Жизнь страшнее ондатры
Давным-давно в старом доме на улице Новой (деревня Верхние Осельки) живут Евдокия Федоровна Тирранен и Сергей Кузьмич Баранов. Она — бывшая узница фашистских концлагерей. Он — житель блокадного Ленинграда. Эти люди, как были когда-то, так и остаются для страны, в которой живут, невидимками, выпавшими из социума, в отличие, например, от бабушки Антоновой, однажды проснувшейся знаменитой, оделенной пристальным вниманием одновременно двух стран: Финляндии и России.
Блокадник и его супруга, пережившая депортацию в фашистскую Германию, могут лишь мечтать о «президентском» жилье
Поедемте, Дуся, в Америку!
Они встречали меня вдвоем на пороге старого дома. Он крепко держал ее под руку. Пригласили в комнату. Сергей Кузьмич, не говоря ни слова, вышел, а Евдокия Федоровна принялась вспоминать о прошлом.
— Время моего рождения — 1926 год, место — деревня Лампово Гатчинского района Ленинградской области. У мамы нас было тринадцать, я — четвертая, родилась вслед за третьей сестрой, — рассказала она, когда мы уселись за ветхий деревянный стол. — Сейчас только я и осталась — шутка ли, 84-й годок разменяла. С семи лет готовила, с большими чугунами управлялась, смотрела за младшими детьми. Помню, в комнате двойная люлька висела: вслед за мной были двойняшки. Я их нянчила, пеленала... В войну мы хлебнули горя. Когда пришли немцы, дедушка мой — любимец, я с ним постоянно была, вечно около него крутилась — пошел в три часа ночи печку топить, немец в него выстрелил, пробил шею, и вскоре дед умер. А в Германию нас фашисты угнали вместе с сестрой: мне было чуть больше пятнадцати лет, а ей — около шестнадцати. Мама об этом ничего не знала — схватили и увезли. В Сиверской — на станции, как тогда говорили, — согнали три с половиной тысячи душ одной только молодежи. В коровьи вагоны грузили и отправляли. Из распределительного пункта попали мы в Магдебург. Месяца два-три под Магдебургом на полях батрачили на хозяина, некоторое время работали на фабриканта — как сейчас помню, звали его Фрицем Брауном. Вспоминать подробности пленной жизни что-то не хочется… Освобождали американцы. Завалили товарами разными, поросенка привезли резаного. Уговаривали: поедемте, Дуся, в Америку, будете жить хорошо! Помню, на такое приглашение в шутку как-то ответила: «У меня очень большой рот, если поеду — стану врагом своего народа». Потом нас привезли в Бухенвальд под Краковом и меняли на американцев и немцев…
Человек души и сердца
В девичестве Евдокия Федоровна была Емельяновой, а как вышла замуж, стала Тирранен — первый муж был финном.
— Тирранен был человеком прижимистым, деспотичным, за каждую копейку, каждый шаг перед ним отчитывалась, — вздыхая, продолжила воспоминания бабушка Дуся. — Но, как бы там ни было, родилось у нас с ним трое детей: две дочки и сын. Прожили восемнадцать лет вместе, а после с Сережей, Сергеем Кузьмичем, не в пример больше — тридцать восемь годков как отдать. Он помогал поднимать на ноги ребятню… Сын уже умер. У дочерей своя жизнь, свои семьи. Страшно сказать — у меня восемь внуков, тринадцать правнуков. Живут тут поблизости, в Городке, а некоторые в Петербурге.
В ответ на вопрос, помогают ли, навещают ли, махнула рукой: «Что ты, доченька, кому я нужна, старуха. А муж мой и подавно! Вот как помру, я-то ведь старше Сережи — и он под открытым небом может остаться… Познакомились мы с Сережей в учреждении, верно сказать, не располагающем к свиданиям — в одной из психиатрических больниц Ленинграда. Он там лечился (не подумайте, с той поры Сережа в таких стационарах не оказывался ни разу), а я работала буфетчицей. Красавец был необыкновенный, тридцать четыре года. Понравился, ведь он — человек души и сердца, спокойный, не блудливый… К слову, есть у него брат-близнец — Иван Кузьмич, более крутого характера. А вообще, у их матери детей было семеро. Помню, она приходила навещать Сережу в больницу. Мы встретились, поговорили. Я ей сказала: «Ксения Алексеевна, сын ваш уж больно мне по душе пришелся — вот увидите, будет в тепле, не обижу…» Она ответила просто: «Поживем — увидим…» Так и вышло. Уже, слава богу, вместе немало лет. Все по хозяйству делает, внимательный, слова грубого не скажет. Я уже ничего не могу, он по мере сил помогает, старается… Немногословный, за все переживает. И сейчас, смотрите, стоит под окном, слушает, что мы тут с вами говорим-обсуждаем. Вообще, ему трудно — недавно пережил инсульт…»
Таких домов — тысячи
Дому, в котором живут супруги, полвека. Как рассказывает баба Дуся, одна из дочерей, Алевтина, оформила его на себя. Причем объяснила, что никто мать из дома не гонит, что они с Сергеем Кузьмичом в доме прописаны, но без права распоряжаться жилплощадью.
