Дмитрий барбашин: «на необитаемый остров я взял бы с собой баха и пёрселла»

Коммуналка как фактор в искусстве
— Дмитрий, каково ваше отношение к известной фразе «Художник должен быть голодным»?
— Вы знаете, мне кажется, что этот вопрос можно поставить шире: должен ли человек искусства претерпевать различные жизненные трудности, например отсутствие свободы выбора, моральные унижения, необходимость идти на компромисс с людьми, имеющими власть и влияние на его судьбу? Нет, не должен, но вынужден, как и все люди, живущие в обществе и зависимые от него. Что касается комфорта и удобств… Их отсутствие нельзя считать абсолютным препятствием для творческой работы, но «бытовуха» терзает душу, огрубляет и истощает ее. Музыканты-классики особенно уязвимы в этом отношении, потому что они исполняют надбытовую музыку, существующую вопреки житейской суете. В одном из интервью с Валерием Афанасьевым я с удивлением прочел, что он считает проблему коммуналок в России оставшейся в прошлом. Хорошо, если когда-нибудь это случится. Я с ужасом и болью вспоминаю, как мою первую учительницу по фортепиано Софью Исааковну Файнштейн травили коммунальные соседи, как они довели ее до сумасшедшего дома, фактически до смерти.
А ведь она воспитала таких музыкантов, как Владимир Атлантов, которым гордится Россия, Семен Бычков, ныне главный дирижер оркестра Кельнского радио… Да и всемирно известный пианист Аркадий Володось брал у нее уроки.
Мне кажется, что главный голод, который должен быть у художника, — это голод духовный. В этом смысле известную фразу Христа: «Блаженны нищие духом» я склонен понимать в ее распространенной интерпретации: смиренный, скромный человек более способен к восприятию божьего слова. Я знаю, что есть и другое толкование — а именно, что духом блаженны нищие, то есть нищета гарантирует их духовность, но абсурдность этого заявления слишком очевидна.
Неустроенность в элементарном бытовом плане может сломать человека, а то и толкнуть на преступление.
— Норвежский Берген и русский Санкт-Петербург — северные города, равно жаждущие солнца и тепла. Ощущаете ли вы душевную общность с Григом, который большую часть жизни провел на родине, среди дождей и туманов?
— Север прекрасен своей особой красотой и притягателен своей особой сдержанной суровостью. Конечно, я люблю и снег, и дождик, и низкое с редкими голубыми просветами небо. И, конечно, бесконечную гамму серого… Север приучает человека любить жизнь и радоваться после дождливой пасмурной зимы каждой набухающей почке, каждому весеннему запаху, щебету птички. Все это есть в музыке Грига и в романах моего любимого Кнута Гамсуна, и не только это…
Но север также делает человека более замкнутым и суровым, что отнюдь не означает отсутствие в нем пламенных страстей.

