Реформация, которой не было
Патриарх Алексий II и его возможный преемник, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир
Памяти Патриарха Московского и всея Руси Алексия (Ридигера)
Восемь лет назад в деревеньке с хорошим названием Ильичево Патриарх Алексий II освящал местную церковь. В происходившем, несмотря на общую благолепную картину, заключались некоторые смущение и соблазн — ведь церковь находилась на дачном участке, за высоким глухим забором, и была рассчитана, по сути, на двух прихожан — хозяина и хозяйку дома, а также на их гостей.
Мне посчастливилось быть среди гостей, и я с удовольствием созерцал и новенький коттедж в псевдославянском стиле, и вымощенные узорчатой плиткой аллеи в саду, и альпийские горки, и гипсового витязя на такой же гипсовой лошадке, бросающего богатырскую тень на английский газон, и, наконец, саму церковь — невысокую и остроглавую, золотисто-белую, своей воздушностью очень напоминающую пружину или ракету.
Патриарх уже прибыл, и его старческий голос отчетливо слышался под сводами дачной церкви. Он пел: «Освящается храм сей…» Само его появление в этом далеком от столицы поселке следовало воспринимать как чудо — тем более что хозяин и хозяйка лишь мило отшучивались, когда их спрашивали, как им удалось заполучить к себе на дачу святейшего владыку. Таким же чудом был и их белокаменный терем — один из первых коттеджей в этих местах. Он брезгливо стоял в стороне от остальных домов, типичных представителей серой бревенчатой России. Эти дома казались пустыми и полуразрушенными, хотя при более пристальном разглядывании выяснялось, что и в этих избушках на курьих ножках кто-то живет.
Церковная служба между тем продолжалась, а в часовне рядом с храмом незнакомый священник, приехавший вместе с патриархом, принимал исповедь. Видимо, отпущение грехов должно было предшествовать фуршету, который запланировали после церемонии освящения. Вместе с другими праздными гостями я зашел в часовню, и мы стали поочередно шептаться с батюшкой о наших грехах и преклонять головы под епитрахиль. Когда дошла очередь до меня, я перечислил скороговоркой все свои прегрешения, и в тот момент, когда священник уже собирался перекрестить меня, остановил его вопросом:
— Батюшка, вы видели эти дома — там, за забором?
Исповедник нахмурился:
— Это ты к чему, сын мой?
— А к тому, какие они старые, грязные... Разве церковь может быть богатой в нищей стране? Разве это — по-христиански?
Священник посмотрел на меня неодобрительно:
— Это в тебе зависть говорит. Нехорошо это. Большевики тоже с таких мыслей начинали. Покаяться тебе в этом надо.
И он сделал жест, приглашающий меня под всю ту же епитрахиль.
— Каешься?
Я чувствовал себя как натянутая струна: поклонишься — порвешься. То, что я хотел спросить почти в шутку, обернулось вдруг чем-то серьезным, чуть ли не обвинением в ереси. И я помотал головой и отошел в сторону.
С тех пор прошло, как я уже сказал, восемь лет, и я, узнав о недавней кончине Алексея Ридигера, с удивлением ловлю себя на мысли, что не склонен больше строго судить патриарха ни за тот частный храм за высоким забором, ни за беспошлинную торговлю водкой и сигаретами, ни за окропленные святой водой мерседесы, ни за дружбу с русскими кесарями — словом, за все то, о чем много писали и говорили в прессе. Хотя все перечисленное и продолжает вызывать во мне отторжение, фигура самого Святейшего представляется мне скорее трагической. Тем более сейчас, когда он ушел от нас к Отцу, в Доме которого обителей много, и где и ему, конечно же, найдется место.
