Николай Буров: «Исаакий – не музей и не церковь, это символ»
Директор Государственного музея-памятника «Исаакиевский собор» рассказал «Новой» о том, почему он разрывает контракт со Смольным с 1 июня.
Передача Исаакиевского собора РПЦ сегодня вопрос не решенный. Документа нет. Все прочее – слухи, вбросы, домыслы, информационная война. Последняя новость от источников РБК: «Патриарх Кирилл договорился с Путиным о передаче собора». Путин в курсе? Директор музея Николай Буров – нет. Ему не сообщили. Но с этой информационной войны он ушел первым – разорвал контракт со Смольным. От усталости и уверенности: такие дела нужно решать путем мирным и умным. Буров объяснил: у людей отнимают не собор, а смысл.
– Почему уходите? Почему сдались? Обещали стоять до последнего...
– А я и стоял до последнего. Я ускорил процесс всего на четыре дня. У меня контракт закончился бы 5 июня, а я уйду 1-го. Все равно 6 июня я бы получил черную метку. Нельзя работать сопротивляясь. Процесс идет.
– Ваше решение об уходе совпало с отказом Законодательного собрания Петербурга в референдуме по вопросу передачи Исаакиевского собора. И еще, пока не обострилось противостояние горожан, выступающих против передачи Исаакия РПЦ, и власти, твердо намеренной отдать собор церкви, речи о вашем уходе не было.
– Я изначально не очень верил в референдум. Но я бы не называл это противостоянием, а охарактеризовал бы как спор, потому что у слова «противостояние» нехорошее развитие, до боевых действий, не приведи Господь, а я бы хотел, чтобы все решалось цивилизованным путем. Хуже то, что противостояние возникло на том месте, где его не должно быть. Если законы, по которым мы живем, соответствуют реалиям и выполняются всеми, такого не может быть. А если закон имеет целый ряд недоработок – а я уверен, что ФЗ № 327 («О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности». – Ред.) недоработан и вступает в противоречие с другими законами, принятыми раньше, – то возникает протест. И здесь нужно обсуждать слабые места закона, а не конкретное событие, вытекающее из него. Закон говорит о возвращении целого ряда позиций: земель, зданий, имущества РПЦ. Но здесь столько нюансов и игр! Церковь сегодня – совершенно другой институт общества, нежели был до революции. Все это не учитывается законом.
У меня есть еще много вопросов: целесообразность, нынешнее состояние страны, города, народа, отечественной туриндустрии, потребностей в том или ином музейном объекте. Но что случилось, то случилось. Я все время надеялся на какое-то разумное разрешение. Разумным разрешением был бы временный мораторий на исполнение закона для того, чтобы все-таки осознать проблему. И если уж производить какие-то действия, то в соответствии с законами, регламентирующими музейную деятельность и обращение с музейными предметами. Но хорошо так говорить, когда есть какие-то волевые стороны. А я со своей позицией был поддержан лишь Союзом музеев и стихийными выступлениями горожан.
Фото из личного архива Николая Бурова
– Но таких больших и отчаянных митингов протеста еще не было. Почему столько людей вышло, и неоднократно? Чему они возмутились?
– Люди обиделись не на слово «передача», они обиделись на то, что их поставили перед фактом. Довольно определенно. А они не хотели бы так жить в родном городе. Исаакий – не только музей и не только церковь. Исаакий – символ, и очень серьезный. Художественный, общекультурный, гражданский. Это не только великий дом, построенный для определенных целей и используемый сейчас для целей иных. Это не дом, которым управляет контора «а» или «б». Это совсем другое. В нашем городе, вспоминая о войне, прежде всего вспоминают о блокаде. И из нее Исаакий выходит как защитник Ленинграда, символ непокорности города, сохранения по максимуму ценностей общенародного характера. В недрах Исаакиевского собора сохранялись сокровища царских музеев-пригородов и сокровища Эрмитажа, который, не надеясь на толщину своих стен, кое-что переместил в Исаакий, чтобы спрятать. И Исаакий, и Эрмитаж не просто так стояли, вокруг них жили люди, в чудовищных условиях, когда и жить было невозможно. Но они жили и сохраняли музей. Быстро отказаться от такого, мгновенно переключиться я не знаю, кто может. У меня не получается.
