Диссидент по-британски

Грэм Генри Грин родился третьего октября 1904 года в городке Баркемстэд, графство Хардфордшир, в семье директора местной школы. В этой школе он и начал учиться. Положение вынуждало его к двойной лояльности, к шпионажу и в пользу дирекции, и в пользу однокашников. К предательству, а тем самым – и к писательству. (Потом он убедится: писательская стезя соприродна предательству. И добавит: «В сердце писателя упрятан кусок льда».) Не удивительно, что из школы он в конце концов сбежал. Его отловили с признаками психического расстройства (помышлял о самоубийстве) и отправили в Лондон – к психоаналитику. Затем Грин учился в Оксфорде на историка, курса не окончил, напечатал сборник стихов, а в 26-м году перешел в католицизм – под влиянием подруги, на которой через год женился.
С 26-го по 30-й год Грин работал помощником редактора лондонской газеты «Таймс».
Первый его роман «Внутренний человек» был замечен знатоками. Грин уходит из «Таймса» на вольные хлеба. Живет в Лондоне. Следующие три десятилетия он разъезжает по планете в качестве журналиста-внештатника.
Первый экранизированный роман – «Поезд идет в Стамбул» – появляется в 32-м. Его и последующие три романа сам писатель определяет как вещи развлекательные – и этим словно бы отгораживается от большой литературы. Ставка на успех у читателя оправдалась: Грин делается популярен.
Дальше идут романы уже просто знаменитые: «Третий», «Брайтонский леденец» (поначалу переведенный в России как «Брайтонский утес»), «Власть и слава» (в русском переводе «Сила и слава»; тоже неточно), «Суть дела», «Тихий американец», «Наш человек в Гаване», «Комедианты»... Всего – 26 романов. Десять из них экранизированы. Еще – Грин написал десять пьес, множество рассказов и очерков.
Жил в последние годы на юге Франции, в Антибе, – можно сказать, в добровольном изгнании, ибо не ладил с британским истеблишментом.
Грина прочли во всем мире – и запомнился он именно романами. В пьесах уходит дивная повествовательная интонация. О фильмах и говорить нечего, в них режиссер присутствует больше писателя.
Первые романы связаны с Англией. Действие последующих Грин переносит в страны третьего мира, находящиеся на пороге политических катастроф. Возникает так называемая Гринландия – совокупность горячих, неблагополучных точек планеты, воссозданных писательским воображением. Мировое зло присутствует в них как осязаемая сила, а герои, сломленные жизнью люди, находятся в тяжелейших нравственных тупиках. Неизбывная греховность мира и человека, человек в постоянной борьбе с собою, святость грешника, плут, умирающий как герой – вот тема Грина. Его всегда и везде и в первую очередь интересует «внутренний человек» в пограничных ситуациях и – на авансцене истории.
Всю жизнь Грин был диссидентом – на очень английский лад. Католик в Великобритании – всегда отщепенец, подозреваемый в неблагонадежности. Здесь по сей день задаются вопросом: может ли католик быть истинным британским патриотом?
Грин был религиозен. Верил в загробную жизнь, в чистилище. Но – сомневался во многом. Не верил в ад и сатану. Вот характерный момент: при крещении в католичество он взял имя Томас – не в честь Фомы Аквинского, как можно было бы подумать, а – в память Фомы неверующего, первого диссидента в христианстве.
Бунтарство – вот что было у Грина в крови, распространялось на всё установившееся, на всякий истеблишмент, включая и римскую церковь. «Я – католический агностик», — твердил он. С годами агностицизм усиливался. Писатель все больше смущался неблагими проявлениями Творца.
Был Грин диссидентом и в другом смысле: заигрывал с левыми, какое-то время даже состоял в коммунистической партии. В годы становления Гринландии коммунизм видится ему некой мистической воинствующей церковью будущего. «Коммунисты виновны в тягчайших преступлениях, – говорит герой романа «Комедианты», – но они по крайней мере не стояли в стороне, как преуспевающие и ко всему равнодушные обыватели. Я предпочитаю видеть на своих руках кровь, а не воду, которой умыл руки Пилат...»