Алексей Ридигер стал патриархом в июне 1990 года — за три неполных месяца до убийства отца Александра Меня, в каком-то смысле — его единомышленника по экуменической молодости. Они, конечно, не могли быть особенно близки, но все же общее в их судьбах заключается в том, что там, где окончился крестный путь одного, начался державный путь другого. И этот путь был не только путем свершений и укрепления авторитета православной церкви, но и путем потерь и утраты возможностей.
А в 1990 году перед Российской православной церковью (РПЦ) открывались действительно большие возможности. Прежде всего появлялся шанс восстановить насильственно прерванную историю церкви. Ведь чем располагала Московская патриархия к моменту крушения Советского Союза? Три процента верующих от общего населения страны, средний возраст которых колебался между 50 и 70 годами (в связи с чем сами священники нередко называли РПЦ «церковью старух»), ограниченное число действующих храмов и монастырей, унизительная зависимость православных пастырей от спецслужб… По сравнению с тем, что находилось в распоряжении церкви к 1917 году (117 миллионов православных, 48 тысяч приходских храмов, более 50 тысяч священников и диаконов), это выглядело как армия после разгрома, как город после эпидемии. Но не это было самым главным в дореволюционном православии, а вектор его развития — через религиозно-философские собрания и общества, через русскую христианскую мысль, через поиски нового религиозного сознания. Да и восстановление самого института патриаршества в РПЦ, как известно, обязано именно тем временам. Это была настоящая русская реформация — только органическая, без лютеровского радикализма, без сжигания буллы первосвященника и без 95 «каменных» тезисов. Говорили и о необходимости социальной программы христианства, которая помогла бы сгладить имущественное неравенство, перехватив тем самым эстафету у марксизма. Но слишком поздно началась эта реформация, и поэтому сбылись не надежды философов и правдоискателей, а слова обер-прокурора Синода Победоносцева, сказанные им организаторам религиозно-философских собраний: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней бродит лихой человек».
К концу ХХ века, когда в «ледяной пустыне» в очередной раз повеяло весной, был шанс наследовать прерванному реформаторскому вектору. Что было вместо этого — мы знаем. И это внушает тревогу за судьбу церкви.
Восемь лет назад в деревеньке с хорошим названием Ильичево Патриарх Алексий II освящал местную церковь. В происходившем, несмотря на общую благолепную картину, заключались некоторые смущение и соблазн — ведь церковь находилась на дачном участке, за высоким глухим забором, и была рассчитана, по сути, на двух прихожан — хозяина и хозяйку дома, а также на их гостей.
Мне посчастливилось быть среди гостей, и я с удовольствием созерцал и новенький коттедж в псевдославянском стиле, и вымощенные узорчатой плиткой аллеи в саду, и альпийские горки, и гипсового витязя на такой же гипсовой лошадке, бросающего богатырскую тень на английский газон, и, наконец, саму церковь — невысокую и остроглавую, золотисто-белую, своей воздушностью очень напоминающую пружину или ракету.
Патриарх уже прибыл, и его старческий голос отчетливо слышался под сводами дачной церкви. Он пел: «Освящается храм сей…» Само его появление в этом далеком от столицы поселке следовало воспринимать как чудо — тем более что хозяин и хозяйка лишь мило отшучивались, когда их спрашивали, как им удалось заполучить к себе на дачу святейшего владыку. Таким же чудом был и их белокаменный терем — один из первых коттеджей в этих местах. Он брезгливо стоял в стороне от остальных домов, типичных представителей серой бревенчатой России. Эти дома казались пустыми и полуразрушенными, хотя при более пристальном разглядывании выяснялось, что и в этих избушках на курьих ножках кто-то живет.
Церковная служба между тем продолжалась, а в часовне рядом с храмом незнакомый священник, приехавший вместе с патриархом, принимал исповедь. Видимо, отпущение грехов должно было предшествовать фуршету, который запланировали после церемонии освящения. Вместе с другими праздными гостями я зашел в часовню, и мы стали поочередно шептаться с батюшкой о наших грехах и преклонять головы под епитрахиль. Когда дошла очередь до меня, я перечислил скороговоркой все свои прегрешения, и в тот момент, когда священник уже собирался перекрестить меня, остановил его вопросом:
— Батюшка, вы видели эти дома — там, за забором?