Сергей Кузьмич Баранов — блокадник, всю войну семья, в которой он рос, прожила на улице Петра Лаврова в коммуналке. Учитывая это обстоятельство и то, что все трудней приходится старикам — особенно трудно холодными снежными зимами, — вмешались соседи, помогли написать и отправить районным властям заявление:
«Прошу рассмотреть вопрос о предоставлении мне благоустроенного жилья в соответствии с последними заявлениями президента РФ Медведева Д. А. и премьер-министра РФ Путина В. В. о предоставлении благоустроенного жилья ветеранам Великой Отечественной войны.
Имею удостоверение жителя блокадного Ленинграда, инвалид второй группы. Моя жена — Тирранен Евдокия Федоровна, 1926 года рождения, уроженка деревни Лампово Гатчинского района Ленинградской области, в мае 1942 года была вывезена в Германию, в город Магдебург, где находилась на сельхозработах. А с декабря 1942 года работала на металлургическом заводе, жила в бараках. Освобождена 8 апреля 1945 года.
В настоящее время мы проживаем в доме падчерицы — две комнаты и кухня. Дом не газифицирован, отопление печное. Воды нет — носим из колодца. Туалет во дворе…»
Районные чиновники объяснили, что для начала надо собрать целый ряд документов и признать дом для жилья непригодным, а признать — тяжело, таких домов тысячи.
Евдокия Федоровна, которой абсолютно неведомы лабиринты жилищного законодательства, возмущается: «Как это дом для житья непригоден? Ведь мы в нем живем!» А по поводу документов расстраивается: «До соседнего дома едва дойду, да и Сергей не ходок, как управиться? Воду, дрова принести — все это уже не под силу».
К слову, выяснилось, что социальный работник в этих местах не водится. «Они там, в Городке ходят, — неопределенно махнув рукой, объяснила она. — У нас никогда не было».
Старики-невидимки
Евдокия Федоровна старается не терять бодрости. Когда я их с дедом возле дома фотографировала, она поведала, как купалась в день своего 80-летия в пруду с ондатрами (их избушка стоит практически на берегу пруда): «Плыву, а они, такие здоровые, за мной вслед — совсем не страшные, не то что наша жизнь…»
Социум, давно списавший этих стариков, сейчас активно продолжает обсуждать только что отшумевшее дело бабушки Антоновой, квартиру которой в Выборге родная дочь продала, а маму по туристической визе вывезла в Финляндию. Недавно эту прославленную бабулю сопровождал в Кикеринский дом престарелых целый эскорт. Права этой представительницы того же поколения, к которому относится баба Дуся из Верхних Осельков, с особой горячностью отстаивали представители власти разного рода, СМИ и общественность. Подоплека этой истории — отдельная песня. Волнует другое: наша действительность начинена судьбами стариков-невидимок, о которых никто, даже родные дети, не помнят. Так и живут они совсем рядом с нами — непознанные, непринятые, так и уходят в небеса обетованные, не получив даже малых положенных по закону и совести родственных и государственных преференций…
Документы о том, что была в Германии, в концлагере (кто-то из соседей научил), стала собирать в начале 90-х годов. Отослала, и в 93-м получила первые средства от страны, побежденной некогда, но чувствующей вину перед плененными. Потом Германия присылала деньги еще несколько раз.
— Думаю, они никого не забыли, никто у них не потерялся, — рассуждает старенькая баба Дуся. — Почему-то чужие скорей проявляют памятливость и заботу…
Поедемте, Дуся, в Америку!
