Пражская осень
«Пражская осень — звучит как-то зловеще», — признался один из участников чешских юбилейных мероприятий, известный российский правозащитник Александр Подрабинек. Действительно, Пражская весна — фонетически гораздо слаще, но именно осени принадлежат плоды победы. Итоги ноября 1989 года подводили недавно в Праге.
Чехия отметила годовщину своей бархатной революции утверждением, что демократия пуста
Хоть похоже на Россию…
Когда шеренга чешских полицейских начала теснить толпу на набережной Влтавы, я сказал своей спутнице: «Почти как в России». «Сравнение меня не радует», — холодно ответила спутница и, похоже, даже обиделась.
Ноябрь (по местному календарю — листопад) в Праге такой же памятный революционный месяц, как в Питере, и здесь от очередного невыгодного сравнения опять никуда не деться. 17 ноября 1989 года в Чехии произошла бархатная студенческая революция, свергнувшая коммунистов и приведшая к власти Вацлава Гавела. От этой даты и ведется отсчет молодой чешской демократии. Соответственно, 20-летие этой демократии я недавно наблюдал, будучи приглашен в Прагу в качестве журналиста. Причем судить о современном политическом строе Чехии я мог сразу с трех точек зрения. С философской — поскольку праздничные мероприятия начались с конференции «Свобода и ее противники» в Карловом университете. С политической — поскольку мероприятия продолжались в Сенате Чешской Республики. И с обывательской, сидя за столиком в кафе «Славия», которое имеет в Праге репутацию интеллектуального — с тех самых еще советских пор, когда его облюбовали чешские поэты и диссиденты.
Из окна кафе демократия воспринималась даже нагляднее, чем из университетской аудитории или сенаторского зала заседаний. Она имела четкий экзистенциальный привкус — улицы, дождя, толпы и даже крепкого чая, который мы пили с девушкой, бывшей моим гидом по Праге. Впрочем, если бы я в тот момент вздумал попробовать знаменитого чешского пива, вкусовые качества местной демократии от этого бы, надо полагать, только улучшились. А так — маленький уличный бенефис свободы не ударял в голову, а чинно тянулся от обеда до первых вечерних сумерек. Но, прежде чем они наступили, на пражские улицы вышли нацисты.
В Чехии вообще-то фашистов не много, и обыкновенно они выступают под знаменами местной «Трудовой партии». Не исключено, что большинство из них уместилось в тот день на узком тротуаре — прямо под окнами «Славии». Выкрикивая шаблонные лозунги — одинаковые, наверное, во всех фашистских субкультурах, вроде «Чехия для чехов», — они производили монотонный шум, схожий с мокрым щелканьем дождя по оконному стеклу. Кафе тотчас же оцепила полиция, внешне неотличимая от российских омоновцев: те же космические каски со стеклянным забралом, черные мундиры, наручники и дубинки на поясе. Кафешантанные интеллектуалы прильнули к окнам, защелкали фотоаппаратами. Многие заказали еще по пиву. Следом за пивом последовало и зрелище: черные фигурки полицейских двинулись против серых нацистов, но те лишь усилили скандирование и размахивание руками. «Космонавты», вместо того чтобы наброситься и растоптать, вдруг тоже повели себя неадекватно: они вступили с наци в переговоры. Со стороны это было похоже на общение глухонемых: в то время как черные делали приглашающие жесты (не изволите ли пройти в автозак?), серые чертили в воздухе жесты отрицательные и почти неприличные. Обмен любезностями длился около получаса. Наконец черным это наскучило, и они принялись бережно, но настойчиво увлекать серых к полицейским автомобилям. Это было даже не задержание — это была госпитализация. Никаких честь имею под дых или добро пожаловать волоком по асфальту. На то, чтобы усадить господ зачинщиков в автозак и рассеять остальных, ушло еще полчаса.
— Да, на Россию это совсем не похоже, — сознался я.
Моя спутница с достоинством поболтала ложечкой в чае.
От Вацлава до Вацлава
Вацлав Гавел, первый демократический лидер Чехии, любит вспоминать о том, что президентом его выбрали в тюрьме. Как-то он в шутку разговорился со своими друзьями-сокамерниками, кто кем будет после победы над коммунистами. «Ну, ты станешь президентом», — сказал один из политзэков и ткнул пальцем в Гавела. Так и вышло.
