Письмо из 1942 года
Семья Однолетковых, 1950 г. Справа — автор письма Варвара Николаевна
«Если мы это все переживем, нам каждому будет по 120 лет»
«27 января 1942 года.
Дорогие, милые, родные, близкие Катя, Иван Федорович, Настя, Раюша, Андрей Георгиевич, Наточка и Ляля, здравствуйте!
Поздравляю Наточку с днем рождения, ей исполнилось 6 лет. Нина у нас сегодня тоже праздничная, у нее день Ангела, но безрадостный, невеселый, тяжелый, на душе у нее, как у всех у нас, камень лежит.
Посылаем письмо с одной моей знакомой, правда я ее очень мало знаю, она директор одной из школ Петроградской стороны, которая имела возможность уехать из нашего города Смерти. Но таких счастливых, кому суждено уйти из костлявых рук Смерти, у нас мало. Пишу письмо с тяжелым чувством.
Прежде всего прошу ее приютить (ее зовут Ольгой Петровной) на несколько дней в Архангельске, куда она поедет из Вологды…
Живем очень неспокойно с 8 сентября — нас начали бомбить и жечь город. В первый же день у нас сгорели продовольственные склады. Погибла мука, сахар, масло. После этого норма уменьшалась с каждым днем, и получать продукты становилось труднее и труднее, и часты были случаи, когда норму получить не удавалось, т. к. магазины были пусты. 15/IX сдали Павловск, Детское и вскоре Петергоф. Немцы дошли в сентябре почти до Путиловского завода и побывали в Дачном. Потом их подали назад, и они сильно укрепились в Лигове, Стрельне, Петергофе, Пулково, Детском и заперли нас в кольце. Выход был только через Ладожское озеро. Наступление было очень интенсивным и быстрым. Город, особенно районы: Москов., Ленин., Киров. (районы Электросилы, где общежитие ЛИХП, Путил. завода, Красного Треугольника и др., Покровская площадь, площадь Труда, Сенная площадь и т. д., подвергались день и ночь артиллерийским обстрелам. Началась эвакуация из района в район…
Временно у нас в районе, вернее, в нашем уголке района было относительно тихо, т. е. бомбили Петр. крепость, ул. Блохина (завод Кулакова) и Куйбышевскую (Дворянскую) улицу. Масса домов была разрушена. Районы Петр. стороны и Васил. острова перенаселены. В Ленинграде осело население Гатчины, Павловска, Детского, Красного Села, Выборга, Териок, Финляндии. И то, что уцелело при эвакуации из Таллина, собралось здесь. Как говорят, с армией около 6–7–8 миллионов населения. Каждый день мы лишались важных объектов. Город эвакуировали в малом количестве, все было организовано очень плохо. Школьников возили в такие районы Ленинградской обл., которые бомбили до приезда туда детей, и вскоре они были заняты.
В страшной тревоге там ребята жили один месяц, а потом приказали вернуться в Л-д. Теперь дети говорят: «Почему нас не увезли дальше, несмотря на наше и наших родителей пожелание, теперь мы умираем голодной смертью. Мы с Нюрой были на окопах в очень опасных местах. Она — под Выборгом, а я — под Волосовым. И тут, и там едва ушли живыми. Жизнь разлаживалась в городе с каждым днем. До ноября мы питались почти нормально и даже с излишеством, зверски и неразумно уничтожая наши небогатые запасы. Мы еще доставали картошку и капусту, а другие и этого не имели.
Семья Голубковых оказалась очень легкомысленной, любящей легко и весело жить, покушать, а т. к. мы условились жить вместе, то следовало вместе и готовить (посуды у них нет, да и делиться мне было нечем), то вместе все и уничтожили быстро, они не любят экономить, делить и беречь.
С ноября мы сидим только на супах и на 125 г. хлеба. Но что это был за хлеб! Туда клали вату, хлопок, бумагу, древесную кору, древесные опилки… Мы не умерли в ноябре только потому, что получили макароны и ели суп с макаронами. В декабре с продуктами было очень плохо. За первые десять дней мы кое-что получили, а остальные 20 дней только хлеб и то, что имелось немного у нас в запасе из круп.
