. Гостей было всего трое — мои сверстники, музыковеды Юрий Булучевский и Виталий Фомин и старший редактор ленинградского филиала издательства «Музыка» (старший всех нас и годами) Иван Васильевич Голубовский. Увы, новая встреча с ними ждет меня теперь только в мире ином — время безжалостно.
Накануне, ночью 21 августа, войска стран Варшавского договора вошли в «мятежную» Чехословакию. По радиостанции «Маяк» регулярно шли скупые сообщения об этом, мы
старались сквозь вой глушилок расслышать «вражьи голоса». У всех на устах были
имена Дубчека, Свободы, Черника, Смрковского… Готовя нехитрое застолье, я на правах хозяина отлучался на кухню, где приглушенно вещала радиоточка. В очередной раз подойдя к плите с чайником, я услышал из репродуктора нечто, заставившее меня тотчас усилить громкость и позвать моих гостей, хор пел «Свадебную величальную» из музыки к фильму Эйзенштейна «Иван Грозный» и одноименной оратории:

Как на горочке дубчики стоят,
Как на дубчиках да голубчики сидят,
Люли, люли, люшеньки мои,
Люли, люли, люли, люшеньки мои…
(Выделено мой. — И. Р.)

К чувству стыда за своих правителей, которое мы все тогда испытывали, примешивалось озорное торжество: Сергей Прокофьев невольно высказался о сиюминутной политической ситуации. Но каким мистическим образом угадали на ленинградском радио, что именно в этот день советские танки войдут в Прагу? Ведь программы радиопередач объявляются за неделю ранее, а предположить импровизацию-диверсию в условиях тотальной цензуры попросту невозможно. К тому времени Прокофьева уже более пятнадцати лет не было в живых: он умер в один день со своим гонителем (напомню: февральское 1948 года постановление ЦК об опере Мурадели «Великая дружба» целило в «антинародных формалистов», среди которых Прокофьев, Шостакович, Хачатурян были самыми видными фигурами; а вскоре арестовали и сослали в северную тундру Лину Ивановну, первую жену Прокофьева, мать его сыновей). Похороны великого русского композитора прошли в тени всенародного оплакивания кремлевского горца: Прокофьева провожала небольшая группа близких, друзей, музыкантов; даже цветы на его могилу в Москве в этот день с трудом удалось достать. А говорили мы об этом потому, что все время, начиная с объявления о смерти отца народов 5 марта 1953 года и до царских похорон 9 марта по радио передавали отменную музыку — исключительно классическую, и надо сказать, не только траурную: хорошая музыка способствует сосредоточению, очищению души. Перебивая друг друга, мы вспоминали, какая музыка полилась из репродукторов по окончании церемонии похорон Сталина и не могли решить: было ли это санкционировано постановлением ЦК или просто умница-редактор на радио так подстроил — зазвучал «Рассвет на Москва-реке» из «Хованщины» Мусоргского.
Рассветало медленно и, как говорится, с перебоями: недолгую оттепель сменял, сминал очередной ледниковый период. Рядом с ХХ съездом партии, развенчанием культа личности Сталина — подавление венгерского восстания, а вскоре травля Бориса Пастернака. В «Новом мире» Твардовский печатает «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, а следом Хрущев, натравленный «академиками» живописи во главе с Владимиром Серовым, громит выставку в Манеже, устраивает разносы творческой интеллигенции, на чем свет стоит костерит старух Мариэтту Шагинян и Маргариту Алигер и молодых Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко. Возвращаются из четвертьвекового заточения Четвертая симфония и «Катерина Измайлова» (в девичестве «Леди Макбет Мценского уезда») Шостаковича и одновременно с трудом пробивается к слушателю его же Тринадцатая симфония «Бабий Яр»… Чем ближе к сегодняшнему дню, тем скорее читатели сами могут подверстать к этому списку и другие свидетельства неустойчивой погоды в нашем отечестве. Случались и комические дивертисменты — ГКЧП навсегда ассоциировался в народной памяти с «Лебединым озером» на экране телевизора, но не все помнят, что после официального заявления путчистов заиграли «Испанскую серенаду» Глазунова («Над всей Испанией безоблачное небо» — помнится, таков был кодовый сигнал к путчу генерала Франко: интересно, кто подставил меломанов из ГКЧП?).
Но, конечно, верхом цинизма со стороны объединенного командования армий стран Варшавского договора стал выбор условного сигнала, по которому началась операция «Дунай» — вторжение в Чехословакию. В эфире прозвучало кощунственное «Влтава-666», соединившее имя национального символа — для чехов столь же святого, как, к примеру, Волга для русских или Рейн для немцев, — с так называемым «числом зверя». Или то был поистине дьявольский юмор военачальников и их кремлевских вдохновителей, конечно же, знавших и любивших популярнейшую симфоническую поэму Бедржиха Сметаны «Влтава» из цикла «Моя родина»? И мы имели дело с музыкально образованными политиками?