Они встречали меня вдвоем на пороге старого дома. Он крепко держал ее под руку. Пригласили в комнату. Сергей Кузьмич, не говоря ни слова, вышел, а Евдокия Федоровна принялась вспоминать о прошлом.
— Время моего рождения — 1926 год, место — деревня Лампово Гатчинского района Ленинградской области. У мамы нас было тринадцать, я — четвертая, родилась вслед за третьей сестрой, — рассказала она, когда мы уселись за ветхий деревянный стол. — Сейчас только я и осталась — шутка ли, 84-й годок разменяла. С семи лет готовила, с большими чугунами управлялась, смотрела за младшими детьми. Помню, в комнате двойная люлька висела: вслед за мной были двойняшки. Я их нянчила, пеленала... В войну мы хлебнули горя. Когда пришли немцы, дедушка мой — любимец, я с ним постоянно была, вечно около него крутилась — пошел в три часа ночи печку топить, немец в него выстрелил, пробил шею, и вскоре дед умер. А в Германию нас фашисты угнали вместе с сестрой: мне было чуть больше пятнадцати лет, а ей — около шестнадцати. Мама об этом ничего не знала — схватили и увезли. В Сиверской — на станции, как тогда говорили, — согнали три с половиной тысячи душ одной только молодежи. В коровьи вагоны грузили и отправляли. Из распределительного пункта попали мы в Магдебург. Месяца два-три под Магдебургом на полях батрачили на хозяина, некоторое время работали на фабриканта — как сейчас помню, звали его Фрицем Брауном. Вспоминать подробности пленной жизни что-то не хочется… Освобождали американцы. Завалили товарами разными, поросенка привезли резаного. Уговаривали: поедемте, Дуся, в Америку, будете жить хорошо! Помню, на такое приглашение в шутку как-то ответила: «У меня очень большой рот, если поеду — стану врагом своего народа». Потом нас привезли в Бухенвальд под Краковом и меняли на американцев и немцев…
Человек души и сердца
В девичестве Евдокия Федоровна была Емельяновой, а как вышла замуж, стала Тирранен — первый муж был финном.
— Тирранен был человеком прижимистым, деспотичным, за каждую копейку, каждый шаг перед ним отчитывалась, — вздыхая, продолжила воспоминания бабушка Дуся. — Но, как бы там ни было, родилось у нас с ним трое детей: две дочки и сын. Прожили восемнадцать лет вместе, а после с Сережей, Сергеем Кузьмичем, не в пример больше — тридцать восемь годков как отдать. Он помогал поднимать на ноги ребятню… Сын уже умер. У дочерей своя жизнь, свои семьи. Страшно сказать — у меня восемь внуков, тринадцать правнуков. Живут тут поблизости, в Городке, а некоторые в Петербурге.
В ответ на вопрос, помогают ли, навещают ли, махнула рукой: «Что ты, доченька, кому я нужна, старуха. А муж мой и подавно! Вот как помру, я-то ведь старше Сережи — и он под открытым небом может остаться… Познакомились мы с Сережей в учреждении, верно сказать, не располагающем к свиданиям — в одной из психиатрических больниц Ленинграда. Он там лечился (не подумайте, с той поры Сережа в таких стационарах не оказывался ни разу), а я работала буфетчицей. Красавец был необыкновенный, тридцать четыре года. Понравился, ведь он — человек души и сердца, спокойный, не блудливый… К слову, есть у него брат-близнец — Иван Кузьмич, более крутого характера. А вообще, у их матери детей было семеро. Помню, она приходила навещать Сережу в больницу. Мы встретились, поговорили. Я ей сказала: «Ксения Алексеевна, сын ваш уж больно мне по душе пришелся — вот увидите, будет в тепле, не обижу…» Она ответила просто: «Поживем — увидим…» Так и вышло. Уже, слава богу, вместе немало лет. Все по хозяйству делает, внимательный, слова грубого не скажет. Я уже ничего не могу, он по мере сил помогает, старается… Немногословный, за все переживает. И сейчас, смотрите, стоит под окном, слушает, что мы тут с вами говорим-обсуждаем. Вообще, ему трудно — недавно пережил инсульт…»
Таких домов — тысячи
Дому, в котором живут супруги, полвека. Как рассказывает баба Дуся, одна из дочерей, Алевтина, оформила его на себя. Причем объяснила, что никто мать из дома не гонит, что они с Сергеем Кузьмичом в доме прописаны, но без права распоряжаться жилплощадью.
