«внуки позавидовали б нам…»

Нынче и фамилию ее пишут зачастую с ошибкой. Чем осталась Ольга Берггольц в сознании последних поколений? Памятной доской на доме, которую не все и замечают? Почти дежурной строкой «Никто не забыт, и ничто не забыто»? Как любили повторять это власти, очистившие в 50-х годах город от безногих и безруких калек той Великой войны, чтобы вида не портили.
В мрачной и гулкой коммуналке на Большой Пушкарской, в узкой комнатке, где жила одна из трех моих бабок-блокадниц, и пятнадцать лет спустя после окончания войны висела в красном углу тарелка-репродуктор. Имя Ольги Берггольц звучало тогда в блокадных рассказах именно в связи с этой коричневой, похожей на засохший цветок тарелкой. Меня, ребенка, щадили. Только когда стала чуть старше, из глухих недомолвок я домыслила, что мужа Берггольц расстреляли как врага народа, да и с ней самой «что-то было…». А был в 1938–1939 годах застенок НКВД, был загубленный там нерожденный ребенок, и были стихи большого лирического и гражданского поэта:

Из края тьмы, бессмысленной и дикой,
В забытое земное бытие
Я душу увожу, как Эвридику,
Нельзя мне оглянуться на нее.
Шуршат изодранные покрывала,
Скользят босые слабые ступни…
Нет, — не глядеть, не знать, какой ты стала
За эти смертью отнятые дни…
«Одиночка № 9». 1939, май

И еще это, 1939 года, обращенное к Родине:
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай — я больше не могу…
И это:
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы любя,
как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
Все дни и ночи напролет,
Без слез, разбитыми губами
Шептали: «родина… народ…»
Осень 1940

Но — вот истинный, редкий, рвущий сердце урок патриотизма:

Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя. Дыханье.
Родина! Возьми их у меня!..
Июль 1941

И это после всего пережитого…
А спустя два месяца страшная дневниковая запись: «Кольцо вокруг Ленинграда неудержимо сжимается. Это называлось — «Мы готовы к войне». О, сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!»
Ей предлагали эвакуироваться из города вместе с Ахматовой, она отказалась. А оказавшись в марте 1942 в командировке в Москве, писала: «…свет, тепло, ванна, харчи… это не жизнь, это СУММА удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ — нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши коммунальные ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым… Я мечтаю о том, чтобы вернуться в Ленинград…»

…В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть как тень тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам…
Из поэмы «Февральский дневник», 1942

«…Было совершенно особое блокадное чувство свободы — от страха, от гнета властей. Горожане во многом были предоставлены сами себе. Они были независимы, точнее, почти независимы, впервые независимы от советской власти, раскрепощенность делала людей лучше», — свидетельствует в очерке «Блокадная книга» без цензуры и ретуши» Даниил Гранин, один из авторов «Блокадной книги» — первого подлинного свидетельства мученичества и героизма ленинградцев.
Берггольц была символом блокадной трагедии, ее голосом, не слишком удобным для властей:

А я бы над костром горящим
Сумела руку продержать,
Когда б о правде настоящей
Хоть так позволили писать…

Последнюю волю Поэта власть не сочла нужным выполнить.

«…Умерла она в четверг вечером. Некролог напечатали во вторник, в день похорон. В субботу не успели! В воскресенье не дают ничего траурного… Похоронили на Волковом… А надо было — на Пискаревском, ведь просила — с блокадниками» (Д. Гранин. «Изменчивые тени»).
Сегодня вновь растрачено души
На сотни лет,
На тьмы и тьмы ничтожеств.
Хотя бы часть ее в ночной тиши,
Как пепел в горсть, собрать в стихи…
И что же?..

…Как нищенка, перед столом стою.
Как мать, дитя родившая до срока.
А завтра вновь иду и отдаю
Всё, что осталось, не приняв урока.
А может быть — мечты заветней нет, -
Вдруг чье-то сердце просто и открыто
Такую искру высечет в ответ,
Что будут все утраты позабыты?
1949

Наталия СОКОЛОВСКАЯ, член Союза писателей Санкт-Петербурга
Фото Михаила МАСЛЕННИКОВА