Я устал. Устал переживать за коллектив, потому что это больше всего беспокоит. Бог с ними с драгоценностями! Больше и значительнее, чем человек, ничего нет. Но я услышал заверения властей, что о людях позаботятся. Я устал в этом стоянии своем. Утрата Исаакия, а дальше какое развитие ситуации? Что, за Исаакием тут же не последует Спас на Крови? Я не уверен. Я как раз уверен в обратном.
– Решение о прекращении борьбы созрело не за один день? Вы сопротивлялись?
– Мы прорабатывали лихорадочно все варианты. Нужно было время. Но тот же закон № 327 предусматривает возможность передачи в течение срока до шести лет! Однако началась дерготня по срокам: «хочу через месяц», «хочу через два месяца»… «Хотелки» при обсуждении государственных интересов (а я уверен, что защищаю прежде всего государственные интересы) должны значить меньше всего.
– О чьих «хотелках» вы говорите?
– Городской парламент большинством своим определил свою позицию. Позиция Смольного определена заявлением губернатора. Желание РПЦ обозначено совершенно четко. Куда больше?
– Георгий Полтавченко проявляет редкую упертость в данном вопросе. Это его самостоятельная позиция?
– Боюсь гадать. Такие вопросы нужно адресовать непосредственно человеку, который так поступает. Я всю жизнь стараюсь отвечать за свои действия и не моделировать поступки иных людей. Это неблагодарное занятие, потому что там могут быть обстоятельства, о которых я не догадываюсь, а они могут быть космического масштаба. Не знаю. Я могу отвечать только за то, что делаю.
– Не боитесь, что ваш уход подорвет настрой у многих петербуржцев? Они тоже сложат руки…
– Не думаю. Исаакий важнее меня, важнее других событий. С самого начала я обозначил противоречивость позиций: есть противники, есть сторонники. Многочисленность или малочисленность любой из сторон для меня понятна. Не хочу это озвучивать по одной простой причине: это всем понятно. Одни прикрываются одним, другие другим. А далее развивается гражданское противостояние. Я настолько противник гражданских противостояний, особенно в «датский» год. Мы люди «датские», особенно те, кто вырос в советское время. И столетие революции – это не совсем пустое. Тут есть какая-то надчеловеческая муть, которая может привести к тому, к чему привела сто лет назад.
Мой отец мне рассказывал. Ему было 17 лет, когда разразилась революция. Он говорил: «Все началось настолько неожиданно… Может быть, те, кто заваривал эту кашу, и планировал что-то, но все случилось неожиданно для всех, какие бы там интриги ни плелись вокруг». К чему это впоследствии привело, опять же все знают. Я противник противостояния, способного перевернуть наше общество и вновь обнаружить белых и красных или синих и зеленых. Все это крайне губительно для России. Страна, пережившая за одно столетие столько потрясений (а столько, сколько ей досталось в ХХ веке, никому еще не доставалось), не должна еще раз подвергать себя опасности. Я считаю, что затеять такое дело именно в этот период крайне неосмотрительно. У нас еще впереди президентские выборы, столетие Великого Октября. Попытка все разворошить совершается обеими сторонами.
Фото: Елена Лукьянова
– Сознательно или бессознательно? И главное – зачем?
– Кем-то сознательно, кем-то бессознательно. Складывается впечатление, что у нас, поскольку мы не слишком успешны в футболе, любимым видом спорта становятся грабли. Наступим, получим по лбу, потом аккуратно готовим поле, зарываем грабли, опять бежим, бежим, с тем чтобы найти их, и наступить, и снова получить по лбу… Очень опасный вид спорта. Грабли могут больно ударить. Сегодня определить, что ошибка, что нет, достаточно сложно. Время обычно определяет. Но когда что-то определяется с горьким осознанием чудовищности совершенной ошибки, это страшно. Еще одна из причин ухода – мне надо сосредоточиться и понять, где я неправ.
