Публика захватывает сцену
Сетования на слабость гражданского общества не сходят с языка аналитиков постсоветской России. Однако проведенное Европейским университетом исследование показывает — не все так безнадежно. Да, навязываемые сверху идеи не находят отклика, но защита общего для многих людей места — будь то родной дом, сквер или весь город, ощущаемый как малая родина, — может сподвигнуть на самоорганизацию и солидарные действия. В значимых результатах таких инициатив ученые видят приметы трансформирования нашей общественности по модели public — той самой неведомой доселе в России публики, которая уже не удовлетворяется ролью зрителя в театре жизни, а сама выходит на сцену.
Как горожане становятся гражданами
Несколько лет назад один человек в ответ на мое компромиссное предложение остаться друзьями огорошил вопросом:
— А что такое друзья? Если те, с кем можно потрындеть на кухне за рюмкой водки — так это просто приятели.
— Но ведь не только… А духовное родство, сопричастность, сопереживание, поддержка… а если проблемы какие-то, — невнятно бормотала я, спешно извлекая из захламленного сознания слежавшиеся помятые аргументы.
— Когда у меня проблемы, я бегу пять километров, — мрачно отрезал он и ушел.
А через год, принимая мой телефонный звонок с вводным вопросом «как ты?», отозвался с легкой одышкой:
— Бегу седьмой километр.
Мы все-таки до сих пор остаемся друзьями — как мне думается, во всяком случае. Хотя я по-прежнему не способна четко сформулировать, что это такое, и руководствуюсь исключительно внутренним чувством. А вот умные люди из Европейского университета в Санкт-Петербурге тем временем выдали на-гора целую научную книгу про дружбу. Разобрав ее по косточкам, социологи пришли к выводу, что в России чуть ли не все поголовно умеют и любят дружить. Однако тут же возник вопрос: почему тогда у нас ничего не выходит с формированием эффективного гражданского общества?
В поисках ответа на него и родилась новая представленная на днях монография «От общественного к публичному». Очень занимательная и полезная книга. Меня, как и соратников по борьбе за спасение памятников, особенно заинтересовала глава, посвященная феномену петербургского градозащитного движения. Впервые кто-то предпринял серьезную попытку объяснить, почему и зачем мы в это ввязались 20 с лишним лет назад и продолжаем по сей день упорно портить себе личную жизнь, а серьезным людям — бизнес. Я не ерничаю вовсе. Нам и правда самим интересно. Но поскольку кони все скачут и скачут, а избы горят и горят — никак не получалось остановиться, оглядеться и спокойно все осмыслить, выстроив причинно-следственные связи.
В сознании современных россиян термины «общий», «общественный» воспринимаются в контексте словаря советской эпохи, зачастую ассоциируясь с чем-то созданным для непритязательного массового потребителя, а то и низкосортным («заведения общественного питания», «общественный транспорт», «общественные уборные»). Не лучше и с термином «публика»:
— В XVIII веке был период, когда могло показаться, что термин этот будет так же распространен и востребован, как public в английском и французском, и займет центральное место в российской политической философии. Но этого так и не случилось, — отмечает руководитель авторского коллектива, ректор ЕУ Олег Хархордин. — Хуже того: из-за устойчивых ассоциаций с публичными домами и девками и из-за фраз вроде «шляется здесь всякая публика!» прилагательное «публичный» не имеет серьезной дискурсивной силы и в современном русском языке…
Слово «общественность» сейчас накрепко связано со штампами и языком контролируемых государством массмедиа и едва ли подходит для определения того, на что можно опереться. Большинству соотечественников общественная жизнь кажется чем-то либо навязанным извне (сверху), либо попросту скучным.
На общем унылом фоне редкие примеры успешных коллективных действий — как в случае с «Охта-центром» — воспринимаются почти как чудо.
