Не (с) частный случай фантомной боли

Семейная история дома в Кирпичном переулке, которого скоро не будет

 

В Москве пять лет назад снесли хрущевку на улице Вернадского, всех выселили в благоустроенные новые квартиры. За месяц переселения почему-то умерли половина стариков. Одна старушка все приходила к яме, оставшейся на месте дома, и кормила голубей. Они продолжали прилетать на прикормленное место.
А через пять лет в центре города снесли деревянный домишко, чтобы построить что-то очень нужное и современное. Правильно, наверное, зачем в центре города эта рухлядь?
Так не стало в Москве домика, в котором родился мальчик Миша.
Фамилия мальчика Лермонтов.
* * *
У маленького Жени день рождения. Мы с Колей Дручеком, тогда еще студентом Петра Наумовича Фоменко, привезли ему в подарок велосипед.
Женя с бабушкой и мамой жил на даче.
— Пойдем гулять, папа!
Пошли гулять. Гуляем-гуляем, вдруг Женя останавливается, очень сосредоточен.
— Что случилось, Женя?
— Я задумался… Папа, я назову тебя солнцем и хлебом; а бабушку и маму — камушками.
Я, признаться, не ожидал от трехлетнего мальчика такого символизма, но хитро уточнил:
— Женя, а кто тебе дороже: камушки или солнце и хлеб?
— Камушки, — сразу ответил Женя, — потому что они всегда под рукой.
Я ошалел, а мальчик продолжил:
— Все, я одумался. Не стой на пути, пойдем.

