Лев клычков: «музыка — это лекарство без побочных эффектов»

И. Р.: Лев Леонидович, на начало марта объявлен конкурс на замещение вакантных должностей в заслуженный коллектив. Вы будете вместе с художественным советом оркестра определять судьбу конкурсантов. А как началась ваша работа в филармоническом оркестре?
Л. К.: На третьем курсе Консерватории я успешно выступил на Всероссийском и Всесоюзном конкурсах скрипачей. Леонид Коган вручил мне диплом, о чем я вспоминаю с особым трепетом, ведь это была единственная встреча с великим музыкантом. После конкурса мне предложили попробовать себя в течение полугода в качестве приглашенного музыканта. Потом меня пригласили в зарубежную поездку на месяц. Это тоже был своего рода конкурс — на коммуникабельность, немаловажную составляющую работы оркестранта. Я прошел и этот экзамен. Постепенно, начав с последнего пульта и сыграв семь конкурсов в оркестре, я в 1998 году занял место концертмейстера. Так что в оркестре я вырос.
И. Р.: А страшно быть концертмейстером?
Л. К.: Я бы сказал, ответственно. Впрочем, иногда страшно. Когда я учился водить машину, инструктор спросил меня: «Вы кто по профессии? Скрипач? Значит, сразу поедете». Потому что то количество информации, которое мы перевариваем в долю секунды в момент исполнения, огромно — это и дирижер, и сосед, и своя группа, и соседняя группа, интонация деревянных и медных духовых, и реакция публики. После этого водить машину оказалось так просто.
И. Р.: Публике кажется, что оркестр и дирижер — это единый организм. Собственно, в идеале так и должно быть. Но в течение каждого сезона перед вами за пультом стоит примерно 30 разных дирижеров. И за кулисами хорошо известно, что отнюдь не всегда у оркестра бывает желаемый контакт с дирижером. Причем это часто не зависит от его профессиональных качеств. Существует и чисто человеческий фактор. Тогда начинается «сопротивление материала». Что в таких случаях делает концертмейстер?
Л. К.: Никакие личные чувства не должны сказываться на репетиционном процессе, поскольку все это проявится на концерте. Дирижер выходит на сцену, чтобы реализовать свою концепцию музыкального сочинения. А публика хочет слушать то, как оркестр играет под управлением конкретного человека. Наши отношения никого не интересуют. Я как концертмейстер в том числе обязан гасить нежелательные эмоциональные всплески. Бывают моменты, когда музыкант дает понять, а иногда и пытается сказать дирижеру: дескать, мы много лет играли это произведение с другими дирижерами, мы все знаем, дайте нам самим сыграть, как мы хотим. Ни к чему хорошему это не приводит. Моя обязанность — в процессе работы следить за тем, чтобы было исполнено так, как этого хочет дирижер, даже если я с ним в чем-то не согласен. Это вопрос внутреннего такта. И, кстати, культуры.
И. Р.: Тогда давайте о творчестве. Точнее, законотворчестве. Сейчас активно обсуждается проект нового федерального закона об образовании, в котором пытаются исключить специальное музыкальное, балетное, цирковое обучение — то, которое нужно начинать с пяти-семи лет. Мотивация закона достаточно странная: в таком возрасте ребенок не может принять самостоятельное решение, а выбор родителей — это дискриминация прав ребенка. Поэтому специальное образование предложено начинать с 14 лет. Слава богу, письма известных музыкантов, которые в свое время окончили Московскую и Петербургскую специальные музыкальные школы, сыграли свою роль, и в обсуждении еще не поставлена трагическая для культуры страны точка. Что вы думаете по этому поводу? Реально ли для будущего исполнителя профессионально заниматься музыкой с 13–14 лет?
Л. К.: Я считаю, что такой закон — не ошибка, а преступление, может быть провокация. Я не понимаю, какие задачи пытались решить авторы закона и кто эти люди. У нас часто так бывает: граждане отдельно, законы отдельно, да и авторы их тоже отдельно. В России десятилетиями устоявшаяся система музыкального образования, которую очень высоко ценят в мире. Зачем и ее ломать? Ведь на данный момент ничего, кроме нефти, газа и культуры, которая уже еле дышит, мы ничего миру дать не можем. И вот то, что представляет собой базисный уровень этой культуры, хотят просто уничтожить. Это как контрольный выстрел. Я помню, как я, еще посещая детский сад, ждал маму, чтобы идти в музыкальную школу. Я прекрасно помню, как в девятом классе участвовал в конкурсе «Концертино-Прага» — а было мне 15 лет. А что делать с балетными детьми? И так есть страшные проблемы: в Вагановском училище в последнее время не выпускают мальчиков — никто не идет на эту проклятую специальность, потому что это каторжный труд, который начинается в 10 и заканчивается в 35 лет! Всего 25 лет в профессии, из которых, как это было в советское время, еще на два года в армию забирали! Сейчас — на год. Вообще, если у ребенка нет особых творческих способностей, то занятия прекратятся сами собой. Как раз к 13–14 годам он и примет решение больше этим не заниматься и сделает свой выбор. Но начинать профессиональное образование в этом возрасте — чудовищная глупость.