На конференции «Свобода и ее противники» Вацлав Гавел тоже рассказывал о своем тюремном опыте. Рассказывал легко и с юмором, но получалось грустно:
— Я пережил несколько освобождений из тюрьмы, и на себе исследовал состояние психоза, которое испытывает человек, выходя на волю. В тюрьме ты не принимаешь никаких решений, живешь по графику и никогда не бываешь в одиночестве. Но, уходя домой, тебе постоянно приходится принимать какие-то решения. Встать по звонку будильника или еще поспать, поехать на работу на метро, в автобусе или пойти пешком. И так далее: 16–18 часов в день человек постоянно принимает решения. У возникающего при этом психоза есть четкий признак — жуткое желание вернуться в тюрьму, чтобы было как раньше. Хочется спокойствия, хочется жить в коллективе и не брать на себя никакой ответственности. Я сам не переносил одиночества, дома я всегда звонил другу, чтобы тот пришел в гости. Одиночество начинает пугать, кажется иррациональным. Это и есть состояние нашего современного общества. Это объясняет, почему коммунисты сейчас пользуются такой поддержкой. Потому что свобода — это трудно. В каждом человеке в большей или меньшей степени живет желание вернуться в тюрьму.
Удивительно, но сегодняшняя Чехия, чьи города вымощены «священными камнями Европы», тоже испытывает свой кризис либерализма. В политической жизни, как говорят сами чехи, преобладают разочарование и равнодушие. Люди, совершившие бархатную революцию 1989 года, постепенно ушли с государственных постов и оправдывают это цитатой из Франца Кафки: «Когда я у власти, я сам себе кажусь подозрительным». Зато теперь штурвал чешской государственности держат политики, производящие скучное впечатление аппаратчиков и прагматиков. Они не очень любят Европейский Союз, не спешат отказываться от национальной валюты ради многоцветной палитры евро и часто твердят о суверенности. Одна из самых значительных фракций в чешском парламенте — коммунистическая. При этом по всем признакам в Чехии демократия, и даже имя президента то же, что и двадцать лет назад, — Вацлав. Только Клаус.
— У нас вакуум — пустое государство, — заявил на уже упомянутой конференции Адам Михник, главный редактор «Газеты Выборчи» из Варшавы. — Оно пустое, но когда я смотрю на Кубу, Иран или Россию, мне кажется, что наше государство имеет какое-то содержание.
Михнику вторит знаменитый английский драматург и правозащитник Том Стоппард:
— Сейчас свободу теряют тихонечко, по грамму. Это может вылиться в серьезный кризис. В европейских газетах больше пишут о том, как правильно управлять велосипедом или как кормить уток в парке. Это медленный эффект болота. Для людей очень важно чувство защищенности и совсем не важно чувство ответственности. Они боятся этого чувства. Очень опасно, когда возникает общество, невосприимчивое к своим гражданским обязанностям.
Вацлав Гавел, конечно, согласен со своими коллегами. Он усмехается в свои швейковские усы и говорит:
— Да, чешская демократия пуста. Но не пуста ли любая демократия?
Демократия и пустота
И в самом деле — не пуста ли любая демократия?
Есть такая старинная притча, сравнивающая общество с глиняным сосудом. Если сосуд испачкан грязью, расколот или перевернут, в него не нальешь свежего вина истины. И только идеально пустой кувшин пригоден для того, чтобы вместить идеальное содержание.
Демократия — это пустой сосуд. Каждый народ наполняет его своим содержанием. Многие атрибуты демократии есть даже в таких странах, как Северная Корея. Они были и в Советском Союзе: Конституция, выборы и пр. Но это означает только одно: в демократическую форму с легкостью может переодеваться тоталитарное содержание. Более того, на донышке каждой демократии почти всегда присутствует красно-коричневый осадок, и единственное, что удерживает его от тотального распространения, — это равновесие сосуда. Следовательно, демократия — это равновесие крайностей, тончайшее лезвие бритвы, как сказал бы российский писатель-философ Иван Ефремов.
Демократия как оболочка имеет лишь относительную ценность. Свойствами абсолютной ценности должно обладать содержание. По мнению участников конференции, уравновесить зыбкость демократии и наполнить ее можно лишь Правдой. Об этом, в частности, говорил французский философ и правозащитник Андре Глюксман:
— Революции восьмидесятых годов прошлого столетия были прекрасны тем, что совершились без оружия, без политического и религиозного фанатизма. Каким-то чудом половина Европы стала свободной. Это были революции не только во имя свободы, но и во имя правды. Против самой колоссальной лжи ХХ века, которая говорила о мире и разжигала войну, говорила о братстве и сеяла рознь. Правда стала духовным стержнем революций. Потому что свобода без правды — это анархия, в которой нет никаких ограничений.
