Петр лаул: шкалы для измерения музыки еще не изобрели

— Петр, как вы сами воспринимаете свои концерты: это мессианская деятельность или просто работа, как любая другая? Может быть, общение с людьми или самовыражение?
— Универсального ответа не существует. Могу сказать, что, конечно, не мессианская деятельность, я далек от чего-либо мистического в игре, далек от стремления быть каким-то гуру, и не хочу, чтобы меня так воспринимали (как, например, Григория Соколова, которого я люблю и уважаю — хотя мне и не всегда нравится то, что он делает, я не могу не ценить его как одного из самых выдающихся исполнителей). Каждому свое, и мне мессианство как раз не близко. Скорее общение со слушателем, это совершенно точно, и во-вторых — общение с автором. Я пытаюсь приблизиться к какому-то воображаемому идеалу исполнения того или иного сочинения, которое мне приходится играть. Хочется проникнуть в мысли композитора, вообразить, что он имел в виду, когда писал ту или иную музыку, и передать слушателям.
— Вы хотели с детства стать концертирующим пианистом или выбор профессии связан с тем, что вы из музыкальной семьи?
— Пожалуй, у меня никогда не было сомнений в том, кем бы я хотел стать. Во-первых, конечно, семья. У нас семья была из пяти человек, и все были музыканты — либо играли на рояле, либо были теоретиками, композиторами. Во-вторых, уже в возрасте двух или меньше лет я проявлял какие-то способности, причем довольно ярко: я участвовал в различных викторинах из классических сочинений, моими первыми словами были фамилии композиторов. Даже сохранились записи на старом магнитофоне — можно когда-нибудь доказать, какие фокусы я показывал. Я настолько был уверен, что буду музыкантом, что ничего не делал лет до 14, вообще не занимался, мучил учителей, в детстве играл как свинья (зато детство было нормальное). Но при этом не хотел быть никем другим. Потом я попал к своему нынешнему педагогу — Александру Сандлеру. Сначала была десятилетка, потом консерватория. Тогда он только начинал, сейчас у него много довольно известных учеников, достаточно назвать Мирослава Култышева, Александра Пироженко, Павла Райкеруса — целая школа. Я был одним из его ранних учеников, и тогда начал всерьез заниматься.
— Вопрос, на который никто из музыкантов не хочет отвечать. В чем загадка негласного запрета на критику творчества Дмитрия Шостаковича в современной музыкальной среде? Шостаковича в «хорошем обществе» принято любить. Если ты позволил себе усомниться в его гениальности — то ты уже враг народа. В чем секрет?
— Давайте по порядку. Я очень люблю Шостаковича. Это для меня глубоко личная тема, даже семейная: мой дед, музыковед А. Н. Должанский, одним из первых начал заниматься музыкой Шостаковича и в 1948 году во время гонений выступил на его стороне, за что был уволен из консерватории и мог бы поплатиться еще сильнее. Зато мне приятно, что мой дед совершил поступок, требовавший настоящего гражданского мужества. Но надо отделять такие вещи: любить — это одно, признавать как выдающегося музыканта, очень значительного композитора — другое. Любить никто никого не обязан. Я люблю Шостаковича, но мне понятны и те люди, которые его не любят. Однако отрицать его величие как музыканта и личности — признак ограниченности. Критика критике рознь. Я и сам могу покритиковать некоторые произведения Шостаковича. Но дело в том, что он один из тех композиторов, вокруг которых возникают спекуляции политического толка. Подобный спор относится к вопросу о художнике и времени, и самая яркая иллюстрация к нему — жизнь Шостаковича. Он весь был сформирован этим временем, тридцатыми годами, резонировал с ними и оставил музыкальную летопись сталинского времени, даже каких-то ее конкретных отрезков. Я бы сказал, например, что 10-я симфония или скрипичный концерт передают атмосферу именно послевоенной сталинщины — мрачной, темной, умирающей.
— А квинтет, который вы играли в прошлом году на Yamaha?
— Это 1940 год. Он больше похож на чистую музыку, чем многое другое. Выдающееся сочинение. Шостакович за него, кстати, Сталинскую премию получил. И поскольку он против своей воли стал таким политическим композитором, то есть композитором, понимаемым исключительно с политической позиции, существуют такие взаимоисключающие реакции на него. Одна — что этот композитор был самым настоящим диссидентом и сочинял абсолютно антисоветскую музыку.
— Подобную позицию защищает композитор Сергей Слонимский, ссылаясь на мнение Бриттена.
— Да, и вторая: в одном альманахе появилась статья, которая наделала даже некоторый шум: «Певец коммунизма Дмитрий Шостакович». Статья пасквильная, абсолютно разнузданного типа, дескать, очень плохо, что Шостакович коммунистический композитор. Наша история, особенно 30-х годов, делит общество пополам. Это непримиримые лагеря, и Шостакович, как знамя то одного, то другого лагеря, порой оценивается с такой плоской, как сказали бы раньше, вульгарно-социологической точки зрения…
— А почему вокруг Прокофьева нет такой суеты?
