Дмитрий шостакович. самостоянье музыки
Дмитрий Шостакович в блокадном Ленинграде
Ко дню рождения композитора (1906 — 1975)
Самостоянье человека —
Залог величия его.
А. С. Пушкин
Ночью после премьеры Первой симфонии Шостаковича (12 мая 1926 года в Ленинградской филармонии) дирижер Николай Малько записал в дневнике: «У меня ощущение, что я открыл новую страницу в истории симфонической музыки, нового большого композитора». Всего через год, 5 мая 1927 года, симфонию представил в Берлине Бруно Вальтер. Следом симфонию включили в свой репертуар в Америке Леопольд Стоковский, Артур Родзинский, Артуро Тосканини... Таков был пролог к еще только маячившей впереди симфонической летописи — уникальному циклу пятнадцати симфоний Шостаковича.
В Первой симфонии юный Шостакович, заявляя в полный голос о себе, еще явственно продолжал традицию. Потом наступит пора исканий, подчас ошеломляющих аудиторию, ломающих привычные каноны — так, во всяком случае, будет казаться слушателям многих первых сочинений, вплоть до оперы «Нос». Пока в «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович не найдет то мудрое сочетание традиции и новаторства, которое и сделает его музыку «равно докладной и знатокам и публике», по известному слову Глинки. Если бы не печальной памяти статья «Сумбур вместо музыки» в «Правде», если бы естественная атмосфера вокруг оперы, да и вообще вокруг музыки Шостаковича не была надолго отравлена «историческими» партийными постановлениями... Если бы!
Английский режиссер Дэвид Паунтни, не раз ставивший «Леди Макбет Мценского уезда», рассматривает оперу (наряду с другими произведениями Шостаковича) как «комментарии к русской жизни»; «диктатору казалось, что он узнал себя в карикатурном полицейском комиссаре» (то бишь в квартальном. — И. Р.). Добавлю, что весь четвертый акт — каторжные сцены — невольно рождал в зрительном зале ощущение сугубо советской реальности 30-х годов.
Спустя полвека блистательный культуролог Георгий Гачев напишет: «Да это же трагедия коллективизации и голода 30-х годов, умерщвление крестьянства, свихнутость матери сырой земли, эмансипация и казнь женщины… не просто «сумбур вместо музыки» тут унюхал Малюта-Жданов в культуре, но «контру»: что в стране молчания — заголосил кто-то, завыла бабонька Русь, полупотрошенная, — и верно: диким, не своим голосом».
Шостакович, конечно же, был инакомыслящим, инакочувствующим — на то он и гений, вместилище наших дум, чувствилище наше... Имеющий уши да услышит! И мы слышали голос Шостаковича — задолго до того, как появились самиздатовские свидетельства о ГУЛАГе, задолго до жадно читаемых публикаций в «Новом мире», задолго до песен Галича. Он все сказал своей музыкой! «Шостакович… за всех нас страдания, их гекатомбы — в мышление симфоническое превращал… Потому-то он — крупнейший симфонист нашего века. В «перл создания» претворил — самую раскровь, ужас и скрежет. Превозмог…» (Георгий Гачев)
Анна Ахматова надписала на книге своих стихотворений, подаренной композитору: «Дмитрию Шостаковичу, в чью эпоху я живу». Осмелюсь сказать от имени соотечественников и современников: мы жили в эпоху Шостаковича! Мы — музыканты, просвещенные слушатели — ощущали себя «внутри» великой музыки, Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы.
Что могли ждать от Шостаковича в 1937 году, когда шли инсценированные судебные процессы «вредителей», «врагов народа»? Что могли ждать от Шостаковича после погромных статей в «Правде»? От композитора, который под давлением сверху вынужден был отменить исполнение уже репетировавшейся Четвертой симфонии? Что могли ждать от Шостаковича, когда самой его жизни угрожала явная опасность (репрессированы были родственники, друзья, коллеги)? Что-то вроде псалма покаянного — кантату о великом Вожде, или о великой Партии? А Шостакович 18 апреля 1937 года в Крыму начинает эскизы гениальной Пятой симфонии, в которой бросает вызов «веку-волкодаву».
