Человек города

Светлой памяти Николая Журавского

Я впервые увидел Журавского перед Англетером — долговязого, с тряпочной ширмой на плече, он каждый день приносил и разворачивал ее перед забором, наклеивая самодельные свежие материалы — цитаты из законов, коллективные письма, стихи, технические экспертизы. Он делал все это сам, тогда еще не зная никого из членов Группы спасения. Он расставлял ширму и убегал на вызовы (электрик жилконторы), а после работы приходил на площадь, превращавшуюся в Гайд-парк, и вечером уносил ширму домой. В условиях молчания прессы и отсутствия электронных СМИ эта ширма была самой оперативной и честной стенгазетой города. Коля Журавский в 1987 году — человек с набором инструментов и часто в альпинистском снаряжении (бывший десантник, горный спасатель) — он мастерил стенды, врезал замки, забирался на аварийные здания и выполнял высотные работы.
Журавский — лимитчик, приехавший в Ленинград из Казахстана, — был совершенным Человеком города, питерским бродягой, мастером на все руки, всегда немного смущенным, но совершенно точно знающим, что нужно делать; он учился заочно в Институте культуры, ходил в какие-то театральные студии, водил знакомство с юными митьками и прочими нонконформистами; он устроился на работу электриком районной жилконторы, мотался по городу, с восхищением открывая сокровища его непарадной изнанки. В жилконторе ему выделили в полуподвале в переулке Макаренко темную комнатку, куда он стаскивал с капремонтов и помоек артефакты уходящего Петербурга, там и мы собирались, готовили наши акции, распечатывали документы и прокламации, сочиняли стихотворные сатиры на Ходырева и Матвиенко, засиживались до утра, засыпали вповалку — а Коля шел на утреннюю планерку, в девять утра оставлял сонным у подушки бутылку кефира с булочкой и уходил на объекты; в этой комнатке мы набивались по 30 человек на его дни рождения под Новый год — под стук соседей в стену…
А еще были экспертизы — как приговоры домам. Вот треснувший дом Достоевского на Владимирском, 11. Мы собирали письма протеста и звонили Коле: «Они там в подвале опять сорвали вентиль!» Только Журавский знал, что делать: он брал какую-то помпу, залезал в подвал, перекрывал и откачивал воду — а районные жилищники, приговорившие дом, опять сворачивали вентиль. И Журавский, чертыхаясь, снова лез с помпой, снова наворачивал — а Ковалев в это время бушевал на уличных акциях, а Талалай в это время публиковал материалы в «Вестнике Совета по экологии культуры». Каждый делал свое дело, ну а Журавский выкладывался за троих. Продолжая ходить на работу и учиться в своем Кульке (после Англетера его отчислили было, но после смены партийного курса опять восстановили), он успевал по полной отстоять в пикете, полазать с экспертами по обреченному дому где-нибудь в Рыбацком, подъехать на репетицию группоспасенческой постановки, смастерить театральную гильотину (темой постановки была Французская революция), чтобы потом попеть песен под аккордеон и пойти провожать девушек. Это был абсолютно надежный, взрослый, сильный человек, преданный Питеру и дружбе.
На другой год после Англетера случилась резня в Сумгаите, знакомство с лидерами армянского эколого-культурного движения, потом — наши танки в Армении, голодовка членов Комитета «Карабах» при враждебном равнодушии Москвы… Сегодня трудно себе представить, чем для Армении стала телеграмма от членов Группы спасения Журавского и Лихановой об их присоединении к голодовке! И приходится специально свидетельствовать — в этом не было ни грана политического расчета, а простое осознание, что твое место сейчас — там, где друзья. Когда Николай с Таней прилетели в Ереван, их встречал весь город — окружали цветами, наперебой приглашали в дома, сопровождали в больницу, устраивали концерты симфонического оркестра... Голодовка длилась больше 20 дней — возможно, в то время его казавшееся железным здоровье впервые дало слабину. А тогда силы казались бесконечными. Голодающих услышали. Но вскоре комитет «Карабах» арестовали. И тут грянуло страшное землетрясение в Спитаке и Ленинакане. И Журавский, собрав команду спасателей, отправился на спасработы.