С 10/XII по 27/I мы получили: крупы по 700 г, мяса — по 500 г, сахара — по 150 г, конфет по 300 г (из дуранды без сахара) и по 50 г масла сливочного на человека. Хлеба с 25/XII стали давать по 200 г, а с 24/I — по 250 г. Попробуйте существовать, думать, работать и ходить по городу пешком из конца в конец на эту норму! Как следствие, в ноябре стало умирать очень много людей от голода, вид у них стал ужасный. Люди исхудали, а многие пухли от голода. Люди стали как мухи умирать дома, на заводах, на фабриках, на улицах, в магазинах и всюду-всюду. В декабре умирало в течение дня от 8 до 10 тысяч, а в январе, как говорят, умирает по 35 тысяч в день. Многие исчезают бесследно, уйдя из дома. Гибнут при артобстрелах, при бомбежках, а теперь исключительно от голода. У ослабленных людей отнимают карточки и документы, и их трупы найти невозможно. В больницах дворы завалены трупами — худыми, голыми, застывшими в любых позах. Возят их на грузовых открытых машинах по городу, закапывают в братские могилы. На улицах валяются всюду неубранные трупы. Часто бываешь свидетелем того, как у тебя на глазах падает человек и умирает. Вот когда мы перестали бояться мертвецов!
В вестибюле у нас лежал труп женщины три недели, во дворах — трупы. Во что превратился этот красивый город! Дома развалены, улицы грязные, городской водопровод не работает, электричества почти нет, радио молчит, газет нет, трамваи не ходят и стоят полуразрушенные или совсем разрушенные, провода оборваны. На Петроградской стороне разрушены: зверинец, восьмиэтажные дома в конце Большого проспекта. При артобстреле погиб дом 5а по Геслеровскому пер. и много-много других домов. Начались пожары, воды в городе нет, и многие сгорают дотла. Их не тушат. За водой ходим на Неву. На нашей улице сгорели два дома, несколько на Большом. Сейчас горит хороший дом в конце Каменноостровского проспекта из желтых кирпичей…
За хлебом стоим ужасные очереди по 5–6 часов, и, как на грех, зима очень холодная. Стоят морозы до минус 40 градусов. Много гибнет людей и от холода. Ловкие, богатые люди, имеющие сильный в нашей стране блат, стоящие у власти, спасают себя бегством из этого ужасного города, а нам только предлагают мужественно пережить весь ужас и медленно умирать голодной смертью. Кормят каждый день новыми обещаниями. Многое мы могли бы вам рассказать, но едва ли это состоится когда-нибудь. Наше положение крайне тяжелое, спасайте нас, но и вы этого не можете. Дело у нас дошло до людоедства, убивают детей, людей более-менее упитанных, хотя все у нас ходят как мертвецы, едят трупное мясо. Одним словом, у нас так ужасно, что если мы это все переживем, нам каждому будет по 120 лет. Вот какой у нас эксперимент, вы и представить себе не можете, как бы нам хотелось быть с вами и в ваших условиях, они нам рисуются раем…
У нас все застыло, не ждите от нас телеграмм, их не принимают на телеграфе, и письма из кружек не вынимаются…
Все мы очень худы, в особенности Нюра, Борис, Нина, бабушка. Я пишу вам так бессистемно и бессвязно потому, что мысли путаются в голове, и психическое состояние у нас особое, но тем не менее пишу, чтобы вы знали: если погибнем — при каких обстоятельствах. Особенно много гибнет мужчин, а наша очередь следующая, нас и на улицу из квартиры будет вынести некому. Если наши восстановят дорогу и будет возможность покинуть город, мы его покинем, и приедем к вам временно, а потом в глушь, в деревню, подальше от больших городов и культуры XX века.
