Небо в объятьях
В ночь на 1 октября в Тбилиси после продолжительной болезни скончался поэт и прозаик Отар Чиладзе.
Памяти Отара Чиладзе
И не так-то часто мы виделись. Даже когда жила в Тбилиси. Пожалуй, хватало состояния, точно зафиксированного Пастернаком: «Ты здесь. Мы в воздухе одном. Твое присутствие, как город…» Это не лирическое замечание. Кажется, без особого усилия он сумел сделать свои стихи, свою прозу и, наконец, свою судьбу неотъемлемой частью и своего города, и своей страны, и мирового художественного пространства. Но что, собственно, мы знаем об «усилии»? Может ли быть что-то более тяжелое, чем бесплотная мысль, когда ее вытягиваешь из небытия на свет, разминаешь, распрямляешь, точно колючую проволоку. Даже тени разбуженных мыслей могут грохотать по мостовой, «как бочки, набитые порохом». «Как ребенок — со зверем, он с мыслью остался один на один» — это не только о Галактионе, разумеется. О себе тоже.
Отар стал тем человеком, к слову которого прислушивалась целая нация. «В надежде, что станет добрей и свободней, народ окончательных истин просил у Данта, пришедшего из преисподней. Но истина не предвещала добра. Народ оробел и расспрашивал снова. И снова не понял. И мысли из слова с трудом выносил, точно гроб со двора». Это из поэмы шестьдесят третьего года. Потом была проза, ткань которой Отар создавал из живого, вечно текущего времени, в котором реальность и миф, прошлое и будущее существуют одновременно. А спустя сорок лет Отар вернулся из преисподней своего последнего романа «Годори», романа о судьбе родины. Создай сейчас кто из российских писателей такой страшно-обнаженный, отчаянием дымящийся текст о своей стране, его, пожалуй, ура-патриоты на дыбу подняли бы.
Но не только слова — и молчание Отара было значительно. Важно было, о чем и когда он молчит. Он принадлежал к тому крайне малому кругу писателей, сам факт существования которых среди нас является знаком — конца света пока не наступило.
В предпоследний мой приезд в Грузию в 2004 году в квартире его брата, прозаика и драматурга Тамаза Чиладзе, мы вспоминали апрель восемьдесят девятого, страшное начало девяностых. «Знаешь, мы сидели зимой в нетопленой комнате, при свече, и слушали, как внизу, в зоопарке, ревет голодный лев». Потом Отар вспоминал о единственном и едва ли не однодневном приезде в Грузию Иосифа Броского, о том, как провели они весь день втроем, Отар, Иосиф и Тамаз, как, не выходя из лоджии, пили вино и говорили.
В сумке у меня лежал фотоаппарат. Но искушению сделать снимок я не поддалась. Уже тогда Отар болел, а мне не хотелось быть уличенной в суетном желании сделать «фотографию на память».
«Что с того, если здесь мы не свидимся больше? Прощай! Все на свете случайно. Но это — не выход в беспечность, коль разлука навечно случайнее встреч невзначай. Лишь она мне дает ощутить натуральную вечность…» Это строки гениального перевода Бродского из Отара. Действительно, «что с того», если впереди «натуральная вечность». Однако нам довелось свидеться еще один раз, на этом свете теперь уже точно — последний, третьего июля этого года. Я не думала, что он найдет силы. Но нашел, для последнего, как всегда очень настоящего, серьезного разговора. Он говорил стоя, опираясь на спинку стула («так легче дышать»), непонятно было, откуда в изможденном недугом теле столько энергии. Точнее, это был наглядный, большой и страшный одновременно пример того, как бренное тело человеческое служит проводником энергии высшего порядка.
Никакие сантименты между нами заведены не были. Но в тот раз, прощаясь, мы обнялись. И несколько секунд мне казалось, что я обнимаю птицу, которая вот-вот взлетит: вздымающиеся ребра и воздух под ними, клубящийся воздух, уже готовый стать частью общего воздушного океана. И теперь, когда я думаю о том, что значил этот человек в моей судьбе, меня не покидает горячее и благодарное осознание не прошедшего мимо чуда и ни с чем не сравнимое ощущение неба в объятьях.