Обо всем этом можно рассказывать долго, потому что жизнь была яркой. В конце 1980-х была борьба за демократические выборы в Ленинграде — и победа в этой борьбе, и вместе с Ковалевым Журавский становится депутатом Ленсовета, уходит из электриков и возглавляет жилищную комиссию; и работа, работа, все более вязкая и тяжкая, все менее творческая, все меньше вокруг легких, молодых, творческих вчерашних друзей, все больше союзников, сотрудников, ожесточенной парламентской и непарламентской борьбы и сознания, что менять жизнь на справедливую — это не прекрасная цель, а бесконечный изнурительный труд.
1990-е вместили все — жена, красавица и умница, маленький Тема, престижная работа в Москве — и отчаянье в осознании беспредела, царящего в верхних эшелонах власти, ощущение, что время прямых и чистых действий уходит и приходит время циничных манипуляторов. Были — словно из парилки в прорубь — ныряния из нахрапистой мощной Москвы в сонный яковлевский Питер, были несколько лет жизни во Франции, где ему довелось побыть клошаром, сторожить старинный замок, откуда в день своего рождения он как-то звонил нам в Питер, задыхаясь от радости, потом возвращение на родину — Коля был какой-то растерянный, сгорбившийся, но размякший от окруженности детьми и друзьями, еще без работы…
Последние десять лет прошли под знаком бесконечной работы в комиссии по городскому хозяйству. Знаете как страшно он работал? Даже не в том дело, что много, а — совершенно наплевав на себя. Постоянные боли и одышка (у него легкие были никакие, ребра несколько раз сломаны и кое-как сросшиеся), и все без врачей: некогда! Саша (старший сын) рассказывает, как уговаривал отца обследоваться, а тот ему: «Ты что, сейчас надо столько поправок писать! Знаешь сколько сейчас работы по скверам? Потом твои дети в них гулять будут!» Он доходил домой с работы (в ту же комнатушку в полуподвальчике на Макаренко, там ступенек-то нет!) и долго пытался отдышаться…
Саша за ним ухаживал, еду варил, прибирал, рассказывал, что комната его вся прокурена, он приходит и с сигаретой садится опять к компьютеру. Саша говорит: какой-то мозг на колесах — с утра его отвозили на работу, вечером назад — вся жизнь... Практически не мог спать, через каждый час просыпался от нехватки воздуха, отдышится, заснет — и снова; мозг совершенно не получал отдыха; как он протянул столько…
Но был и «Живой город», появление которого придало ему сил, но и отняло тоже немало. Журавский, оставаясь госслужащим, придумывал для нынешних неформалов хулиганские акции — ежегодную номинацию «Непочетного гражданина», и план спасения Дмитровского скверика (Эльфийского садика) средствами музыкантов, художников и высадки деревьев, и множество хохм и пародий на темы городской градостроительной политики…
Накануне своих именин, 19 декабря, его госпитализировали экстренно прямо из Законодательного — в Первый медицинский. Дышать ему и в больнице было тяжело, принимал сильные снотворные и какие-то антиаллергенты. В воскресенье вечером жена Марина приходила к нему — он протягивал руку к несуществующей ветке, снимал с головы несуществующую кепку... В понедельник 21 декабря утром стал задыхаться, успел позвонить сыну: приезжай! Тот приехал к 13.00 — и не застал отца в живых.
В том, что сгорел Коля Журавский, был ли героизм? Пожалуй, это было просто исполнение гражданского и человеческого долга, только — по полной, безжалостная и безостановочная работа в условиях, когда никакой жизни, кроме работы, не оставалось... Вообще-то так нельзя, но язык не поворачивается сказать, что он был неправ. Это был совершенно осознанный выбор взрослого человека. А то, что я сейчас пишу сквозь слезы, — так ведь это уже мои проблемы.