Сергей Кузьмич Баранов — блокадник, всю войну семья, в которой он рос, прожила на улице Петра Лаврова в коммуналке. Учитывая это обстоятельство и то, что все трудней приходится старикам — особенно трудно холодными снежными зимами, — вмешались соседи, помогли написать и отправить районным властям заявление:
«Прошу рассмотреть вопрос о предоставлении мне благоустроенного жилья в соответствии с последними заявлениями президента РФ Медведева Д. А. и премьер-министра РФ Путина В. В. о предоставлении благоустроенного жилья ветеранам Великой Отечественной войны.
Имею удостоверение жителя блокадного Ленинграда, инвалид второй группы. Моя жена — Тирранен Евдокия Федоровна, 1926 года рождения, уроженка деревни Лампово Гатчинского района Ленинградской области, в мае 1942 года была вывезена в Германию, в город Магдебург, где находилась на сельхозработах. А с декабря 1942 года работала на металлургическом заводе, жила в бараках. Освобождена 8 апреля 1945 года.
В настоящее время мы проживаем в доме падчерицы — две комнаты и кухня. Дом не газифицирован, отопление печное. Воды нет — носим из колодца. Туалет во дворе…»
Районные чиновники объяснили, что для начала надо собрать целый ряд документов и признать дом для жилья непригодным, а признать — тяжело, таких домов тысячи.
Евдокия Федоровна, которой абсолютно неведомы лабиринты жилищного законодательства, возмущается: «Как это дом для житья непригоден? Ведь мы в нем живем!» А по поводу документов расстраивается: «До соседнего дома едва дойду, да и Сергей не ходок, как управиться? Воду, дрова принести — все это уже не под силу».
К слову, выяснилось, что социальный работник в этих местах не водится. «Они там, в Городке ходят, — неопределенно махнув рукой, объяснила она. — У нас никогда не было».
Старики-невидимки
Евдокия Федоровна старается не терять бодрости. Когда я их с дедом возле дома фотографировала, она поведала, как купалась в день своего 80-летия в пруду с ондатрами (их избушка стоит практически на берегу пруда): «Плыву, а они, такие здоровые, за мной вслед — совсем не страшные, не то что наша жизнь…»
Социум, давно списавший этих стариков, сейчас активно продолжает обсуждать только что отшумевшее дело бабушки Антоновой, квартиру которой в Выборге родная дочь продала, а маму по туристической визе вывезла в Финляндию. Недавно эту прославленную бабулю сопровождал в Кикеринский дом престарелых целый эскорт. Права этой представительницы того же поколения, к которому относится баба Дуся из Верхних Осельков, с особой горячностью отстаивали представители власти разного рода, СМИ и общественность. Подоплека этой истории — отдельная песня. Волнует другое: наша действительность начинена судьбами стариков-невидимок, о которых никто, даже родные дети, не помнят. Так и живут они совсем рядом с нами — непознанные, непринятые, так и уходят в небеса обетованные, не получив даже малых положенных по закону и совести родственных и государственных преференций…
Документы о том, что была в Германии, в концлагере (кто-то из соседей научил), стала собирать в начале 90-х годов. Отослала, и в 93-м получила первые средства от страны, побежденной некогда, но чувствующей вину перед плененными. Потом Германия присылала деньги еще несколько раз.
— Думаю, они никого не забыли, никто у них не потерялся, — рассуждает старенькая баба Дуся. — Почему-то чужие скорей проявляют памятливость и заботу…
Евгения ДЫЛЕВА,
фото автора
Справка «Новой»
Генеральная прокуратура, основываясь на жалобах граждан, проверила, как в регионах исполняется Указ Президента России о предоставлении жилья ветеранам, и выяснилось, что в Москве и Ленобласти до сих пор не получил жилья ни один ветеран войны, вставший на учет после 1 марта 2005 года.
Власти отказываются ставить людей на очередь, а иных, в ряде случаев безосновательно, выкидывают из нее, считают проверяющие.
По данным Министерства регионального развития, к 1 июня на учете в качестве нуждающихся в улучшении жилищных условий состояли 105 325 российских ветеранов, но в новые квартиры удалось переселиться только 19 014 из них.
Только за три месяца на горячую линию Общественной палаты по защите прав ветеранов позвонило около 20 тысяч граждан с жалобами на то, что не соблюдаются их жилищные права. Осенью Генпрокуратура планирует провести очередную масштабную проверку.