Сегодня посрамлены не только советские идеологические цензоры. Несостоятельны оказались и критики-снобы на Западе, которые считали, что невиданный успех «военных» симфоний — героической Седьмой («Ленинградской») и трагической Восьмой — не выходит за рамки временной конъюнктурной популярности, вызванной внемузыкальными обстоятельствами. Не верится, что это говорилось о Восьмой — симфонии, созданной на третьем году самой кровопролитной войны в истории. Симфонии, которую можно поставить рядом с «Плясками смерти» Гольбейна, полотнами Брейгеля и Босха, «Капричос» и «Бедствиями войны» Гойи, «Герникой» Пикассо. Не верится, что находились критики, не оценившие собственно музыкальный масштаб Седьмой симфонии. Это о ней один из первых исполнителей сказал: «Со времен Бетховена не было композитора, который мог говорить с массами с такой силой убеждения». (Сергей Кусевицкий)
Повторим вслед за Пушкиным — «Он между нами жил...», он делил с нами общие невзгоды, он делил с нами общую судьбу (судьбу гонимой русской интеллигенции). Но ведь не просто делил, покорно идя в общем строю, а посильно и сверх сил противостоял бесчеловечному режиму подавления, переделывал, изменял наши души. Как тут не вспомнить мудрого философа Мераба Мамардашвили: «То, что случится с нацией, станет интегралом того, что стало с каждым из нас. И все в народе, в стране установится по уровню наших душ». Стало быть, переделывая наши души, Шостакович перестраивал к лучшему мир.
Соглашаясь порой на компромисс с властью, бросая кость опричникам, Шостакович выстоял, сберег себя как творца, которому заповедано свыше исполнить свой художнический, гражданский долг. И совершил он этот подвиг в страшное время тотального обобществления внутреннего мира человека, приведения его к общему знаменателю. Не у всех достало таланта, не каждому хватило сил и мужества перековать общую судьбу во всеобщую песнь, как это сделал Дмитрий Шостакович. Сделал на века, потому что самостоянье музыки – залог ее бессмертия.
Самостоянье человека —
Залог величия его.
А. С. Пушкин
Ночью после премьеры Первой симфонии Шостаковича (12 мая 1926 года в Ленинградской филармонии) дирижер Николай Малько записал в дневнике: «У меня ощущение, что я открыл новую страницу в истории симфонической музыки, нового большого композитора». Всего через год, 5 мая 1927 года, симфонию представил в Берлине Бруно Вальтер. Следом симфонию включили в свой репертуар в Америке Леопольд Стоковский, Артур Родзинский, Артуро Тосканини... Таков был пролог к еще только маячившей впереди симфонической летописи — уникальному циклу пятнадцати симфоний Шостаковича.
В Первой симфонии юный Шостакович, заявляя в полный голос о себе, еще явственно продолжал традицию. Потом наступит пора исканий, подчас ошеломляющих аудиторию, ломающих привычные каноны — так, во всяком случае, будет казаться слушателям многих первых сочинений, вплоть до оперы «Нос». Пока в «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович не найдет то мудрое сочетание традиции и новаторства, которое и сделает его музыку «равно докладной и знатокам и публике», по известному слову Глинки. Если бы не печальной памяти статья «Сумбур вместо музыки» в «Правде», если бы естественная атмосфера вокруг оперы, да и вообще вокруг музыки Шостаковича не была надолго отравлена «историческими» партийными постановлениями... Если бы!
Английский режиссер Дэвид Паунтни, не раз ставивший «Леди Макбет Мценского уезда», рассматривает оперу (наряду с другими произведениями Шостаковича) как «комментарии к русской жизни»; «диктатору казалось, что он узнал себя в карикатурном полицейском комиссаре» (то бишь в квартальном. — И. Р.). Добавлю, что весь четвертый акт — каторжные сцены — невольно рождал в зрительном зале ощущение сугубо советской реальности 30-х годов.