Исповедник нахмурился:
— Это ты к чему, сын мой?
— А к тому, какие они старые, грязные... Разве церковь может быть богатой в нищей стране? Разве это — по-христиански?
Священник посмотрел на меня неодобрительно:
— Это в тебе зависть говорит. Нехорошо это. Большевики тоже с таких мыслей начинали. Покаяться тебе в этом надо.
И он сделал жест, приглашающий меня под всю ту же епитрахиль.
— Каешься?
Я чувствовал себя как натянутая струна: поклонишься — порвешься. То, что я хотел спросить почти в шутку, обернулось вдруг чем-то серьезным, чуть ли не обвинением в ереси. И я помотал головой и отошел в сторону.
С тех пор прошло, как я уже сказал, восемь лет, и я, узнав о недавней кончине Алексея Ридигера, с удивлением ловлю себя на мысли, что не склонен больше строго судить патриарха ни за тот частный храм за высоким забором, ни за беспошлинную торговлю водкой и сигаретами, ни за окропленные святой водой мерседесы, ни за дружбу с русскими кесарями — словом, за все то, о чем много писали и говорили в прессе. Хотя все перечисленное и продолжает вызывать во мне отторжение, фигура самого Святейшего представляется мне скорее трагической. Тем более сейчас, когда он ушел от нас к Отцу, в Доме которого обителей много, и где и ему, конечно же, найдется место.
Алексей Ридигер стал патриархом в июне 1990 года — за три неполных месяца до убийства отца Александра Меня, в каком-то смысле — его единомышленника по экуменической молодости. Они, конечно, не могли быть особенно близки, но все же общее в их судьбах заключается в том, что там, где окончился крестный путь одного, начался державный путь другого. И этот путь был не только путем свершений и укрепления авторитета православной церкви, но и путем потерь и утраты возможностей.
А в 1990 году перед Российской православной церковью (РПЦ) открывались действительно большие возможности. Прежде всего появлялся шанс восстановить насильственно прерванную историю церкви. Ведь чем располагала Московская патриархия к моменту крушения Советского Союза? Три процента верующих от общего населения страны, средний возраст которых колебался между 50 и 70 годами (в связи с чем сами священники нередко называли РПЦ «церковью старух»), ограниченное число действующих храмов и монастырей, унизительная зависимость православных пастырей от спецслужб… По сравнению с тем, что находилось в распоряжении церкви к 1917 году (117 миллионов православных, 48 тысяч приходских храмов, более 50 тысяч священников и диаконов), это выглядело как армия после разгрома, как город после эпидемии. Но не это было самым главным в дореволюционном православии, а вектор его развития — через религиозно-философские собрания и общества, через русскую христианскую мысль, через поиски нового религиозного сознания. Да и восстановление самого института патриаршества в РПЦ, как известно, обязано именно тем временам. Это была настоящая русская реформация — только органическая, без лютеровского радикализма, без сжигания буллы первосвященника и без 95 «каменных» тезисов. Говорили и о необходимости социальной программы христианства, которая помогла бы сгладить имущественное неравенство, перехватив тем самым эстафету у марксизма. Но слишком поздно началась эта реформация, и поэтому сбылись не надежды философов и правдоискателей, а слова обер-прокурора Синода Победоносцева, сказанные им организаторам религиозно-философских собраний: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней бродит лихой человек».
К концу ХХ века, когда в «ледяной пустыне» в очередной раз повеяло весной, был шанс наследовать прерванному реформаторскому вектору. Что было вместо этого — мы знаем. И это внушает тревогу за судьбу церкви.
Валерий БЕРЕСНЕВ
Фото ИНТЕРПРЕСС