Сергей ВАСИЛЬЕВ, Группа спасения памятников истории и культуры

P.S. Прощание с Николаем Журавским состоится в пятницу, 25 декабря, с 13 часов, в храме на православном Смоленском кладбище (Камская ул., 3).

Мы в ответе за тех, кого спасли

Это текст был написан Николаем Журавским (и опубликован в самиздатовском «Вестнике Совета по экологии культуры») в 1988-м — когда, после выступлений в защиту Дома Дельвига, власти пообещали, что он будет сохранен. А то, что можно и чего нельзя делать на Владимирской площади, впредь будут решать, опираясь на концепцию ее завершения, которую примут по итогам объявленного конкурса.
Сказанное тогда Николаем сегодня читается как его завещание всем нам — тем, от кого теперь зависит, устоит ли Дом Дельвига, удастся ли спасти приговоренный Дом Рогова, сумеем ли защитить Владимирскую площадь от новых чудовищных новоделов…

Достоевский Ф. М. Белые ночи. Вчитаться и понять — дома, как люди, они имеют свой рост, цвет глаз и свое выражение лица. Они живут семьями, ссорятся друг с другом, привыкают друг к другу. Они — старенькие, и как всякие старые люди, подозрительно и недоверчиво относятся к новеньким и молодым. Три из них умерли насильственной смертью. Их просто убили на наших глазах. Сейчас к ним хотят подселить молодежь, для достоверности, может быть, даже слегка загримировать под стариков. Кроме того, в их тихое и солидное семейство прописать нахала и скандалиста — станцию метро.
Но мы можем сами подобрать им соседей. Нужно только сесть на лавочку в садике Владимирской церкви и пофантазировать. Вот Дом Дельвига и его северный друг «Модерн», а между ними — дыра. Как соединить их, не нарушив воспоминаний нагловатым молодцом-новоделом? Какого он должен быть размера, высоты, формы и выражения лица: довольного новосела, получившего кооператив в центре города, или скромного соседа-коммунальщика, потеснившего на кухне стареньких жильцов?
Вот Щербаков переулок. Какая там теперь будет ночь, каков день? На что через несколько дней будут смотреть колокольня и врата церкви? Только на людей, бегущих из метро на рынок за товаром?
А сами люди? Обходя Дом Дельвига со всех сторон, будут ли они ругаться, что стоит он так неудобно на пути их победоносного шествия в чрево подземки? Или задумаются с завистью: «Вот жив, старичок, и хорошо выглядишь, да и соседи у тебя приличные. Вот бы и нам такое на старости лет!» Мы можем не выиграть по конкурсу, и наш проект не получит рублей две тыщи. Но мы можем попытаться показать пример ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО подхода к городу, который дарит нам тепло встречи, радость узнавания, как, впрочем, и горечь утрат… Мы родились на Владимирской, повзрослели на Исаакиевской, не всем дано дважды рождаться и взрослеть…
…Мудрый Лис сказал однажды: «Зорко одно лишь сердце, главного глазами не увидишь». И еще он сказал: «Мы в ответе за тех, кого мы приручили». Тем более за тех, кого мы спасли. Вот и все.

Николай Журавский, февраль 1988 года

Прямая речь
Валерий ГЛУХОВ, депутат Ленсовета 21-го созыва, секретарь комиссии по жилищной политике:
— Николай Журавский отличался удивительной терпимостью. Он никогда не повышал голоса. Он не ругал никого, если у нас в комиссии что-то не вовремя было сделано, а сам брал на себя большую часть работы. Подготовка законодательства о приватизации жилья и о создании товариществ собственников жилья — его огромная заслуга, в это он вложил, наверное, больше всех в Ленсовете. Он был ответственным человеком, но очень мягким: в нем не было никакого чрезмерного самолюбия — что очень редко встречается. И вся его судьба показала, что он не стремился к карьере…