Гражданские активисты, сумевшие добиться значимого результата, сами порой не могут внятно объяснить, как это у них получилось, что именно сработало. Ведь далеко не всегда такой, например, критерий, как массовость вовлеченных в протест людей или длительность и последовательность прилагаемых усилий, определяют исход дела. У Англетера в 1987-м собирались до четырех тысяч человек, противостояние было яростным, но мы его не спасли. Полугодом раньше к Дому Дельвига пришли несколько сотен, и он сам — стоявший расселенным, с пустыми глазницами выбитых окон — вдруг ожил, возвестив на всю площадь: «Говорит Дом Дельвига! Говорит Дом Дельвига!» Лицейская речь Куницына звучала с балкона, пушкинское «К Чаадаеву», трубачи перекликались с крыш соседних домов и колокольни. Никакой ярости, никакого «упоения в бою» там не было. А Дом Дельвига жив до сих пор. Ветераны родившейся тогда Группы спасения (ГС) не сильно преуспели в попытках объяснить механизм эффективного действия, причины былых побед и поражений. Есть только ощущение: когда все делается максимально честно — по сути, по месту и способу взаимодействия с Городом, он откликается, становится активным действующим лицом, мобилизует еще остающиеся внутренние свои силы, тогда и происходит чудо, и все получается. Такое вот ненаучное объяснение. Впрочем, как оказалось, Олег Хархордин вовсе не считает его ненаучным. Один из разделов в представленной ЕУ монографии имеет вполне близкий сердцу спасенцев подзаголовок: «Рождение общественности из духа города». Борис Гладарев, трудившийся над этой посвященной опытам защиты культурного наследия главой, осуществил уникальную работу: более двух десятков глубинных интервью с градозащитниками, экспертами, анализ дневников и воспоминаний участников тех событий, их писем и обращений, уставных документов, материалов СМИ, плюс его собственные дневники «участвующего наблюдения» (записи в нем велись в течение года на собраниях актива Живого города и по ходу различных публичных акций).
Сравнительный анализ собранных интервью показал, что у нас представление об особом духе Петербурга очень устойчиво. Физическое его выражение воплощено в историческом центре города, который воспринимается как уникальная, единственная в своем роде, а потому исключительно значимая ценность.
Близкое, родное и живое для петербуржца пространство не ограничивается стенами его собственного дома или краем своей улицы.
«Отчасти взаимодействие с городом в режиме близости связано с особенностями самой городской среды Петербурга, выстроенного по европейским лекалам (линейная застройка улиц, обилие площадей, парков и других публичных пространств) и отличающегося от традиционной структуры русских городов, где четкое деление на двор (близкое, частное) и улицу (общее, далекое и даже опасное) оставляет мало возможностей для публичных форм общественной жизни […] В случае Ленинграда/Петербурга можно наблюдать, как у некоторых его жителей формировалось нетипичное для советского общества восприятие «общего» городского пространства как «своего» — некоего гибрида между близким-приватным и общим-публичным», — пишет Борис Гладарев.
Он обращает внимание и на свойственную защитникам Петербурга тенденцию к сакрализации петербургского наследия, почитаемого почти как религиозная ценность. Любое грубое внедрение в тело города воспринимается как личное оскорбление, ощущается как тебе самому причиняемая физическая боль и дает толчок к столь активной общественной мобилизации. Последняя, полагает социолог, еще долгое время будет происходить у нас «от общего места», которое связывает людей материальностью собственного бытия (будь то Петербург, или Байкал, или Химкинский лес). В этом — проявление специфики российского гражданского общества, возникающего лишь по конкретным локальным поводам, поскольку только очевидные материальные ценности еще котируются на постсоветском пространстве, пропитанном массовым недоверием к любым отвлеченным идеалам, в которых ничего, кроме манипуляционного потенциала, не видят.
Сопоставляя современное градозащитное движение с тем, каким оно было 20 лет назад, Борис Гладарев обнаруживает у ГС и ЖГ много общего (от целей деятельности и форм протеста до фобии в отношении всего «политического»). По его наблюдениям, защитники культурного наследия по-прежнему ограничены в доступе к публичному дебату и так же часто не находят общего языка ни с администрацией, ни с пассивным большинством «жителей». Но есть и перемены. Среди них исследователь отмечает переход от формата «дружеской тусовки» к экспертной группе, от процесса к результату, от самодостаточности к привлечению публичного внимания, от уличных протестов к законодательному лоббированию.