– Неправы?
– Да, я не могу сказать, что я все делаю абсолютно правильно. Но я уверен, что на сегодняшний день Госдума должна проявить волю и скорректировать законы, мешающие другим законам. Скорректировать, отложить, постругать – не знаю, как это делается, но это должно быть сделано. В возникшей ситуации оптимальным решением было бы наложить временный, пусть небольшой мораторий на исполнение решений, которые вызывают такой протест. И не делать вид, что все незначительно. Это значительно. И тем самым прекратить такие игрушки: «Вот я тебе покажу – нас выйдет столько», «А у нас будут деревянные палки», «А у нас будут кресты». Это опасные игрушки.
– А есть ли шанс сегодня так разрешить ситуацию?
– Для того чтобы что-то решать, надо поставить перед музеем задачу: выполнимую, согласуемую с существующим законодательством и подзаконными актами. Закон не должен противоречить своим братьям и сестрам – другим законам. А дальше уже идти тем путем, который определен. Но идти не как выходят при пожаре или наводнении, а цивилизованно.
И еще я бы хотел, чтобы государственные учреждения защищались государством. Я сегодня попал в ситуацию, когда защищать меня некому при таком стечении обстоятельств. А иных форм защиты не знаю.
Я не лезу в мирские дела церкви. Но церковь почему-то позволяет себе упрекать меня в духовных делах. Это нечестно.
Служа государству и выполняя как работник функции, определенные контрактом с властью, я бы хотел, чтобы мои дела оценивались не по личному мнению и не по мгновенному выполнению отданной команды. Я не собака, чтобы прыгать по команде «фас» неизвестно на что. Я человек и подумаю: на кого прыгать и за что? Я бы хотел, чтобы заслуги оценивались с позиций полезности для государства. Моя главная задача как руководителя музея – получить госзадание и выполнить его. За девять лет мы сделали такой рост всех показателей по госзаданию, который нельзя было не замечать. Я хотел, чтобы государство защитило меня как своего служащего от грязных нападок, а не пыталось с помощью управляемых проверок и еще чего-то ставить под сомнение мою работу. Я не противник проверок. Я как раз сторонник того, чтобы обязательно всё всегда проверялось. Но лишь в декабре мы закончили четыре государственных плановых проверки нашего учреждения. А буквально в январе, когда возникли возражения с нашей стороны, начались новые проверки. Для чего? Чтобы испугать? Мне пугаться нечего. У нас очень чистое хозяйство. Мне правда не стыдно за свою работу. Мы хорошо поработали.
– Сотрудники вашего музея могут перейти в штат другого музея, к которому их будут присоединять?
– Об этом можно будет говорить только после определения судьбы музея. Ведь нигде ни документально, ни твердым словом не определен ни наш пункт, ни наш путь: куда нам идти и когда нам начать движение. До сих пор этого нет. Подобная неопределенность больше всего мучает.
– Но разные даты передачи музея называются постоянно. То к Пасхе, то к Троице… Откуда берутся даты?
– Всё на уровне слухов, ни одного серьезного решения нет. Ни одной бумаги я не видел. Я понимаю формально: я получил бумагу – мы пошли. Ничего нет. Есть прогнозы. Есть мои личные переговоры. О том, как сделать так, чтобы ничего не пострадало. Пострадает в любом случае, но как минимизировать потери – самое главное.
Николай Буров и Георгий Полтавченко // Фото: baltinfo.ru
Пока есть единственная бумага – о создании комиссии для определения возможных вариантов переезда к той или иной дате. Мы просчитывали разные даты. Когда в январе была названа пасха и «пасха, пасха» кричали в Законодательном собрании, и «пасха, пасха» твердили вроде бы серьезные люди из петербургского совета ректоров, как будто всех постигло какое-то заболевание, мы сразу сказали: это нереально. Если делать вдумчиво, хорошо и с заботой, это 188 дней. Так рассчитали наши специалисты.