* * *
Готовлюсь.
Скоро уже все случится.
Надо поговорить с сыном,
сводить его к этому дому,
постоять и снаружи, и во дворе,
рассказать, что помню,
обрывками, фрагментами, почти бессвязно.
Но скоро и того не останется.
Надо спешить.
Как начать-то? Он несколько месяцев не звонил. Я понял это 1 августа, вдруг звонок:
— Привет, папа.
И тут я понял, что сын не звонил уже несколько месяцев.
— Закрой один глаз и посмотри на солнце!
— А что там?
— Затмение. Пока.
Я вышел на улицу, закрыл глаз и долго щурился: белый диск солнца снизу был откушен. Потом еще неделю я видел это, на что бы ни посмотрел, без всякого прищура, чуть не ослеп.
Вчера ночью я сам позвонил ему из поезда «Рига — Питер», алаверды:
— Привет, сынок, открой оба глаза и посмотри на луну!
— А что там, папа?
— Затмение. Пока.
Смотреть на луну не вредно.
Разговор не будет долгим.
Помню, повторяю, немногое.
Женя, тебя назвали в честь деда, Евгения Павловича, он был режиссер, я тоже.
Такая профессия, требующая большой уверенности.
Режиссер говорит: «Верю — не верю».
Для этого должны поверить тебе.
Начинается с того, что всем подряд твердишь: «Я режиссер».
Если в театре — то директору театра, художнику, артистам, костюмерам, гримерам, многим-многим — и потом зрителям.
Если в кино — добавляются продюсеры, прокатчики, оператор и многие-многие еще.
Всем говоришь как заведенный: «Я режиссер».
Некоторые верят, большинство — нет.
Но ты остаешься режиссером, пока хоть один человек в это верит: ты сам.
Такая профессия.
Твоему деду в основном верили. Он был режиссером на телевидении, преподавал режиссуру в Театральном институте на Моховой улице, вел театральную студию в Выборгском дворце культуры.
Евгений Павлович Злобин приехал в Ленинград вскоре после войны и попал в этот дом в центре города.
И рассказ, собственно, не о Евгении Павловиче, а об этом доме.
Но как рассказать о доме, не рассказав о людях, которые в нем жили, бывали.
Собственно, дом и есть его история, его люди, а не стены, окна, подъезды, двор.
Которых скоро уже не будет.
Потому я и начал этот разговор.
Надо же было случиться такому совпадению, что в этом же доме, в бельэтаже, жил замечательный художник и режиссер, основатель Ленинградского Театра Комедии Николай Павлович Акимов, который однажды приглашал моего отца, твоего деда, в свой театр артистом. Но дед был режиссером, и артистом в театр к Николаю Павловичу не пошел. Зато теперь они стали жить по соседству, Евгений Павлович часто ходил в гости к Николаю Павловичу. Тогда на доме еще не было мемориальной доски снаружи, а только маленькая дощечка на квартирной двери: «Н. П. Акимов». Наличием маленькой дощечки указывается: «Здесь живет…», а мемориальная доска меняет глагольное время, на ней, как правило, пишется «Здесь жил…». Вот и вся разница.
Отец поступил в Ленинграде в Театральный институт по классу режиссуры к профессору Александру Александровичу Музилю. В общежитии института не было мест, и однокурсник Саша Устинов пригласил отца пожить к себе, в ту самую квартиру, в том самом доме. Там папа познакомился с сестрой Саши Аней Устиновой, твоей бабушкой.
Мама Ани, Нина Федоровна Устинова, была ректором Института языкознания и знала 11 языков, отец Анатолий Сергеевич Данский, полковник-связист, просидел всю войну в штабных. Его как сына врага народа к большим делам не допускали. Тогда у народа было очень много врагов, и кого не убили сразу, те в лагерях своим трудом множили народное добро, составляя по численности половину населения страны. Мама деда, Мария Владиславовна Вольская, из польских дворян, окончила класс фортепиано у знаменитого композитора Александра Глазунова. Потом она почему-то стала злейшим врагом правящего класса и за организацию Самарского мятежа в 32-м году была расстреляна. Об этом я даже в учебниках истории читал, но не знал, что это про мою прабабушку-пианистку. Самарский бунт на деле был выступлением интеллигенции и недобитой аристократии против разрушения исторических памятников церковной и городской архитектуры. Имена участников составляют два толстых тома из шести — перечня жертв сталинского террора в Самарском крае.
После расстрела матери дед Анатолий Сергеевич держался тихо, обожал свою многоязычную супругу Нину Федоровну и слегка трепетал гнева царившей в доме бабки Анны Григорьевны Эйненберг, бывшей Устиновой, урожденной Виноградовой, смолянки.
— Эх вы, дворяне, — говорила она деду с презрением и классовой ненавистью, — не удержали!
Дед не отвечал, он прекрасно сознавал основательность и необратимость упрека и продолжал служить в штабе связи, по ночам утешаясь переводами английских романов, одинокой игрой в шахматы и слушанием музыки. В основном оперетт.
— Анечка, — ворчала бабушка Анна Григорьевна, — сегодня была у Елисеевых — пустые прилавки! В «Смерти мужьям» какой-то трикотаж для уборщиц… Впрочем…
Революции она долго не понимала и совершенно не могла принять ее последствий:
— Ужас! По Невскому прогуливаются девки с Малой Охты под ручку с матросами!
В 18-м году своей наивностью она спасла семью от неминуемой гибели. Собрала в ридикюль все имевшиеся драгоценности и пошла на Гороховую, 4, в ВЧК к Дзержинскому. Правительство тогда еще не перебралось со страху в Москву, у двери Железного Феликса стоял охранник-красноармеец:
— Куда?!
— По личному вопросу, к Феликсу Эдмундовичу.
— Я доложу, — с подозрением процедил красноармеец.
— Это может вам стоить вашей молодой жизни, я приглашена конфиденциально.
