Мы никому не верим
В разных городах стихийно проходят акции памяти погибших в Кемерово. О коллективной скорби и о том, как власть научилась монетизировать страдания, «Новой» рассказал Анатолий Алёхин, доктор медицинских наук, профессор, клинический психолог.
– Можно ли привыкнуть к состоянию перманентной скорби? Иногда кажется, что запас прочности у людей на исходе.
– Общества у нас нет. Есть частные лица, которые скорбят. Пока беда не случилась со мной, я скорблю, но завтра об этом забуду. Череда катастроф порождает ощущение апатии и безволия. Можно эту ситуацию сравнить с ощущениями пассажира на заднем сиденье мотоцикла: водитель маневрирует, несется, а вас везут как мешок картошки. И это состояние изматывает. И хочется либо уйти в социальную сеть и дать себе возможность выговориться, или закрыться дома и поставить еще одну железную дверь.
– Но ведь мы реагируем: произошла катастрофа, люди выстраиваются сдавать кровь, психологи работают с пострадавшими и родными жертв, родственникам обещают хорошие компенсации.
– Власти, видимо, так проще – оценивать в рублях жизни российского населения, которое от хронической бедности на это изобретение откликнулось. Бедность привела к тому, что компенсация способна заменить мораль и этику. Монетизация страдания – уже привычный ход. Безусловно, он циничен. Непонятно только, почему мы должны из бюджета выплачивать эти суммы, а не виновные, из-за которых происходят трагедии, а они всегда есть. Думаю, родители, принимая эти деньги, пытаются купировать боль, их лояльность покупают.
Я получил деньги – значит, подписался, что жизнь моего ребенка стоит столько, и пойду тратить деньги.
Если человек отказывается от денег, он может требовать расследования трагедии и хочет привлечь к ответственности виновных. Он не будет довольствоваться подачками. Это если мы говорим о гражданском обществе.
– Социальные сети кипят: люди возмущаются реакцией президента, от которого не получают ответов, не дожидаясь объявления национального траура (о нем сообщили только в час дня 27 марта), в разных городах собираются на площадях почтить память погибших.
– Виртуальная сеть никак не общество! Соцсеть – клапан, как в паровых котлах: когда он перегревается, все уходит в свисток. В соцсетях преобладают кратковременные эмоции, там могут быть сильные тексты, но под давлением эмоций сильный текст не написать. В эмоциях можно кричать и материться.
– Но люди все равно продолжают ждать от власти хотя бы иллюзий включенности в общую трагедию и сплоченности. Напрасно?
– Иллюзия сплоченности, конечно, приятная иллюзия. Но о какой сплоченности можно говорить, если каждый может высказаться отдельно, за своим компьютером. Вспоминаю 90-е: сколько было энтузиазма! А сейчас ничего не происходит. А хочется на что-то, как на красную тряпку, броситься, выместить свое кипение. И любое негативное, тревожащее как бы привлекает публику. Пожалуй, «публика» – это подходящее слово. Во многом агрессия в соцсетях деланая.
Я работаю со студентами и пытаюсь разобраться, чем они живут. И наблюдаю: в их жизни тоже не происходит ничего, они с печалью рассказывают о необходимости работать, содержать себя. Никто не говорит о самореализации, глубоких переживаниях, как раньше, – рутинная жизнь заведенных игрушек. Они уже никому не верят – старшим, начальникам, знают, что их поднимут, поведут, а тех, кто недоволен, накажут. Это апатия, поскольку от тебя ничего не зависит. Я смотрю репортаж с митинга: люди интересуются количеством погибших, проверяют морги, кто-то говорит, надо наказать тех, кто распространяет слухи о количестве погибших. Кто-то извиняется перед начальником. Люди задаются вопросом: почему наша жизнь стала такой опасной? Но никто на него не дает ответа.