Самая большая заслуга движения диссидентов — они объединили свободу и правду. Свобода и правда — это наша надежда. Это то, что русские называют истиной — то есть настоящая правда.
Вацлав Гавел
Вацлав Клаус
Хоть похоже на Россию…
Когда шеренга чешских полицейских начала теснить толпу на набережной Влтавы, я сказал своей спутнице: «Почти как в России». «Сравнение меня не радует», — холодно ответила спутница и, похоже, даже обиделась.
Ноябрь (по местному календарю — листопад) в Праге такой же памятный революционный месяц, как в Питере, и здесь от очередного невыгодного сравнения опять никуда не деться. 17 ноября 1989 года в Чехии произошла бархатная студенческая революция, свергнувшая коммунистов и приведшая к власти Вацлава Гавела. От этой даты и ведется отсчет молодой чешской демократии. Соответственно, 20-летие этой демократии я недавно наблюдал, будучи приглашен в Прагу в качестве журналиста. Причем судить о современном политическом строе Чехии я мог сразу с трех точек зрения. С философской — поскольку праздничные мероприятия начались с конференции «Свобода и ее противники» в Карловом университете. С политической — поскольку мероприятия продолжались в Сенате Чешской Республики. И с обывательской, сидя за столиком в кафе «Славия», которое имеет в Праге репутацию интеллектуального — с тех самых еще советских пор, когда его облюбовали чешские поэты и диссиденты.
Из окна кафе демократия воспринималась даже нагляднее, чем из университетской аудитории или сенаторского зала заседаний. Она имела четкий экзистенциальный привкус — улицы, дождя, толпы и даже крепкого чая, который мы пили с девушкой, бывшей моим гидом по Праге. Впрочем, если бы я в тот момент вздумал попробовать знаменитого чешского пива, вкусовые качества местной демократии от этого бы, надо полагать, только улучшились. А так — маленький уличный бенефис свободы не ударял в голову, а чинно тянулся от обеда до первых вечерних сумерек. Но, прежде чем они наступили, на пражские улицы вышли нацисты.
В Чехии вообще-то фашистов не много, и обыкновенно они выступают под знаменами местной «Трудовой партии». Не исключено, что большинство из них уместилось в тот день на узком тротуаре — прямо под окнами «Славии». Выкрикивая шаблонные лозунги — одинаковые, наверное, во всех фашистских субкультурах, вроде «Чехия для чехов», — они производили монотонный шум, схожий с мокрым щелканьем дождя по оконному стеклу. Кафе тотчас же оцепила полиция, внешне неотличимая от российских омоновцев: те же космические каски со стеклянным забралом, черные мундиры, наручники и дубинки на поясе. Кафешантанные интеллектуалы прильнули к окнам, защелкали фотоаппаратами. Многие заказали еще по пиву. Следом за пивом последовало и зрелище: черные фигурки полицейских двинулись против серых нацистов, но те лишь усилили скандирование и размахивание руками. «Космонавты», вместо того чтобы наброситься и растоптать, вдруг тоже повели себя неадекватно: они вступили с наци в переговоры. Со стороны это было похоже на общение глухонемых: в то время как черные делали приглашающие жесты (не изволите ли пройти в автозак?), серые чертили в воздухе жесты отрицательные и почти неприличные. Обмен любезностями длился около получаса. Наконец черным это наскучило, и они принялись бережно, но настойчиво увлекать серых к полицейским автомобилям. Это было даже не задержание — это была госпитализация. Никаких честь имею под дых или добро пожаловать волоком по асфальту. На то, чтобы усадить господ зачинщиков в автозак и рассеять остальных, ушло еще полчаса.
— Да, на Россию это совсем не похоже, — сознался я.
Моя спутница с достоинством поболтала ложечкой в чае.
Ноябрь в календаре Чехии недаром называется листопадом
От Вацлава до Вацлава
Вацлав Гавел, первый демократический лидер Чехии, любит вспоминать о том, что президентом его выбрали в тюрьме. Как-то он в шутку разговорился со своими друзьями-сокамерниками, кто кем будет после победы над коммунистами. «Ну, ты станешь президентом», — сказал один из политзэков и ткнул пальцем в Гавела. Так и вышло.
