Марк Серман: Довлатов всегда говорил: «Я писатель маленький»
Марк Серман, уже почти сорок лет живущий в Америке, фотограф и друг Сергея Довлатова, предполагал, что на фестиваль «День Д» придет много народа. И был счастлив, что его ожидания совпали с реальностью.
– Довлатов – народный писатель, и на этом построен был весь фестиваль. Деньги, и немалые, за очень короткие сроки собрали люди, которые его любят и читают. По-моему, даже сами устроители не ожидали такой реакции. И памятник получился очень хороший, и удивительно, что правительство города вдруг решило его установить в последний момент.
– Многие думают, что под выборы.
– Не важно. Важно то, что человеку достойному поставили памятник и никаких возражений не возникло. Кроме того, бесконечно смотрели все прогноз погоды на этот день: дождь, дождь, дождь… В тот момент, когда с памятника снимали покрывало, вышло солнце. Потом снова пошел дождь, но в тот момент было солнце, и все были счастливы. Никогда в жизни не видел никому из моих любимых писателей, которых я лично знал, установленных памятников.
– Впервые юбилей Довлатова отмечался так широко. Почему именно сейчас? Не пять лет назад, не пять лет спустя?
– Я думаю, что в России это связано еще и с политической ситуацией. Хотя Довлатов не был диссидентом и никогда не был политическим писателем, но его аполитичность сама по себе может быть политическим заявлением для людей, которые его читают и любят.
– А при жизни Довлатов успел понять, что на родине его очень любят?
– Я думаю, что нет. Не до конца. Да, ему говорили, что его читают на родине. Подруга и фотограф Нина Аловерт рассказывала, что без его фотографий ее не пускают в квартиры, когда она приезжает в Ленинград. Но это все не прямой отголосок, не прямое выражение чувств. А вот если бы он был здесь в дни Довлатовского фестиваля в Петербурге, может быть, тогда бы поверил. А когда я ему говорил: «Сережа, ты великий писатель! Ты гений!» Он отвечал: «Нет, я писатель маленький».
Как-то мы сидели вчетвером: моя жена Наташа, мать Руфь Зернова, я и Сергей. И он опять сказал: «Мы с Руфь Александровной писатели маленькие». А мать ему возразила: «Нет, Сережа! Мы с вами писатели хорошие». Он всячески принижал свое значение как писателя, притом что ничего другого, кроме литературы, он не знал и знать не хотел.
– А где и как вы познакомились с Довлатовым?
– Мы познакомились еще в Ленинграде, но это было не близкое знакомство. Он входил в объединение молодых писателей, и однажды там я услышал его чтение. Они читали со сцены. Мне очень понравилось то, что читал Сергей. Потом до нас доходили рассказы Довлатова (естественно, в самиздате), которые мне тоже очень нравились. Но дружбы близкой еще не было. А вот когда я приехал в Нью-Йорк, годом позже Довлатова, он взял надо мной шефство. Устроил меня работать к себе в газету («Новый американец». – Н. П.). Потом снял нам квартиру рядом с собой, нашел няню для нашей полуторагодовалой дочки, всячески заботился.
По вечерам Сергей выходил гулять с собакой. А мы жили в доме напротив Довлатовых, на первом этаже. И когда Довлатов совершал свой круг, он всегда останавливался у нашего окна и обычно вызывал мою жену: «Наталья! Наталья…» Кто-нибудь появлялся, и Сергей через окно что-то рассказывал или заходил, книжку новую нам дарил или газету со своей статьей. На одной книжке он надписал: «Серманам на предмет дальнейшего преклонения». Ему казалось, что мы его слишком высоко ценим как писателя и человека.
– А как Довлатов переживал эмиграцию? Скучал ли по родине или достаточно легко расстался со страной, которая была не очень ласкова к нему?
– Я думаю, он плохо переносил отсутствие языковой среды, из которой был вырван. В эмиграции, даже среди русских эмигрантов, совсем другая языковая среда. Даже если его окружали образованные и интеллигентные люди из Москвы и Ленинграда, то их язык останавливался в развитии. Эмигранты увозят с собой язык как глиняные дощечки с клинописью. Он не меняется там. В то время как в России – живой язык. Я думаю, это он переживал довольно сильно. А расставание со страной?
По-моему, Довлатов был достаточно равнодушен ко всему, кроме того, что было связано с языком и литературой. У него не было того ностальгического романтизма, который мог бы быть у писателя.
– Когда вы фотографировали Довлатова, это чаще всего происходило по какой-то насущной необходимости или уже в 80-е годы вам было понятно, что это снимки для истории?
– Я никогда не фотографирую с целью документации чего-либо. Это мне никогда в голову не приходит. Я просто думаю о содержании кадра и форме. Что касается Довлатова, он меня просил его сфотографировать по крайней мере раза три, и я с удовольствием это делал. Первый раз – для обложки сборника рассказов «Наши». Фото, которое, кстати, сейчас использовалось на афишах к фестивалю «День Д». Второй раз – для американского издания «Компромисс». И еще он просил меня сделать про запас несколько фотографий, которые он мог бы давать в издательства. Так была снята серия в полосатом пуловере.
– А семейные, с детьми?
– Когда они вышли на саночках кататься? Этот романтический момент мне очень понравился. Я по природе отсталый романтик. Тот снегопад случился почти бесснежной зимой 1983 года. Вдруг выпал снег. И вот по снегу идет такой большой Сережа, везет такого маленького Колю. Когда я это увидел, мне стало ясно, что пропустить такой кадр будет преступлением.
Ему нравилось фотографироваться, но он быстро от этого уставал и начинал сердиться. Хотел, чтобы все это скорее закончилось, и он смог бы вернуться к работе. Есть фотографии, на которых эта сердитость отражается. Видно, что уже надоело ему. Зато там грозное выражение лица, которое можно рассматривать как находку фотографа. Мне нравится фотография, когда он сидит в углу, держась за голову. Ему надоело, что я его без конца дергаю. Эта фотография сделана в 1982 году.
– Фотографии говорят сами за себя. А если бы вам пришлось создать словесный портрет Довлатова, могли бы вы это сделать?
– Его незабываемые монологи-рассказы можно было слушать часами, забросив и забыв все свои дела. Может, он непроизвольно манипулировал своим голосом, а может, это был еще один его талант. Он ведь и пел хорошо. У него была песня про шпиона собственного сочинения, которую он иногда исполнял. Припев там был такой: «Ах ты, дроля, милый дроля! Отчего ж ты не марксист?» Больше слов, к сожалению, не помню.
Выставка фотографий «Довлатов в Нью-Йорке 80-х» открыта в отеле «Англетер».