Михаил АМОСОВ, депутат Ленсовета 21-го созыва:
— Николай Журавский был прекрасным человеком — надежным, умным, порядочным и специалистом высочайшего уровня. В 2002 году мне удалось привлечь его к работе комиссии ЗакСа по городскому хозяйству, градостроительству и земельным вопросам, которой я руководил — сперва как эксперта, а потом как штатного сотрудника, главного специалиста комиссии. И он выполнял огромную работу — по подготовке генплана, по созданию закона о зеленых насаждениях общего пользования, потом — когда я уже не был депутатом, а он остался работать в аппарате комиссии — по созданию Правил землепользования и застройки. В последний раз я видел его, как потом выяснилось, за несколько дней до кончины — мы встретились в Мариинском дворце, и Николай спросил, не могу ли я подвезти его до дома. Для него — сильного и крепкого человека — это было очень не характерно, и я понял, что у него что-то неладно со здоровьем. Но даже думать не мог, что настолько неладно… Его смерть — невосполнимая, страшная потеря.

Павел НИКОНОВ, архитектор, член Группы спасения:
— По рассказам, как это осталось в моей не очень надежной памяти, был Николай родом из дворянской семьи, которая вроде бы некогда проживала в Петербурге, но революционными событиями была заброшена в Среднюю Азию. Брат его деда воевал в Белой гвардии и с ее остатками попал в Турцию, где и жил, по крайней мере, до начала девяностых. В те годы, узнав из каких-то газет о молодом политике депутате Ленсовета Николае Журавском, пригласил внучатого племянника к себе. По-моему, там Коля познакомился со своими дядьями и кузенами.
Другой его дед по прямой линии был каким-то большим начальником на железной дороге. Но вдруг оставил службу и пошел работать погонщиком верблюдов. Ушел из их жизни он так: однажды утром, когда погонщики каравана проснулись после ночного привала, они не обнаружили Колиного деда — только следы вели вглубь пустыни. Пошли по этим следам, но не нашли. Так дед и пропал.
После армии (служил в десантных войсках) Коля работал в спасательной службе, был ее руководителем. Спасал альпинистов. Те совершали подвиги, покоряя вершины. А спасатели просто работали, снимая их с этих вершин, выходя в любую погоду, идя вверх, цепляясь за обледенелые камни. Я спрашивал, приходилось ли ему видеть погибших. Он ответил — бывало, что однажды какие-то спелеологи провалились и их затопило водой. На следующий год приехали родственники и стали требовать, чтобы достали тела. А это было страшно рискованно, так как вода в этой пещере поднималась неожиданно, а лезть надо было глубоко и даже не очень понятно куда. Но они это сделали.

Виктория РАБОТНОВА, журналист:
— Помню, как осенью 1991-го президиум Ленсовета не смог вернуть историческое название площади Труда — для принятия этого решения не хватило одного голоса. Журавский, который наверняка проголосовал бы за, на заседание не пришел. У него в этот день была свадьба. «Мы, конечно, поздравляем Николая Николаевича, — сказал в прямом эфире корреспондент «Эха Москвы», — но, с другой стороны, ждать, что депутаты в обозримом будущем вернутся к вопросу о возвращении исторического названия площади, не приходится. И это очень обидно». Площадь так и осталась не переименованной.
До этого Николай с будущей женой путешествовали по Армении. Их уговаривали сыграть свадьбу в Ереване, но вот паспорта у Журавского с собой не оказалось — только депутатское удостоверение. Потом над ним подтрунивали, что зря отказался — это был бы единственный в мире брак, заключенный на срок депутатских полномочий…
Впрочем, смешнее всего — с сегодняшней точки зрения — было то, что председатель жилищной комиссии Ленсовета жил в коммуналке и пальцем не пошевелил, чтобы улучшить свои жилищные условия. По словам ответственного секретаря комиссии Валерия Глухова, Николай изначально заявил — никто из членов комиссии не должен пытаться получить жилье для себя.