  С большевизмом Грин тоже заигрывал – и его охотно переводили в советской России. Он дружил со знаменитым советским агентом Кимом Филби, закончившим дни в Москве. Но дело Даниэля и Синявского в 1966 году открыло Грину глаза. Он – с характерной для него наивностью – не понимал, как можно посадить в тюрьму за книгу, просил советские издательства отчислять причитающиеся ему гонорары женам посаженных, натолкнулся на советскую стену – и прекратил печататься в СССР.
Та же политическая наивность подогревала антиамериканизм Грина, побуждала его брататься с Фиделем Кастро, с панамским диктатором Эррерой, с сандинистским правителем Никарагуа Ортегой...
Что же говорили о Грине британцы в год его смерти? Оберон Во, друг Грина, сын писателя Ивлина Во, назвал его «последним из гигантов недавнего прошлого». Нобелевский лауреат Уильям Голдинг сказал, что романы Грина – одно из вершинных достижений литературы. Кингсли Эмис полагал, что Грин велик не только в своих романах, но и в рассказах. Но и самые щедрые похвалы сопровождались оговорками. Говорили: Грин – всё-таки отчасти газетный борзописец, продался голливудской Мамоне...
Анита Брукнер считала, что Грин остался в своей эпохе, весь принадлежит тридцатым и сороковым годам. Автор «Механического апельсина» Энтони Берджесс упрекал Грина в нехватке панорамного охвата современного мира. Подчеркивал: слишком уж он был популярен, слишком кинематографичен, прибегал к избитым приемам.
Среди русских (а в России Грина знали все, кто вообще читал) в хоре похвал и восторгов прозвучали слова о том, что Грин неисправимо старомоден, да и психологический роман устарел, не соответствует духу века, является пережитком...
Грин был так популярен, получил столько наград и премий, что в их списке просто бросалось в глаза отсутствие нобелевской. Как она могла обойти такого писателя? А вот как: шведский академик, поэт и романист Артур Лундквист заявил, что «этот детективный автор» (так он определял Грина) получит премию только через его, Лундквиста, труп. Трупа не случилось. Точнее, он случился через два месяца: Лундквист умер в декабре того же 91-го года, словно бы выполнив свою земную миссию. Есть основания подозревать, что в историю литературы он войдет только в связи с Грином.
Итак: кто же перед нами? Был ли Грэм Грин велик? «Daily Telegraph» в 91-м году писала, что до Толстого и Джойса он недотягивает. Произнесем и мы свои посильные соображения. До Толстого – не знаем. Уж больно монументален яснополянский старец. Что до Джойса, то тут мы опять возвращаемся к вопросу: чем должна быть художественная проза? Ответов два. Один в духе Лундквиста и левых университетских филологов. Они говорят, что в основе добротной прозы должен быть филологический изыск, а не занимательность. Нужно что-то новенькое, душещипательное.
Другой ответ – в духе, решусь вымолвить, здравого смысла. Изыск и новизна сами по себе эстетической ценностью не обладают. Проза должна быть увлекательна, психологична, кинематографична. Даже детективный элемент – не беда. Первым детективным писателем был как-никак Достоевский. Психологический роман не устарел. Устарела – психология. Никогда эта псевдонаука не откроет нам того знания о человеке, которое мы получаем от подлинного писателя. Давно отмечено, что все громкие открытия психоанализа преспокойно присутствуют в произведениях писателей и поэтов. Грин переживет Джойса, который – всего лишь дань моде.
Грин представляется мне лучшим английским писателем двадцатого века. Лучшим – не в том смысле, что он выше всех, а в том, что никто не выше его. Рядом с Толстым карликом не кажется. Слияние автобиографичности с вымыслом у него – именно толстовское: идеальное. Он принадлежит своей эпохе не больше, чем Диккенс – своей, – и эту эпоху нам возвращает, в чем и состоит одна из важных задач искусства. А тем, кто говорит, что приемы Грина избиты, придется рано или поздно признать, что все приемы избиты, что «это уже было под солнцем» и что прием, пусть самый изысканный, все-таки не более чем прием.

Юрий КОЛКЕР, Лондон