— Постепенно «общее место» превращается для молодых петербургских градозащитников в «общее дело», что, на мой взгляд, говорит о рождении независимого третьего сектора в России, — заключает Борис Гладарев.
Несколько лет назад один человек в ответ на мое компромиссное предложение остаться друзьями огорошил вопросом:
— А что такое друзья? Если те, с кем можно потрындеть на кухне за рюмкой водки — так это просто приятели.
— Но ведь не только… А духовное родство, сопричастность, сопереживание, поддержка… а если проблемы какие-то, — невнятно бормотала я, спешно извлекая из захламленного сознания слежавшиеся помятые аргументы.
— Когда у меня проблемы, я бегу пять километров, — мрачно отрезал он и ушел.
А через год, принимая мой телефонный звонок с вводным вопросом «как ты?», отозвался с легкой одышкой:
— Бегу седьмой километр.
Мы все-таки до сих пор остаемся друзьями — как мне думается, во всяком случае. Хотя я по-прежнему не способна четко сформулировать, что это такое, и руководствуюсь исключительно внутренним чувством. А вот умные люди из Европейского университета в Санкт-Петербурге тем временем выдали на-гора целую научную книгу про дружбу. Разобрав ее по косточкам, социологи пришли к выводу, что в России чуть ли не все поголовно умеют и любят дружить. Однако тут же возник вопрос: почему тогда у нас ничего не выходит с формированием эффективного гражданского общества?
В поисках ответа на него и родилась новая представленная на днях монография «От общественного к публичному». Очень занимательная и полезная книга. Меня, как и соратников по борьбе за спасение памятников, особенно заинтересовала глава, посвященная феномену петербургского градозащитного движения. Впервые кто-то предпринял серьезную попытку объяснить, почему и зачем мы в это ввязались 20 с лишним лет назад и продолжаем по сей день упорно портить себе личную жизнь, а серьезным людям — бизнес. Я не ерничаю вовсе. Нам и правда самим интересно. Но поскольку кони все скачут и скачут, а избы горят и горят — никак не получалось остановиться, оглядеться и спокойно все осмыслить, выстроив причинно-следственные связи.
В сознании современных россиян термины «общий», «общественный» воспринимаются в контексте словаря советской эпохи, зачастую ассоциируясь с чем-то созданным для непритязательного массового потребителя, а то и низкосортным («заведения общественного питания», «общественный транспорт», «общественные уборные»). Не лучше и с термином «публика»:
— В XVIII веке был период, когда могло показаться, что термин этот будет так же распространен и востребован, как public в английском и французском, и займет центральное место в российской политической философии. Но этого так и не случилось, — отмечает руководитель авторского коллектива, ректор ЕУ Олег Хархордин. — Хуже того: из-за устойчивых ассоциаций с публичными домами и девками и из-за фраз вроде «шляется здесь всякая публика!» прилагательное «публичный» не имеет серьезной дискурсивной силы и в современном русском языке…
Слово «общественность» сейчас накрепко связано со штампами и языком контролируемых государством массмедиа и едва ли подходит для определения того, на что можно опереться. Большинству соотечественников общественная жизнь кажется чем-то либо навязанным извне (сверху), либо попросту скучным.
На общем унылом фоне редкие примеры успешных коллективных действий — как в случае с «Охта-центром» — воспринимаются почти как чудо.