И. Р.: Меня удивляет другое. Почему-то никто не говорит, что не надо детей в спорт отдавать. Ведь тоже нарушаем право выбора. Спорт, а точнее, разговоры о нем стали флагманом нашей сегодняшней жизни, а с культурой как-то не складывается. СМИ, в том числе и новостные программы, не дают нам забыть, где и когда в России пройдет чемпионат мира по футболу, Олимпиада. Народ веселится и ликует. Спортивный блок выделен отдельно в новостях всех телевизионных каналов. Новости культуры — в резервации, на канале «Культура». Доступа широкой аудитории к культурной хронике нет. Ведь тоже права населения на информацию нарушаются. И о том, что в 2011 году в стране будет очередной Международный конкурс имени П. И. Чайковского, мало кто знает, а ведь это грандиозное событие. Но если мы уничтожим нашу систему образования, то и на международные конкурсы будет некого отправлять. Ведь неслучайно советская система музыкального образования была признана лучшей в мире. И до сегодняшнего дня, когда из-за рубежа приезжают молодые исполнители, они с гордостью называют имена русских педагогов, которые их учили. Рушить то, что создавалось десятилетиями и дало потрясающие плоды, — по меньшей мере недоразумение. Но, может быть, у нас в сфере академической музыки переизбыток профессионалов?
Л. К.: Никакого переизбытка нет, не так уж много молодых высококлассных музыкантов приходит на прослушивание в оркестр. И совсем немного молодых людей приходит слушать музыку в концертные залы. И это уже свидетельствует о сбое в образовательной системе. Например, в обычной районной школе, где я учился в начальных классах, были обязательными уроки хора и ритмики. Мое дополнительное обучение в музыкальной школе — это выбор моих родителей, за что я им очень благодарен. Но и в обычной школе дети получали начальное музыкальное образование. Кстати, к примеру, в Японии семилетнее обучение музыке является обязательным. Японское правительство понимает, что деньги, вложенные в душу человека, — это сильнейшее лекарство, которое не имеет побочных эффектов, только положительные. Человек, который идет на завод «Ниссан», имея какую-то музыкальную «подушку», будет лучше работать, а может, сделает что-то такое, что двинет Японию вперед. Я совсем не против спорта и переживаю за наши спортивные достижения. Но я переживаю также и за нашу культуру.
В. К.: Лев Леонидович, при вашем огромном опыте оркестрового музицирования есть ли на сегодняшний день музыка, которая вам непонятна или не нравится настолько, что вы не хотите ее играть?
Л. К.: Не буду лукавить, часто первое прочтение современного произведения воспринимается негативно. Во мне возникают два человека. Один говорит: «Это твоя профессия», другой: «Моцарта бы для души». Потом я включаюсь в работу над незнакомым сочинением, начинаю осмысливать, и эти два человека как бы объединяются. Я люблю узнавать новую музыку — и как оркестровый музыкант, и как солист, и как слушатель. Но в исполнении старых, давно известных и популярных сочинений есть своя особая прелесть. За такой музыкой стоит память. Иногда вполне конкретная и материальная.
Вот недавно играл по нотам 1918 года. Там стоит ремарка оркестранта: «Играли прекрасно. Хлеба от этого больше не стало». Есть ноты, которые пережили революцию, «еще более трудное» мирное время. Возвращаясь к вашему вопросу, скажу: существуют произведения, которые я не принимаю. Для меня это композиторы Новой Венской школы. Наверное, потому, что я их плохо знаю. Когда-то и Рихарда Штрауса было трудно играть, у меня эмоции зашкаливали — хотелось остановиться и «перезагрузиться». Но приезжал дирижер Эмил Чакыров, начинал дирижировать «Заратустру», и я постепенно погружался в штраусовский эмоциональный накал. При этом я человек своего поколения. С удовольствием слушаю классический рок, Pink Floyd, The Beatles — все то, в чем есть музыка. Там есть музыка и нет пошлости и примитивности, которая звучит сейчас постоянно с экрана телевизора. К сожалению, сознание человека ушло в фастфуд: упрощение питания, упрощение понимания, упрощение слушания. Три аккорда — и вся «музыка». Я служил в армии с одним очень популярным нынче шоуменом, он же ведущий многих передач, он же автогонщик, артист и т. д. Он играл на бас-гитаре в очень популярном ансамбле. Я его спрашиваю: «Коля, а ты гамму сыграть можешь?» А он: «А зачем? Главное — драйв!» Для меня, музыканта, получившего системное образование, драйв, пожалуй, тоже главное, но он в том числе от умения, от профессионализма.
В. К.: Лев Леонидович, ваша реакция на мобильные телефоны в зале?
Л. К.: Она естественная: меня это страшно нервирует и отвлекает. Но пусть лучше будет человек с мобильником, чем ни человека, ни мобильника. Вот Денис Мацуев начинает подыгрывать рингтону. По-моему, самая правильная реакция — не заметить.

Подготовил Вячеслав КОЧНОВ