Иосиф РАЙСКИН
Карикатура Виктора БОГОРАДА

Из первых уст

Жандарм всегда жандарм
О том, как это было, рассказывает непосредственный участник событий, депутат Ленсовета последнего созыва, депутат ЗакСа 1-го и 2-го созывов, диссидент, правозащитник Леонид РОМАНКОВ:
— К тому времени я уже семь лет работал во ВНИИ телевидения на площади Мужества — и активно занимался самиздатом, письмами протеста. В этом институте я проработал 20 лет — до того момента, как у меня дома состоялся обыск, при котором органы КГБ изъяли 50 запрещенных книг. Потом начались допросы...
Но это будет в 1982-м, а тогда, в 1968-м, я и мои друзья не отходили от приемников. Мы ловили голоса, буквально каждое слово...
Конечно, мы считали это актом агрессии. Это было подло со стороны Советского Союза, и без того захватившего Восточную Европу, — подавить «социализм с человеческим лицом, который тогда прокламировался деятелями чешского общественного движения.
Чувство стыда за родину было превалирующим
Мы написали обращение протеста и направили его в «Известия». Нас было немного, несколько человек — поэты, рабочий, врач. Письмо, разумеется, не опубликовали, и оно не имело никакого результата — кроме того, что соответствующая информация была прислана в 1-й отдел института, где я работал. Досье на меня, в котором была зафиксирована дружба с Рудольфом Нуреевым и многое другое, разрасталось и разрасталось... Позже мне припомнят и то, что я не пошел голосовать в знак протеста, когда выслали Сахарова (на что мордатый молодой человек с широкой шеей сказал: «Рабочий класс вам этого не простит!»), и что написал обращение в поддержку Солженицына, дружил с Лидией Чуковской...
Мы были, конечно, очень горды, когда узнали, что на Красную площадь вышла «великолепная семерка». Много лет спустя в Париже я познакомлюсь с одной из них — Натальей Горбаневской.
Эта трагедия оказалась особенно близкой для меня еще и потому, что в Чехословакии мне довелось побывать. Это была моя единственная зарубежная страна: в начале 60-х, при Хрущеве, открылась небольшая щель, и я в нее проскочил, случайно. А потом я был невыездным вплоть до 50 лет.
У моего отца в ЧССР были сослуживцы, у меня — знакомые, друзья. Я написал им, что глубоко сочувствую их стране; как мог, извинился за нашу — и послал это письмо через иностранцев...
Мы так сочувствовали чехам! Ведь они пытались сделать то, что нам самим, казалось, было бы правильным, о чем думали мы сами...
Для меня пример Вацлава Гавела до сих пор невероятно ценен. Говорят, что диссиденты умеют только разрушать — а он впоследствии осуществил бархатный развод Чехии и Словакии, без всяких кровопролитий, как было в Югославии или у нас.
А тогда, в 1968-м, появилось резкое ощущение конца псевдооттепели — так же, как и сегодня. С вводом войск в Афганистан ощущение превратилось в глубокую убежденность.
И еще было чувство глубокой горечи — оттого, что ничего не меняется. Как была Россия жандармом Европы, так же и снова проявила себя на новом витке.

Подготовила Валерия СТРЕЛЬНИКОВА