Гражданские активисты, сумевшие добиться значимого результата, сами порой не могут внятно объяснить, как это у них получилось, что именно сработало. Ведь далеко не всегда такой, например, критерий, как массовость вовлеченных в протест людей или длительность и последовательность прилагаемых усилий, определяют исход дела. У Англетера в 1987-м собирались до четырех тысяч человек, противостояние было яростным, но мы его не спасли. Полугодом раньше к Дому Дельвига пришли несколько сотен, и он сам — стоявший расселенным, с пустыми глазницами выбитых окон — вдруг ожил, возвестив на всю площадь: «Говорит Дом Дельвига! Говорит Дом Дельвига!» Лицейская речь Куницына звучала с балкона, пушкинское «К Чаадаеву», трубачи перекликались с крыш соседних домов и колокольни. Никакой ярости, никакого «упоения в бою» там не было. А Дом Дельвига жив до сих пор. Ветераны родившейся тогда Группы спасения (ГС) не сильно преуспели в попытках объяснить механизм эффективного действия, причины былых побед и поражений. Есть только ощущение: когда все делается максимально честно — по сути, по месту и способу взаимодействия с Городом, он откликается, становится активным действующим лицом, мобилизует еще остающиеся внутренние свои силы, тогда и происходит чудо, и все получается. Такое вот ненаучное объяснение. Впрочем, как оказалось, Олег Хархордин вовсе не считает его ненаучным. Один из разделов в представленной ЕУ монографии имеет вполне близкий сердцу спасенцев подзаголовок: «Рождение общественности из духа города». Борис Гладарев, трудившийся над этой посвященной опытам защиты культурного наследия главой, осуществил уникальную работу: более двух десятков глубинных интервью с градозащитниками, экспертами, анализ дневников и воспоминаний участников тех событий, их писем и обращений, уставных документов, материалов СМИ, плюс его собственные дневники «участвующего наблюдения» (записи в нем велись в течение года на собраниях актива Живого города и по ходу различных публичных акций).
Сравнительный анализ собранных интервью показал, что у нас представление об особом духе Петербурга очень устойчиво. Физическое его выражение воплощено в историческом центре города, который воспринимается как уникальная, единственная в своем роде, а потому исключительно значимая ценность.
Близкое, родное и живое для петербуржца пространство не ограничивается стенами его собственного дома или краем своей улицы.
«Отчасти взаимодействие с городом в режиме близости связано с особенностями самой городской среды Петербурга, выстроенного по европейским лекалам (линейная застройка улиц, обилие площадей, парков и других публичных пространств) и отличающегося от традиционной структуры русских городов, где четкое деление на двор (близкое, частное) и улицу (общее, далекое и даже опасное) оставляет мало возможностей для публичных форм общественной жизни […] В случае Ленинграда/Петербурга можно наблюдать, как у некоторых его жителей формировалось нетипичное для советского общества восприятие «общего» городского пространства как «своего» — некоего гибрида между близким-приватным и общим-публичным», — пишет Борис Гладарев.
Он обращает внимание и на свойственную защитникам Петербурга тенденцию к сакрализации петербургского наследия, почитаемого почти как религиозная ценность. Любое грубое внедрение в тело города воспринимается как личное оскорбление, ощущается как тебе самому причиняемая физическая боль и дает толчок к столь активной общественной мобилизации. Последняя, полагает социолог, еще долгое время будет происходить у нас «от общего места», которое связывает людей материальностью собственного бытия (будь то Петербург, или Байкал, или Химкинский лес). В этом — проявление специфики российского гражданского общества, возникающего лишь по конкретным локальным поводам, поскольку только очевидные материальные ценности еще котируются на постсоветском пространстве, пропитанном массовым недоверием к любым отвлеченным идеалам, в которых ничего, кроме манипуляционного потенциала, не видят.
Сопоставляя современное градозащитное движение с тем, каким оно было 20 лет назад, Борис Гладарев обнаруживает у ГС и ЖГ много общего (от целей деятельности и форм протеста до фобии в отношении всего «политического»). По его наблюдениям, защитники культурного наследия по-прежнему ограничены в доступе к публичному дебату и так же часто не находят общего языка ни с администрацией, ни с пассивным большинством «жителей». Но есть и перемены. Среди них исследователь отмечает переход от формата «дружеской тусовки» к экспертной группе, от процесса к результату, от самодостаточности к привлечению публичного внимания, от уличных протестов к законодательному лоббированию.
— Постепенно «общее место» превращается для молодых петербургских градозащитников в «общее дело», что, на мой взгляд, говорит о рождении независимого третьего сектора в России, — заключает Борис Гладарев.
Татьяна ЛИХАНОВА
Фото Михаила МАСЛЕННИКОВА