Спустя полвека блистательный культуролог Георгий Гачев напишет: «Да это же трагедия коллективизации и голода 30-х годов, умерщвление крестьянства, свихнутость матери сырой земли, эмансипация и казнь женщины… не просто «сумбур вместо музыки» тут унюхал Малюта-Жданов в культуре, но «контру»: что в стране молчания — заголосил кто-то, завыла бабонька Русь, полупотрошенная, — и верно: диким, не своим голосом».
Шостакович, конечно же, был инакомыслящим, инакочувствующим — на то он и гений, вместилище наших дум, чувствилище наше... Имеющий уши да услышит! И мы слышали голос Шостаковича — задолго до того, как появились самиздатовские свидетельства о ГУЛАГе, задолго до жадно читаемых публикаций в «Новом мире», задолго до песен Галича. Он все сказал своей музыкой! «Шостакович… за всех нас страдания, их гекатомбы — в мышление симфоническое превращал… Потому-то он — крупнейший симфонист нашего века. В «перл создания» претворил — самую раскровь, ужас и скрежет. Превозмог…» (Георгий Гачев)
Анна Ахматова надписала на книге своих стихотворений, подаренной композитору: «Дмитрию Шостаковичу, в чью эпоху я живу». Осмелюсь сказать от имени соотечественников и современников: мы жили в эпоху Шостаковича! Мы — музыканты, просвещенные слушатели — ощущали себя «внутри» великой музыки, Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы.
Что могли ждать от Шостаковича в 1937 году, когда шли инсценированные судебные процессы «вредителей», «врагов народа»? Что могли ждать от Шостаковича после погромных статей в «Правде»? От композитора, который под давлением сверху вынужден был отменить исполнение уже репетировавшейся Четвертой симфонии? Что могли ждать от Шостаковича, когда самой его жизни угрожала явная опасность (репрессированы были родственники, друзья, коллеги)? Что-то вроде псалма покаянного — кантату о великом Вожде, или о великой Партии? А Шостакович 18 апреля 1937 года в Крыму начинает эскизы гениальной Пятой симфонии, в которой бросает вызов «веку-волкодаву».
Сегодня посрамлены не только советские идеологические цензоры. Несостоятельны оказались и критики-снобы на Западе, которые считали, что невиданный успех «военных» симфоний — героической Седьмой («Ленинградской») и трагической Восьмой — не выходит за рамки временной конъюнктурной популярности, вызванной внемузыкальными обстоятельствами. Не верится, что это говорилось о Восьмой — симфонии, созданной на третьем году самой кровопролитной войны в истории. Симфонии, которую можно поставить рядом с «Плясками смерти» Гольбейна, полотнами Брейгеля и Босха, «Капричос» и «Бедствиями войны» Гойи, «Герникой» Пикассо. Не верится, что находились критики, не оценившие собственно музыкальный масштаб Седьмой симфонии. Это о ней один из первых исполнителей сказал: «Со времен Бетховена не было композитора, который мог говорить с массами с такой силой убеждения». (Сергей Кусевицкий)
Повторим вслед за Пушкиным — «Он между нами жил...», он делил с нами общие невзгоды, он делил с нами общую судьбу (судьбу гонимой русской интеллигенции). Но ведь не просто делил, покорно идя в общем строю, а посильно и сверх сил противостоял бесчеловечному режиму подавления, переделывал, изменял наши души. Как тут не вспомнить мудрого философа Мераба Мамардашвили: «То, что случится с нацией, станет интегралом того, что стало с каждым из нас. И все в народе, в стране установится по уровню наших душ». Стало быть, переделывая наши души, Шостакович перестраивал к лучшему мир.
Соглашаясь порой на компромисс с властью, бросая кость опричникам, Шостакович выстоял, сберег себя как творца, которому заповедано свыше исполнить свой художнический, гражданский долг. И совершил он этот подвиг в страшное время тотального обобществления внутреннего мира человека, приведения его к общему знаменателю. Не у всех достало таланта, не каждому хватило сил и мужества перековать общую судьбу во всеобщую песнь, как это сделал Дмитрий Шостакович. Сделал на века, потому что самостоянье музыки – залог ее бессмертия.
Иосиф РАЙСКИН