И не так-то часто мы виделись. Даже когда жила в Тбилиси. Пожалуй, хватало состояния, точно зафиксированного Пастернаком: «Ты здесь. Мы в воздухе одном. Твое присутствие, как город…» Это не лирическое замечание. Кажется, без особого усилия он сумел сделать свои стихи, свою прозу и, наконец, свою судьбу неотъемлемой частью и своего города, и своей страны, и мирового художественного пространства. Но что, собственно, мы знаем об «усилии»? Может ли быть что-то более тяжелое, чем бесплотная мысль, когда ее вытягиваешь из небытия на свет, разминаешь, распрямляешь, точно колючую проволоку. Даже тени разбуженных мыслей могут грохотать по мостовой, «как бочки, набитые порохом». «Как ребенок — со зверем, он с мыслью остался один на один» — это не только о Галактионе, разумеется. О себе тоже.
Отар стал тем человеком, к слову которого прислушивалась целая нация. «В надежде, что станет добрей и свободней, народ окончательных истин просил у Данта, пришедшего из преисподней. Но истина не предвещала добра. Народ оробел и расспрашивал снова. И снова не понял. И мысли из слова с трудом выносил, точно гроб со двора». Это из поэмы шестьдесят третьего года. Потом была проза, ткань которой Отар создавал из живого, вечно текущего времени, в котором реальность и миф, прошлое и будущее существуют одновременно. А спустя сорок лет Отар вернулся из преисподней своего последнего романа «Годори», романа о судьбе родины. Создай сейчас кто из российских писателей такой страшно-обнаженный, отчаянием дымящийся текст о своей стране, его, пожалуй, ура-патриоты на дыбу подняли бы.
Но не только слова — и молчание Отара было значительно. Важно было, о чем и когда он молчит. Он принадлежал к тому крайне малому кругу писателей, сам факт существования которых среди нас является знаком — конца света пока не наступило.
В предпоследний мой приезд в Грузию в 2004 году в квартире его брата, прозаика и драматурга Тамаза Чиладзе, мы вспоминали апрель восемьдесят девятого, страшное начало девяностых. «Знаешь, мы сидели зимой в нетопленой комнате, при свече, и слушали, как внизу, в зоопарке, ревет голодный лев». Потом Отар вспоминал о единственном и едва ли не однодневном приезде в Грузию Иосифа Броского, о том, как провели они весь день втроем, Отар, Иосиф и Тамаз, как, не выходя из лоджии, пили вино и говорили.
В сумке у меня лежал фотоаппарат. Но искушению сделать снимок я не поддалась. Уже тогда Отар болел, а мне не хотелось быть уличенной в суетном желании сделать «фотографию на память».
«Что с того, если здесь мы не свидимся больше? Прощай! Все на свете случайно. Но это — не выход в беспечность, коль разлука навечно случайнее встреч невзначай. Лишь она мне дает ощутить натуральную вечность…» Это строки гениального перевода Бродского из Отара. Действительно, «что с того», если впереди «натуральная вечность». Однако нам довелось свидеться еще один раз, на этом свете теперь уже точно — последний, третьего июля этого года. Я не думала, что он найдет силы. Но нашел, для последнего, как всегда очень настоящего, серьезного разговора. Он говорил стоя, опираясь на спинку стула («так легче дышать»), непонятно было, откуда в изможденном недугом теле столько энергии. Точнее, это был наглядный, большой и страшный одновременно пример того, как бренное тело человеческое служит проводником энергии высшего порядка.
Никакие сантименты между нами заведены не были. Но в тот раз, прощаясь, мы обнялись. И несколько секунд мне казалось, что я обнимаю птицу, которая вот-вот взлетит: вздымающиеся ребра и воздух под ними, клубящийся воздух, уже готовый стать частью общего воздушного океана. И теперь, когда я думаю о том, что значил этот человек в моей судьбе, меня не покидает горячее и благодарное осознание не прошедшего мимо чуда и ни с чем не сравнимое ощущение неба в объятьях.
Наталия СОКОЛОВСКАЯ,
поэт, прозаик, переводчик грузинской поэзии