– Назначат нового директора музея. Будет ли он так же радеть за судьбу Исаакиевского собора, сотрудников музея и его экспонатов – или новым руководителем станет человек, абсолютно удобный власти?
– Сложный вопрос. Но назначать будет власть. Кандидатура обычно согласуется на уровне губернатора. Кто займет мое место, не хочу гадать. У меня не спрашивают, кого бы я предложил. А мне так, если подумать, и предложить некого.
– Важный вопрос – туристы. Огромный поток. Если Исаакиевский собор перейдет в ведение РПЦ, что будет с ними?
– Не хочу ничего прогнозировать. Если я начну каркать по-черному, меня опять обвинят в том, что клевещу. Если скажу, что все останется идеально, так, как сейчас, то совру сам себе. Так же быть уже не может. Я не знаю, есть ли у РПЦ силы и как они собираются управлять Исаакием. Но без прямых контактов примерно со 150 туристическими агентствами поток туристов не переварить. Будут открытые двери и свободный доступ – замечательно. Но совершенно безответственно и непрофессионально. Для того чтобы регулировать летние потоки в период пиковых нагрузок, необходима очень тщательная и серьезная работа, и этим занимается даже не один специалист, а несколько и еще дополнительно служба приема. Для того чтобы вести экскурсионную работу, должен работать экскурсионный отдел, потому что мы говорим о потоках, о которых мало кто задумывается и мало кто себе их представляет.
Когда некоторые кричат: «Миллионы людей вышли на крестный ход!» – они немножко отдают себе отчет в том, что 50 тысяч человек – максимальная вместимость Дворцовой площади?
У нас очень многие люди говорят абы сказать. Они когда-нибудь видели, что такое полтора миллиона человек на улицах? Полтора миллиона – максимум для города, когда есть Дворцовая площадь, Стрелка Васильевского острова, Невский проспект. Поверьте мне, я был главой Комитета по культуре Петербурга и считал людей буквально по головам.
Для того чтобы не потерять планку хотя бы в 2,5 млн посетителей в год с постоянно растущим потоком, их надо принимать по технологии, которая создавалась десятилетиями в музее. Неслучайно нас коллеги-музейщики не ругательно, но называют «трубой». Потоками в трубе надо уметь управлять. Это так просто не делается и с неба не падает. А если существует поток, нерегулируемый билетным посещением, то начинается броуновское движение. И это очень непросто. Я бы с радостью пустил всех просто так. Ах какой бы я кайф ловил от этого! Но я не сумасшедший.
– Еще Исаакиевский собор – памятник архитектуры. Церковь понимает, что она на себя взваливает? Сможет ли она его содержать, обслуживать должным образом, сохранять?
– Думать об этом должен прежде всего город. Он остается владельцем. И отвечать за здание все равно придется городу, а не безвозмездному пользователю. Видимо, церковь надеется на то, что Смольный будет проявлять и волю, и профессионализм, и вести это дело, поскольку Исаакий памятник. Значит, владелец и должен все решить.
– Чем вы будете заниматься дальше?
– Для начала здоровьем. Я старый больной человек.
На первом городском кладбище в Одессе есть такой камень, на котором написано имя, а с обратной стороны: «Ну что, сволочи из профкома, теперь вы поверили, что я действительно болел?»
Еще раньше я путешествовал по стране. Я знаю ее от Камчатки до Калининграда. Все изъезжено и исхожено. И Горная Шория, и Сибирь, и Сахалин – я обожаю нашу страну! Она безумно красивая! И если бы мне выпал шанс сорваться и еще раз поездить по России, можно поездом до Владивостока, это было бы для меня невероятным счастьем.
– Вы о вечном…
– Когда человек всю жизнь несвободен, ему всю жизнь хочется на свободу. Но многие говорят, что, выйдя на свободу, хочется обратно в клетку. Когда захочется обратно в клетку, я буду строить планы – какую клетку выбрать.
– Готовы еще раз к контракту с властью?
– Сегодня не хочу. Кто знает, что будет дальше? Все в жизни меняется. Когда в апреле идет снег – многого не хочется. А когда в мае выглянет солнышко, откроются новые горизонты…