Теперь узнайте, какие у нас цены на рынке, причем почти невозможно достать: хлеб — 550 руб. за килограмм, шоколад — 2800 р. за кг, масло — от 1500 до 2000 руб. за кг (его нет практически совсем, только у воров). Плитка столярного клея — от 30 до 50 руб., стакан овса — 50 руб. За 3 кг отрубей мы заплатили 500 руб. 250 г. сиропа фруктового — 60 руб., пачка кофе суррогатного — 50 руб. Коробка спичек — 10 руб. Пачка папирос — от 30–40 руб. На деньги практически ничего не купишь — только на продукты (обмен). Круп совсем нет.
Отдала Лидочке Зябликовой мамины серьги с сапфиром и бриллиантиками, просила обменять на крупу, хотя бы на пшено, и питаю очень мало надежды на получение за них 3 кг пшена, а они стоили в прошлом веке 75 руб. золотом. Ант. Ник. обменяла золотые часы на 1,5 кг крупы — они стоили в мирное время 800 р. — за них дали только 4 кг хлеба. Новые валенки или фетровые боты можно купить за 300 или 500 г хлеба. Ко всему нам не выдают зарплату вот уже за два месяца (декабрь и январь), а платить стали гроши. Вместо 400 руб., как я получала раньше, стали выдавать по 42 руб.… За квартиру уже не платили три месяца, да и платить нет охоты за ужасные бытовые условия.
У нас еще есть дрова. Мы топим буржуйку три раза в день, так как дома температура ниже 4 градусов…
В госпитале МПВО, где лежат Ант. Степ. Протокович, замерзло в одну ночь 4 человека, а госпиталь помещается в школе, где работает Л. Ф. (против Дома культуры). А та больница, что за Карповкой, совсем заброшена и стоит без охраны.
Теперь послушайте, что мы кушаем из новых блюд. Едим студень из столярного клея, и бываем все довольны. Суп из отрубей, кашу из семян клевера и тимофеевки, лепешки из какой-то травы, пригодные только для коров, суп из клубней ивчины, суп из дуранды (жмых)…
Ёлочка мешает писать, толкает.
Самое большое наслаждение для человека (мы пришли к такому заключению) есть черный хлеб. Ёлочка у нас выглядит хорошо, и она получает от нас все, что получше, в тройном размере, боимся даже выпускать ее с бабушкой на улицу, т. к. могут украсть и убить среди бела дня или, как говорит бабушка, сглазить. Поэтому они сидят дома и всё мечтают, как поедут в Архангельск, в гости к Раечке, в Молотово. Кажется, все я вам написала, если будем живы, встретимся и все-все вам расскажем.
Мы вас целуем, обнимаем и желаем вам здоровья и благополучия. Как хотелось бы встретиться с вами! Привет Раюшке и Андрею Георгиевичу… Ваня очень плох, умирает от истощения, о чем мне сказал муж. Шесть дней не был на работе, может быть, уже и умер…
Денег нам не пересылайте, их не выдадут… Крепко-крепко всех целуем и обнимаем. Варя».
Опубликованный в «Новой» блокадный дневник Ангелины Крупновой-Шамовой не только вызвал шквал обсуждений в Рунете, но и способствовал новым сигналам из прошлого. В частности, одна из петербургских семей передала в редакцию оригинал письма, датированного 27 января 1942 года.
Как рассказали «Новой», написала его в пору самой суровой блокадной зимы Варвара Николаевна Однолеткова (родня ее называла Вавой) — учитель физики 37-й ленинградской школы, 1902 года рождения. Вольный стиль его и целый ряд подробностей, за которые в то время легко можно было поплатиться жизнью (например, строки о том, что плохо была организована эвакуация), объясняются тем, что передавала его Варвара Николаевна с оказией своим в Архангельск. И потому можно было надеяться, что оно не попадет под лупу придирчивого опасного цензора…
Сохранила письмо и прислала своей ленинградской — петербургской племяннице Нина Ивановна Бледнова (Преображенская). Ей 90 лет, живет в Москве. О племяннице Нины Ивановны — Елене Артуровне Однолетковой в послании упоминается. Она — та самая Ёлочка, которая «мешает писать»…
В марте 1942 года им удалось эвакуироваться — Ладогу пересекли вместе, а затем пути родственников разошлись.