На конференции «Свобода и ее противники» Вацлав Гавел тоже рассказывал о своем тюремном опыте. Рассказывал легко и с юмором, но получалось грустно:
— Я пережил несколько освобождений из тюрьмы, и на себе исследовал состояние психоза, которое испытывает человек, выходя на волю. В тюрьме ты не принимаешь никаких решений, живешь по графику и никогда не бываешь в одиночестве. Но, уходя домой, тебе постоянно приходится принимать какие-то решения. Встать по звонку будильника или еще поспать, поехать на работу на метро, в автобусе или пойти пешком. И так далее: 16–18 часов в день человек постоянно принимает решения. У возникающего при этом психоза есть четкий признак — жуткое желание вернуться в тюрьму, чтобы было как раньше. Хочется спокойствия, хочется жить в коллективе и не брать на себя никакой ответственности. Я сам не переносил одиночества, дома я всегда звонил другу, чтобы тот пришел в гости. Одиночество начинает пугать, кажется иррациональным. Это и есть состояние нашего современного общества. Это объясняет, почему коммунисты сейчас пользуются такой поддержкой. Потому что свобода — это трудно. В каждом человеке в большей или меньшей степени живет желание вернуться в тюрьму.
Удивительно, но сегодняшняя Чехия, чьи города вымощены «священными камнями Европы», тоже испытывает свой кризис либерализма. В политической жизни, как говорят сами чехи, преобладают разочарование и равнодушие. Люди, совершившие бархатную революцию 1989 года, постепенно ушли с государственных постов и оправдывают это цитатой из Франца Кафки: «Когда я у власти, я сам себе кажусь подозрительным». Зато теперь штурвал чешской государственности держат политики, производящие скучное впечатление аппаратчиков и прагматиков. Они не очень любят Европейский Союз, не спешат отказываться от национальной валюты ради многоцветной палитры евро и часто твердят о суверенности. Одна из самых значительных фракций в чешском парламенте — коммунистическая. При этом по всем признакам в Чехии демократия, и даже имя президента то же, что и двадцать лет назад, — Вацлав. Только Клаус.
— У нас вакуум — пустое государство, — заявил на уже упомянутой конференции Адам Михник, главный редактор «Газеты Выборчи» из Варшавы. — Оно пустое, но когда я смотрю на Кубу, Иран или Россию, мне кажется, что наше государство имеет какое-то содержание.
Михнику вторит знаменитый английский драматург и правозащитник Том Стоппард:
— Сейчас свободу теряют тихонечко, по грамму. Это может вылиться в серьезный кризис. В европейских газетах больше пишут о том, как правильно управлять велосипедом или как кормить уток в парке. Это медленный эффект болота. Для людей очень важно чувство защищенности и совсем не важно чувство ответственности. Они боятся этого чувства. Очень опасно, когда возникает общество, невосприимчивое к своим гражданским обязанностям.
Вацлав Гавел, конечно, согласен со своими коллегами. Он усмехается в свои швейковские усы и говорит:
— Да, чешская демократия пуста. Но не пуста ли любая демократия?
Чешские «омоновцы»
Демократия и пустота
И в самом деле — не пуста ли любая демократия?
Есть такая старинная притча, сравнивающая общество с глиняным сосудом. Если сосуд испачкан грязью, расколот или перевернут, в него не нальешь свежего вина истины. И только идеально пустой кувшин пригоден для того, чтобы вместить идеальное содержание.
Демократия — это пустой сосуд. Каждый народ наполняет его своим содержанием. Многие атрибуты демократии есть даже в таких странах, как Северная Корея. Они были и в Советском Союзе: Конституция, выборы и пр. Но это означает только одно: в демократическую форму с легкостью может переодеваться тоталитарное содержание. Более того, на донышке каждой демократии почти всегда присутствует красно-коричневый осадок, и единственное, что удерживает его от тотального распространения, — это равновесие сосуда. Следовательно, демократия — это равновесие крайностей, тончайшее лезвие бритвы, как сказал бы российский писатель-философ Иван Ефремов.
Демократия как оболочка имеет лишь относительную ценность. Свойствами абсолютной ценности должно обладать содержание. По мнению участников конференции, уравновесить зыбкость демократии и наполнить ее можно лишь Правдой. Об этом, в частности, говорил французский философ и правозащитник Андре Глюксман:
— Революции восьмидесятых годов прошлого столетия были прекрасны тем, что совершились без оружия, без политического и религиозного фанатизма. Каким-то чудом половина Европы стала свободной. Это были революции не только во имя свободы, но и во имя правды. Против самой колоссальной лжи ХХ века, которая говорила о мире и разжигала войну, говорила о братстве и сеяла рознь. Правда стала духовным стержнем революций. Потому что свобода без правды — это анархия, в которой нет никаких ограничений.
Самая большая заслуга движения диссидентов — они объединили свободу и правду. Свобода и правда — это наша надежда. Это то, что русские называют истиной — то есть настоящая правда.
Валерий БЕРЕСНЕВ
Фото Алексея ДАЕНА и автора