При незнакомом слове боец растерялся, и Анна Григорьевна беспрепятственно предстала пред грозные очи вершителя судеб:
— Феликс Эдмундович, обращаюсь к вашему достоинству, — начала Анна Григорьевна, — повсюду идут обыски и погромы, так вот: позвольте мне не ждать гостей, я пришла сама.
И бабка высыпала на стол содержимое ридикюля:
— Вот — фамильные драгоценности. Распорядитесь по вашему усмотрению, более — ничего нет.
От Дзержинского Анна Григорьевна вышла с мандатом, оградившим семью от обысков, преследований и уплотнений.
Имевший достоинство Феликс Эдмундович по достоинству оценил достоинство посетительницы — Анна Григорьевна была отчаянно хороша собой, да и золото с камнями до зарезу требовались молодой республике. Никакие это были не фамильные ценности, вовсе нет — подарки поклонников.
Юность свою Анна Григорьевна провела в богатом доме в Кинешме и слыла первою красавицей на Волге. Женихи донимали роем, суля титулы и богатства, но Анна Григорьевна сделала выбор неосмотрительный — пошла замуж за Федора Дмитриевича Устинова. А Федор Дмитрич был игрок. Богатый и везучий, с огромным состоянием, с пароходами и пристанями на Волге — гроза купеческих сынков.
Но, обретя главное свое богатство, любовь Анны Григорьевны, Федор Дмитрич, как водится при большой любви, картежное везение вдруг утратил.
В одну ночь ушли и деньги, и волжские пристани с пароходами, и красавцы кони — другая страсть игрока. Ночь была долгая, Федор Дмитрич все думал отыграться, вернуть потерянное, и поставил на кон жену. Не спросясь ни ее самой, не рассудив о будущем двух малолетних дочерей — Катюши и Нины.
И проиграл.
Долг чести разорившегося супруга Анна Григорьевна не приняла близко к сердцу и, не дожидаясь взыскания, отбыла на юг в Анапу, ища пристанища у давнего поклонника-миллионщика, жившего одною мечтой составить счастие обожаемой Анны Григорьевны. В разгар этих довольно личных событий как раз полыхнула революция, разлившись по всей России тифозной отравой Гражданской войны. На пути в Анапу во вшивой губиловке кубанских перегонов Анна Григорьевна потеряла Катюшу и влюбленного миллионщика застала в общей яме под негашеной известью. Впрочем, он успел отписать ей домик с козой на берегу моря, и какое-то недолгое время Анна Григорьевна отпаивала козьим молоком ослабевшую Ниночку, покуда не пришли красные, которым, по-видимому, коза самим была нужна.
Анна Григорьевна бежала в революционный Петроград, поселилась в бельэтаже у Александровского сада, быстро обрела расположение и помощь роя поклонников, а после и самого царя Гороховой Железного Феликса.
А не вынесший разлуки игрок Федор Дмитрич, наиграв еще маленько деньжат, тоже прибыл в Питер и поселился в квартирке напротив, тайно вздыхая об утраченном счастии.
Путь его закончится горько. Эвакуированный в Отечественную войну с какой-то шоколадной фабрикой, где при новом строе игрок служил в сторожах, он пробрался в блокадный Ленинград, впервые пришел в бельэтаж к Анне Григорьевне и передал ей туго набитый вещмешок. Потом на улице его остановил патруль, документов не было, да и какие документы — он же дезертировал с государственного поста. Федор Дмитриевич побежал, его застрелили. Анна Григорьевна видела это в окно. В руках она держала вещмешок, принесенный Федором Дмитриевичем. Раскрыла: вещмешок был доверху набит шоколадом.
Моя мама, хоть и была совсем маленькая, помнит этот шоколад, он их спас тогда. И помнит, как упала на Ленинград первая бомба, в ноябре 41-го — как раз в их дом попала, обрушила угол, выходивший на улицу Гоголя. Поскольку это была первая бомба и первый пострадавший от бомбежки дом, к случившемуся отнеслись особо: задекорировали обрушенный угол огромной тряпкой с нарисованными окнами. Там тогда, кажется, еще не жил Николай Павлович Акимов, но решение было вполне театральное. И больше уже не повторялось — бомбежки пошли крошить город.
После войны талантливый архитектор не стал выстраивать угол заново, а просто, укрепив края стен, оставил дом со срезанным углом — весьма оригинально. И памятно — для тех, кто знает. С этого угла видна мемориальная надпись на стене дома по Невскому, 14, та самая: «Граждане, при артобстреле эта сторона наиболее опасна». Там обычно всегда цветы.
Мама с родителями в мае 42-го была эвакуирована, а в бельэтаже оставалась Анна Григорьевна с третьим своим мужем Соломоном Юрьевичем Эйненбергом. Он был врач-гинеколог, служил в Максимилиановской больнице.
Представляешь, всю блокаду у них в квартире прожил кот! Урсик. Если бы соседи узнали… Ему отщипывали от общего пайка крошку хлеба, и Урсик продержался. Единственный кот-ленинградец. Прожил 21 год, и умер, как многие блокадники, от заворота кишок — объевшись на радостях по случаю освобождения города добавленного к пайку фарша.
А Соломон Юрьевич открыл в бельэтаже частный кабинет, Анна Григорьевна ассистировала. Приходили в основном девицы легкого поведения и моряки с любовными болезнями. Анна Григорьевна делала им внушение и записывала на прием.
Нина Федоровна преподавала языкознание, Анатолий Сергеевич сидел в штабе связи, мама моя Анна Анатольевна поступила в музыкальное училище в класс фортепиано, ее брат Александр Устинов — в театральный на режиссуру к профессору Музилю. И пригласил в дом своего однокурсника Женю Злобина.
(Женя Злобин, сынок, ты еще не устал от моего рассказа?)