— Прокофьев был более независим от политики, и в его музыке атмосфера времени так четко не прослеживается.
— Но ведь и он был вынужден писать политические сочинения.
— Все были вынуждены, абсолютно все. И он, и Шостакович. Другое дело, что политические сочинения Шостаковича написаны с меньшей отдачей, они имеют привкус обязаловки. А Прокофьев писал всегда абсолютно ровно по качеству, ему в большей мере было все равно, в отличие от Шостаковича. Попросили написать «Здравицу» на слова Сталина — написал. Такая же хорошая музыка, как и все остальное. Слова слушать невозможно, а музыка божественная. Поэтому вокруг него нет такого количества горячих споров, а вокруг Шостаковича они есть и будут. Однако же выдающийся музыкант — тот, кто сдвинул искусство вперед, а уже во вторую очередь он представитель того или иного политического течения. Нам приходится мириться с тем, что многие великие композиторы, деятели исполнительского искусства запятнали себя, когда невозможно было себя не запятнать — взять того же Фуртвенглера, который дирижировал в Берлинской Филармонии на днях рождения Гитлера, нацистских праздниках и т. д.
Может быть, даже и не стоит вдаваться в подробности жизнеописания отдельных исполнителей: они люди разные, некоторые из них, может быть, даже откровенные мерзавцы. Я считаю, что очень большая роскошь отказываться — из-за различных косвенных обстоятельств — от того, чтобы получать удовольствие от творческого наследия порой неоднозначных людей… В Фуртвенглере мне нравится не то, что он дирижировал при Гитлере, а его записи. В Вагнере мне нравится совсем не то, что он был антисемитом. Как Шендерович сказал про Достоевского: мир гения огромен, разница лишь в том, что из этого человек отбирает себе, для своей жизни… У кого-то Достоевский — автор «Идиота» и «Братьев Карамазовых», а у кого-то он — антисемит.
То есть увлечение биографиями великих людей — хорошо, но это не должно заслонять то, что они сделали великого. По крайней мере, лично они никого в большинстве случаев не убивали. И на том спасибо.
— Петр, а что вы думаете о всевозможных конкурсах молодых и прочих музыкальных исполнителей?
— Я думаю, что они постепенно утрачивают свое влияние. Во-первых, за счет того, что там такое количество развелось… Девальвация. Каждый год появляется сто лауреатов первых премий. Куда их всех девать? Тем более всем давно понятно, что в таком субъективном предмете, как музыка, не бывает до конца честного судейства, поэтому лауреаты — часто далеко не лучшие из участников. Музицирование — не шахматы или бокс, там более очевиден результат. А тут важна художественная составляющая, которую непонятно в каких абсолютных величинах измерять. Мне кажется, что раньше, когда конкурсов было поменьше, это было действительно важно, давало шанс пробиться на концерты. А сейчас случай больше помогает: встреча с каким-то маститым музыкантом, со своим коллегой, который близок по духу. Такая случайность может решить гораздо больше, чем победы на нескольких конкурсах.
Кроме того, я считаю, что конкурсы наносят огромный вред. Это прокрустово ложе для музыканта. Все знают, как надо играть на конкурсах, чтобы не разозлить ни одного члена жюри. Надо играть не слишком громко, не слишком тихо, не слишком быстро, не слишком медленно и так далее — в общем никак. Конкурсы порождают огромное количество необоснованных и надуманных запретов и в итоге приводят к некой стандартизации. Это очень заметно на примере нынешних исполнителей. Если сравнить с записями исполнителей 70–80-летней давности — все удивительно разные, все прекрасно играют, но по-разному. Сейчас ярких, непохожих на других гораздо меньше. Конечно, не только из-за конкурсов: и из-за технического прогресса, и из-за падения интереса к классической музыке, но и из-за конкурсов тоже. Мне удобно это говорить, потому что у меня есть две первые премии.. Не будь этого, мне бы сказали «сам не выиграл, а критикуешь систему».
— Завершая нашу беседу, я хотел бы вас спросить, что бы вы могли посоветовать молодым музыкантам?
— Я считаю, самое главное — понимать, что не существует музыки отдельно для вашего инструмента и отдельно — всей остальной. Потому что я сплошь и рядом сталкиваюсь с тем, что студенты ничего не знают, кроме того, что они играют. Естественно, они не могут адекватно понимать ни контекст, ничего. Когда-то я был на потрясающе интересном концерте, где Ростропович, Кремер и Башмет играли квартет Шостаковича в Большом зале. Потрясающий состав! Это было в 97-м году. Но я ни одного знакомого студента-пианиста из тех, кто одновременно со мной учился, там не встретил. Все считают: какое пианисту дело до квартета? Потом, молодому музыканту обязательно нужны новые впечатления, путешествия, книги, хорошие фильмы. Если поехать в Суздаль или в Торжок, можно многое понять о Чайковском, например. То есть необходимо ежедневно питаться какими-то художественными и жизненными впечатлениями. Вот главное, что можно посоветовать, а все остальное — уже производное.

Вопросы задавали Вячеслав КОЧНОВ и Людмила АЛЕКСАНДРОВА