В сопроводительной записке к посланию из 1942-го Нина Ивановна написала горькие строки: «Я пересылаю тебе письмо, написанное тетей Варей 27/I из блокадного Ленинграда… В нем упоминаются Голубковы — это моя тогдашняя семья, а Борис — мой муж. Мы поженились 3/VI-41 г., а 22/VI-41 г. началась война. Были вместе до моей эвакуации в конце марта 1942 г. и больше никогда не встречались. Извини, что так много истории, но это моя жизнь. Целую! Нина».
Странички письма — ветхие. Когда берешь в руки, кажется, вот-вот рассыплются. Но в самих строчках — внутренняя сила, продиктованная правдой того времени, которой нельзя позволить исчезнуть, рассыпаться под напором противоречивых мнений и лет…
Евгения ДЫЛЕВА
«27 января 1942 года.
Дорогие, милые, родные, близкие Катя, Иван Федорович, Настя, Раюша, Андрей Георгиевич, Наточка и Ляля, здравствуйте!
Поздравляю Наточку с днем рождения, ей исполнилось 6 лет. Нина у нас сегодня тоже праздничная, у нее день Ангела, но безрадостный, невеселый, тяжелый, на душе у нее, как у всех у нас, камень лежит.
Посылаем письмо с одной моей знакомой, правда я ее очень мало знаю, она директор одной из школ Петроградской стороны, которая имела возможность уехать из нашего города Смерти. Но таких счастливых, кому суждено уйти из костлявых рук Смерти, у нас мало. Пишу письмо с тяжелым чувством.
Прежде всего прошу ее приютить (ее зовут Ольгой Петровной) на несколько дней в Архангельске, куда она поедет из Вологды…
Живем очень неспокойно с 8 сентября — нас начали бомбить и жечь город. В первый же день у нас сгорели продовольственные склады. Погибла мука, сахар, масло. После этого норма уменьшалась с каждым днем, и получать продукты становилось труднее и труднее, и часты были случаи, когда норму получить не удавалось, т. к. магазины были пусты. 15/IX сдали Павловск, Детское и вскоре Петергоф. Немцы дошли в сентябре почти до Путиловского завода и побывали в Дачном. Потом их подали назад, и они сильно укрепились в Лигове, Стрельне, Петергофе, Пулково, Детском и заперли нас в кольце. Выход был только через Ладожское озеро. Наступление было очень интенсивным и быстрым. Город, особенно районы: Москов., Ленин., Киров. (районы Электросилы, где общежитие ЛИХП, Путил. завода, Красного Треугольника и др., Покровская площадь, площадь Труда, Сенная площадь и т. д., подвергались день и ночь артиллерийским обстрелам. Началась эвакуация из района в район…
Временно у нас в районе, вернее, в нашем уголке района было относительно тихо, т. е. бомбили Петр. крепость, ул. Блохина (завод Кулакова) и Куйбышевскую (Дворянскую) улицу. Масса домов была разрушена. Районы Петр. стороны и Васил. острова перенаселены. В Ленинграде осело население Гатчины, Павловска, Детского, Красного Села, Выборга, Териок, Финляндии. И то, что уцелело при эвакуации из Таллина, собралось здесь. Как говорят, с армией около 6–7–8 миллионов населения. Каждый день мы лишались важных объектов. Город эвакуировали в малом количестве, все было организовано очень плохо. Школьников возили в такие районы Ленинградской обл., которые бомбили до приезда туда детей, и вскоре они были заняты.