В доме стало полным-полно народу: режиссеры-однокурсники ежедневно готовились к занятиям. Славный курс: Леонид Менакер, Аркадий Кац, Алексей Герман, Леонид Белявский, Михаил Шнейдерман, Даниэль Каплан… Тогда, после поры махрового антисемитизма, в театралку хлынули эти люди с интересными фамилиями, Музиль взял всех. Еще были Виктор Сударушкин и мой папа. На втором курсе они играли сцену из пьесы про каких-то партизан, попавших в переделку. Набились в землянку и запереживали в сложных предлагаемых обстоятельствах. Профессор Сан Саныч Музиль вдруг схватился за голову и закричал:
— Мама родная — Габима!
Габима — это был такой еврейский национальный театр.
Талантливый курс. Все позже возглавили театры, стали кинорежиссерами, сделали массу достойных работ.
Бабушка Анна Григорьевна, не мешая занятиям, тактично предлагала молодым дарованиям чай в сервизных чашках, с вареньем и булочками, обращаясь к учащимся исключительно по-французски. Они ее обожали.
Одна талантливая молодежь сменилась другой. В доме часто гостили Ефим Михайлович Падве, друг отца и будущий главный режиссер МДТ, а после — Театра на Фонтанке, замечательный и самый умный критик-театровед Евгений Соломонович Калмановский.
Позже Леонид Менакер организовал при Выборгском ДК театральную студию, сам повел старшую группу, а тех, кто помоложе, предложил воспитывать Жене, моему отцу, твоему деду.
Вся компания скопом из «старшаков» и «молодых» гостевала в бельэтаже на Гоголя: Анатолий Азо, Константин Григорьев, Николай Лавров, Лев Сундстрем (теперь он ректор театралки), Александра Капустина (психолог, доцент Университета), многие и многие, ставшие врачами, педагогами, художниками, режиссерами, просто достойными людьми с общей метой — театральной студии Выборгского ДК. Вторым педагогом на курсе отца был Кирилл Николаевич Черноземов — театральная легенда Ленинграда, уникальный, обожаемый всеми студентами будущий профессор сцендвижения в театралке на Моховой.
В бельэтаже сочинялись капустники, пелись песни, бурлила шумная творческая молодость.
Как-то мы ехали в троллейбусе с Николаем Григорьевичем Лавровым, заслуженным артистом из Малого драматического. Была зима. Когда проезжали мимо дома без угла, Николай Григорич снял шапку:
— Всегда снимаю шапку — здесь мы все выросли.
Скоро мемориальную доску «Здесь жил Акимов» с дома по Кирпичному переулку, 1, снимут и отвезут в какой-то музей. Наверное, Николай Павлович не возражал бы, чтоб ее вовсе не было, скромный был человек.
Как-то Петр Фоменко рассказал, что, проходя по Садовой в январе затертого шестьдесят какого-то года, он увидел выходящую из ресторана компанию больших звезд Большого драматического театра: Копеляна, Стржельчика, Лебедева, самого Гогу — Георгия Александровича Товстоногова. Компания только что сытно пообедала и теперь вольно дышала на морозце, поджидая машин к разъезду: шутили, балагурили, неожиданно стихли. Улицу переходил сухонький пожилой человек в стоптанных башмаках с молодой девушкой под руку. Он подошел к компании, поздоровался с коллегами и стал представлять никому не известную студентку, будущую театральную художницу. И каждый пожал ей руку, почтительно. И почтительно же ответили на прощание: «До свиданья, друзья».
— До свидания, Николай Павлович.
— Дал он им, китам, тогда урок, — вздохнул Петр Наумович. — А впрочем, ни черта они не поняли…
В театре у Николая Павловича Петр Наумович тогда ставил спектакль.
Недавно был юбилей Театра Комедии, и мой друг художник Борис Петрушанский прислал Фоменке юбилейный буклет. Петрушанского пригласила в театр главреж Татьяна Козакова и предложила оформить всю, как теперь говорят, имиджевую продукцию театра: от программок и билетов до коллажей и фотогалереи в фойе — решила обновить старый стиль. И предложила, между прочим, изменить написание названия театра, упразднить вычурную заглавную «К…». Борис вежливо отказался:
— Давайте повременим… Николай Павлович сперва создал знаменитый театр, а после уже написал в заглавии это «К…». Предлагаю не нарушать последовательности.
Главный режиссер согласилась с резонами художника.
Но теперь доску с дома на углу Гоголя и Кирпичного все равно снимут, и вещи из квартиры режиссера перевезут в какой-то музей.
А дом сломают и сделают вход в метро в органичном ансамбле с бизнес-центром, по нынешней моде.
Другого места, видимо, не нашлось.
Женя, давным-давно я ушел из десятого класса школы, недоучившись. Написал заметку в газету про выброшенное в помойку пионерское знамя. Тон заметки был обличительный. А мой папа, твой дед, Евгений Павлович, прочел черновик и сказал:
— Не надо никого обвинять, нужно обнажить проблему. А проблема в том, что эти знамена хранить негде, что они никому не нужны, несмотря на все песни про пионеров-героев и торжественные клятвы в актовых залах. Просто всем до фени, и в этом главная проблема.
При печати заметки редактор допустил нескромность — указал номер школы. Заметка стала обличительной, начался скандал, я ушел.
Отец только сказал:
— Теперь терпи.
Пришло другое время.
Какая-то не очень понятная мне виртуальная эпоха.
Памяти не нужны памятники.
Да и память, видимо, не нужна.
Тотальная бомбардировка.
После будем долго и тщательно все восстанавливать.
А теперь — терпи.
Есть такая боль — фантомная.
Когда что-нибудь отрежут от человека, а оно все равно болит.
Текст, набитый в компьютере, — виртуальная реальность.
Но она — камешек для тебя.
На котором ты что-то построишь.
Если захочешь.
Главное — не закрывать глаза.
Женя, пока.
Папа.