Инопланетяне на Bentley
— Современный город враждебен человеку, он не только постепенно отнимает небо над головой, но и подавляет своим шумом… Есть ли в Петербурге близкие вашему сердцу тихие уголки? Ваше отношение к вторжению современных строений в центр города?
— Я очень люблю Петербург, этот город сильно влияет на человека, в какой-то степени формирует душу. В нем много метафизики, он провоцирует странные и подчас болезненные состояния… Жить в нем непросто, постоянно приходится что-то преодолевать. В нем много отравы, и это притягивает. Знаете, у Блока: «Сердце ищет гибели, тайно просится на дно».
За последнее время многое изменилось. Много Bentley и такой кричащей буржуазности. Конечно, это все более здоровые явления, но духу города чуждые. Иногда создается ощущение, что Петербург заселили инопланетяне.
Абсолютно недопустимо менять что-то в центральной части города. Но жажда наживы, полное отсутствие вкуса и понимания красоты, пропорций у этих людей, к сожалению, приводят, и боюсь, что еще будут приводить к частичному уничтожению ансамблей в центре. Для примера: на углу Белинского и Моховой, где я прожил большую часть жизни, лет десять назад возвели такой белый, напоминающий правительственный санаторий дом. Я помню, что он загородил собой красивую старую кирпичную стену, на которой была надпись-граффити: «Жан Татлян. Мост любви». Каждый раз, проходя мимо, я бросал на нее взгляд… Сейчас я не смотрю в ту сторону.
— Знакомо ли вам понятие «творческий кризис»?
— У меня бывают моменты отсутствия внутреннего подъема, что, конечно, очень удручает и выводит из себя. Но на смену выдоху всегда приходит вдох — пока мы живы, разумеется.
Творческому человеку для того и даны воля и дисциплина, чтобы преодолевать и непогоду, и обстоятельства. Как говорил великий Гёте, «гений маниакально прилежен». Профессиональный музыкант должен быть всегда готов к творческому горению и держать порох сухим.
— С кем из ныне живущих музыкантов или музыкантов прошлого вы гипотетически хотели бы играть? Иными словами, чьи музыкальные предпочтения и манера исполнения кажутся наиболее созвучными вам как творческой личности?
— В зависимости от возраста мои увлечения музыкантами и композиторами часто менялись. Очень сильное впечатление в детстве на меня произвел комплект пластинок Софроницкого — знаете, такого голубого цвета с фотографией на обложке. Третья соната Скрябина — этого не забыть. Потом был период долгого увлечения Гленом Гульдом. Как ни странно, что-то в исполнительской манере я перенял от них обоих, хотя более далеких друг другу музыкантов трудно себе представить. Из ныне живущих музыкантов мне безумно нравится немецкий дирижер Кристоф Эшенбах.
Но наибольшее влияние оказывает сама музыка, а не какое-то исполнение, хотя это вопрос длинный и сложный.
Последнее время я стал обращать внимание даже на саундтреки к фильмам — какой-то мотив или фрагмент может заставить что-то трепетать внутри… Это как если бы по каким-то нескольким атомам музыкальной материи вы чувствовали или, лучше сказать, предчувствовали весь потенциал. И не так уж важно, музыка ли это первого или второго ряда — что-то может открыться внутри вас…

Музыкант: актер или бесстрастный проводник?
— Верите ли вы в творческую судьбу, и каким образом у вас возникает желание исполнять то или иное произведение?
— Я верю в судьбу, и вообще мистические настроения довольно сильны во мне — это касается и произведений, которые я играю. Только вот в какой степени это сознательный или бессознательный выбор, я не берусь сказать. Есть произведения, которые я люблю особенно сильно, но так и не сыграл на сцене… Например, «Симфонические этюды» Шумана.
Почему — не знаю. С другой стороны, на меня как на музыканта и вообще на мою жизнь огромное влияние оказала музыка Брамса — в какой-то момент я подключился к эгрегору «Иоганнес Брамс», и он стал для меня одним из самых дорогих людей.
— Некоторые пианисты считают, что исполнитель должен быть только добросовестным проводником между композитором и слушателем. А в чем, по-вашему, кроется тайна самовыражения для исполнителя при соприкосновении с такими шедеврами, как Концерт Грига?
— Этот вопрос очень часто и охотно обсуждается как музыкантами, так и слушателями, и однозначного ответа на него, как мне кажется, нет. Артист оживляет, реанимирует музыку, давая ей прозвучать во времени. Но он же может на глазах у нас превратить ее в разлагающийся труп.
Вспоминая слова Антона Рубинштейна, артист должен не исполнять, а заново сочинять произведение, а значит привносить в музыку свою живую личность, свои логические акценты, свои эмоциональные нюансы и полутона. Он и актер, и режиссер одновременно. Но ты должен также понимать, что произведение многограннее твоего сегодняшнего понимания и глубже твоих сиюминутных настроений. Быть может, внутренняя пустота в буддийском ее понимании помогает войти в произведение как в храм, с чистой душой. В конечном счете ты отвечаешь и перед композитором, и перед публикой, и перед собой за гармоничность и бескорыстность своих отношений с данным музыкальным произведением.
— Какая музыкальная эпоха вам наиболее близка?
— В музыке мне интересны все стили и направления — исключая постсоветскую попсу. Но если меня спросить, что я бы взял с собой на необитаемый остров — вот вопрос-то! — то, наверное, Баха и несколько арий Пёрселла.

Вопросы задавали Вячеслав КОЧНОВ и Людмила АЛЕКСАНДРОВА
Фото Вячеслава КОЧНОВА