В страшной тревоге там ребята жили один месяц, а потом приказали вернуться в Л-д. Теперь дети говорят: «Почему нас не увезли дальше, несмотря на наше и наших родителей пожелание, теперь мы умираем голодной смертью. Мы с Нюрой были на окопах в очень опасных местах. Она — под Выборгом, а я — под Волосовым. И тут, и там едва ушли живыми. Жизнь разлаживалась в городе с каждым днем. До ноября мы питались почти нормально и даже с излишеством, зверски и неразумно уничтожая наши небогатые запасы. Мы еще доставали картошку и капусту, а другие и этого не имели.
Семья Голубковых оказалась очень легкомысленной, любящей легко и весело жить, покушать, а т. к. мы условились жить вместе, то следовало вместе и готовить (посуды у них нет, да и делиться мне было нечем), то вместе все и уничтожили быстро, они не любят экономить, делить и беречь.
С ноября мы сидим только на супах и на 125 г. хлеба. Но что это был за хлеб! Туда клали вату, хлопок, бумагу, древесную кору, древесные опилки… Мы не умерли в ноябре только потому, что получили макароны и ели суп с макаронами. В декабре с продуктами было очень плохо. За первые десять дней мы кое-что получили, а остальные 20 дней только хлеб и то, что имелось немного у нас в запасе из круп.
С 10/XII по 27/I мы получили: крупы по 700 г, мяса — по 500 г, сахара — по 150 г, конфет по 300 г (из дуранды без сахара) и по 50 г масла сливочного на человека. Хлеба с 25/XII стали давать по 200 г, а с 24/I — по 250 г. Попробуйте существовать, думать, работать и ходить по городу пешком из конца в конец на эту норму! Как следствие, в ноябре стало умирать очень много людей от голода, вид у них стал ужасный. Люди исхудали, а многие пухли от голода. Люди стали как мухи умирать дома, на заводах, на фабриках, на улицах, в магазинах и всюду-всюду. В декабре умирало в течение дня от 8 до 10 тысяч, а в январе, как говорят, умирает по 35 тысяч в день. Многие исчезают бесследно, уйдя из дома. Гибнут при артобстрелах, при бомбежках, а теперь исключительно от голода. У ослабленных людей отнимают карточки и документы, и их трупы найти невозможно. В больницах дворы завалены трупами — худыми, голыми, застывшими в любых позах. Возят их на грузовых открытых машинах по городу, закапывают в братские могилы. На улицах валяются всюду неубранные трупы. Часто бываешь свидетелем того, как у тебя на глазах падает человек и умирает. Вот когда мы перестали бояться мертвецов!
В вестибюле у нас лежал труп женщины три недели, во дворах — трупы. Во что превратился этот красивый город! Дома развалены, улицы грязные, городской водопровод не работает, электричества почти нет, радио молчит, газет нет, трамваи не ходят и стоят полуразрушенные или совсем разрушенные, провода оборваны. На Петроградской стороне разрушены: зверинец, восьмиэтажные дома в конце Большого проспекта. При артобстреле погиб дом 5а по Геслеровскому пер. и много-много других домов. Начались пожары, воды в городе нет, и многие сгорают дотла. Их не тушат. За водой ходим на Неву. На нашей улице сгорели два дома, несколько на Большом. Сейчас горит хороший дом в конце Каменноостровского проспекта из желтых кирпичей…
За хлебом стоим ужасные очереди по 5–6 часов, и, как на грех, зима очень холодная. Стоят морозы до минус 40 градусов. Много гибнет людей и от холода. Ловкие, богатые люди, имеющие сильный в нашей стране блат, стоящие у власти, спасают себя бегством из этого ужасного города, а нам только предлагают мужественно пережить весь ужас и медленно умирать голодной смертью. Кормят каждый день новыми обещаниями. Многое мы могли бы вам рассказать, но едва ли это состоится когда-нибудь. Наше положение крайне тяжелое, спасайте нас, но и вы этого не можете. Дело у нас дошло до людоедства, убивают детей, людей более-менее упитанных, хотя все у нас ходят как мертвецы, едят трупное мясо. Одним словом, у нас так ужасно, что если мы это все переживем, нам каждому будет по 120 лет. Вот какой у нас эксперимент, вы и представить себе не можете, как бы нам хотелось быть с вами и в ваших условиях, они нам рисуются раем…
У нас все застыло, не ждите от нас телеграмм, их не принимают на телеграфе, и письма из кружек не вынимаются…
Все мы очень худы, в особенности Нюра, Борис, Нина, бабушка. Я пишу вам так бессистемно и бессвязно потому, что мысли путаются в голове, и психическое состояние у нас особое, но тем не менее пишу, чтобы вы знали: если погибнем — при каких обстоятельствах. Особенно много гибнет мужчин, а наша очередь следующая, нас и на улицу из квартиры будет вынести некому. Если наши восстановят дорогу и будет возможность покинуть город, мы его покинем, и приедем к вам временно, а потом в глушь, в деревню, подальше от больших городов и культуры XX века.