 

Алексей ЗЛОБИН, режиссер, актер
Фото ИНТЕРПРЕСС

Официально

Справка «Новой»
Дом 4 по Малой Морской (Кирпичный пер., 1) был построен в первой четверти XIX века; в пушкинские времена здесь располагался «Отель де Пари» с рестораном, где не раз бывал и сам поэт. Здание серьезно пострадало во время Второй мировой войны — в него попал снаряд, фактически срезавший угол дома. Уже в 1947 году его восстановили по проекту архитекторов Б. Р. Рубаненко и И. И. Фомина, отказавшихся от стопроцентного воссоздания утраченного облика в пользу нового решения угловой части.
О возможности сноса здания заговорили еще в середине 1990-х — когда вышло распоряжение за подписью мэра Анатолия Собчака о строительстве станции метро «Адмиралтейская».
Работу над подземной ее частью метростроевцы завершили еще в 1996 году, но вопрос расположения выхода наклонного тоннеля на поверхность не могли решить еще много лет. Рассматривались 18 вариантов — в том числе предусматривавшие организацию наземного павильона в Александровском парке, на пересечении Адмиралтейского проспекта и Гороховой улицы и даже в здании Главного штаба. Но в итоге остановились на варианте размещения выхода в Кирпичном переулке — согласившись, что «дешевле всего» будет снести историческое здание, а потом отстроить новое по его подобию, с вестибюлем метро на первом этаже (как было сделано в случае со станциями «Маяковская» и «Невский проспект»).
Кроме определенного под снос дома 1 в Кирпичном переулке (4 по Малой Морской) решили расселить («в целях обеспечения безопасности на время строительства») флигель дома 3, дом 6 и часть дома 2 по Кирпичному переулку, а также флигель дома 6 по Малой Морской. В общей сложности строительство вестибюля «Адмиралтейской» влекло за собой расселение более 600 жильцов.
7 марта 2007 года губернатор Валентина Матвиенко подписала распоряжение № 19-рп «О мерах по расселению многоквартирных домов по адресам: М. Морская ул., 4/1 и Лиговский пр., 153» (вторая часть распоряжения касается дома, расселяемого ради строительства наземного вестибюля станции «Обводный канал»).
Пункт 2.4 этого распоряжения предписывал: в случае несогласия собственников подготовить постановление правительства СПб об изъятии земли и жилых помещений для государственных нужд.
В доме 1 по Кирпичному переулку проживали 59 собственников, 42 семьи квартировали на условиях социального найма. Администрации удалось «договориться» с 45 собственниками и 31 нанимателем, согласившимися переехать на пр. Энтузиастов, Индустриальный пр. и ул. Осипенко. Не желающие переселяться на окраины собственники судились почти год. В итоге часть из них все-таки приняла условия города, а девять собственников обязали взять выкуп в судебном порядке.
В июне этого года было заявлено о полном расселении дома и его подготовке к сносу.
КГИОП не возражает против уничтожения исторического здания и нового строительства в охранной зоне (хотя и то и другое запрещено законом) — по мнению руководства охранного ведомства, пострадавший во время войны дом на углу Кирпичного и Малой Морской отстроили так, что его следует теперь считать скорее «советским».

Татьяна ЛИХАНОВА