Теперь узнайте, какие у нас цены на рынке, причем почти невозможно достать: хлеб — 550 руб. за килограмм, шоколад — 2800 р. за кг, масло — от 1500 до 2000 руб. за кг (его нет практически совсем, только у воров). Плитка столярного клея — от 30 до 50 руб., стакан овса — 50 руб. За 3 кг отрубей мы заплатили 500 руб. 250 г. сиропа фруктового — 60 руб., пачка кофе суррогатного — 50 руб. Коробка спичек — 10 руб. Пачка папирос — от 30–40 руб. На деньги практически ничего не купишь — только на продукты (обмен). Круп совсем нет.
Отдала Лидочке Зябликовой мамины серьги с сапфиром и бриллиантиками, просила обменять на крупу, хотя бы на пшено, и питаю очень мало надежды на получение за них 3 кг пшена, а они стоили в прошлом веке 75 руб. золотом. Ант. Ник. обменяла золотые часы на 1,5 кг крупы — они стоили в мирное время 800 р. — за них дали только 4 кг хлеба. Новые валенки или фетровые боты можно купить за 300 или 500 г хлеба. Ко всему нам не выдают зарплату вот уже за два месяца (декабрь и январь), а платить стали гроши. Вместо 400 руб., как я получала раньше, стали выдавать по 42 руб.… За квартиру уже не платили три месяца, да и платить нет охоты за ужасные бытовые условия.
У нас еще есть дрова. Мы топим буржуйку три раза в день, так как дома температура ниже 4 градусов…
В госпитале МПВО, где лежат Ант. Степ. Протокович, замерзло в одну ночь 4 человека, а госпиталь помещается в школе, где работает Л. Ф. (против Дома культуры). А та больница, что за Карповкой, совсем заброшена и стоит без охраны.
Теперь послушайте, что мы кушаем из новых блюд. Едим студень из столярного клея, и бываем все довольны. Суп из отрубей, кашу из семян клевера и тимофеевки, лепешки из какой-то травы, пригодные только для коров, суп из клубней ивчины, суп из дуранды (жмых)…
Ёлочка мешает писать, толкает.
Самое большое наслаждение для человека (мы пришли к такому заключению) есть черный хлеб. Ёлочка у нас выглядит хорошо, и она получает от нас все, что получше, в тройном размере, боимся даже выпускать ее с бабушкой на улицу, т. к. могут украсть и убить среди бела дня или, как говорит бабушка, сглазить. Поэтому они сидят дома и всё мечтают, как поедут в Архангельск, в гости к Раечке, в Молотово. Кажется, все я вам написала, если будем живы, встретимся и все-все вам расскажем.
Мы вас целуем, обнимаем и желаем вам здоровья и благополучия. Как хотелось бы встретиться с вами! Привет Раюшке и Андрею Георгиевичу… Ваня очень плох, умирает от истощения, о чем мне сказал муж. Шесть дней не был на работе, может быть, уже и умер…
Денег нам не пересылайте, их не выдадут… Крепко-крепко всех целуем и обнимаем. Варя».
Нина ПЕТЛЯНОВА