Уважаемые читатели! По этому адресу находится архив публикаций петербургской редакции «Новой газеты».
Читайте наши свежие материалы на сайте федеральной «Новой газеты»

Птичка залетная

28 мая 2005 10:00

Удивительно теплый апрель стоял в том году; уже в десятых числах выпадали деньки, когда солнце на припеках грело по-летнему, тротуары высохли и пылили, а вечерами над крышами горел такой бирюзовый закат, что вспоминалось море, скалы и густой йодный запах сохнущих водорослей. У равелина Петропавловской крепости уже с одиннадцати выстраивались загорающие: поджарые дядьки из бывших спортсменов и увядающие дамочки. Мимо них гуляла публика, одетая еще по-зимнему. По Неве изредка проплывали льдины с торчащим ладожским тростником. На мостах остро пахло корюшкой.




А в середине апреля я получил письмо из журнала «Советская женщина». Меня извещали, что мой материал о детской художественной школе в Пскове завоевал премию в арабской редакции журнала. Время было густо застойное, толстый, глянцевый журнал издавался на многих языках мира, чтобы донести до угнетенных трудящихся в странах капитала светлый образ советских женщин. Думаю, что основной его тираж оседал в подвалах посольств и консульств, а потом втихаря пускался под нож. Меня вызывали в Москву, чтобы вручить все причитающееся.
В «Советской женщине» мне выдали диплом и громадного размера книгу «ВДНХ – поступь свершений». Особенно меня позабавил номер журнала с моим материалом на арабском. Даже фамилии было не разобрать.
– Мы решили поручить вам написать очерк о девушке, увлеченной наукой, – покровительственно улыбаясь, сказала заведующая арабской редакцией. – Пусть будет так же мило, как о детях из Пскова, только ярче высветите образ героини как научного работника. У вас в Ленинграде много институтов. Нужно что-нибудь красивое – астрономия, физика, лучше ядерная.
– А если ветеринария? – не выдержал я.
– Ну что вы, при чем здесь ветеринария? – возмутилась она. И обратилась к Любе Пишкуновой, однокашнице моей жены: – Любовь Ивановна, автор не понимает, проведите с ним работу.
Люба сделала мне страшные глаза и увлекла в курилку:
– Витька, кончай дурить. Тут Москва. А не провинциальный Ленинград. А ты со своими шуточками. Получи в кассе гонорар за псковский материал и аванс на командировку, сделай пару фотографий героини. Главное, побольше сочных деталей из ее жизни...
Вернувшись из Москвы, я засобирался в Нижнесвирский заповедник. Там, на побережье Ладоги стояло два домика. Это была база орнитологов Гумбарицы. Рядом с домиками высились огромные ловушки. Высотой в трехэтажный дом, сделанные из толстых бревен, обтянутые сетевым полотном. Ловушки были вытянуты вдоль берега. Открытой пастью навстречу потоку летящих птиц. К концу ловушки сужались конусом.
В Гумбарицах жили девчонки-орнитологини, кольцевавшие птиц. Вот к ним-то я и отправился. Нужно ярче высветить образ скромной труженицы науки – высветим. Захватил бутылку массандровского муската, закупленного в буфете «Советской женщины», и коробку конфет.
Рюкзачок у меня был приличного веса: харч, одежка, фотоаппарат с объективами да еще магнитофон «Репортер-3» – та еще бандура. Топать надо было двадцать семь километров. Тут, на северном конце Ленинградской области, еще лежали снега, и едва солнце пряталось за облаками, как лес начинал дышать стужей. Но на Лахтинском разливе, отходившем от Свири на добрых десять километров длинной протокой, поверх льда уже стояла вода, и щеголи-гоголи плескались в ней. Завидев меня, поднимались на крыло. Вдруг со страшным грохотом, треском крыльев с обочины дороги сорвался матерый глухарь, и тяжелым веретеном утянул за сосны. Потом из кустов очумело выскочил заяц-беляк в драной линялой шубе, отбежал метров на тридцать и сел посреди дороги. Я долго ловил его в видоискатель «Зенита», щелкал затвором. Заяц попозировал, потом спохватился и дал драла.
Я шел по песчаной дороге и представлял, как дойду наконец до Гумбариц, познакомлюсь с девицами, выложу на стол тушенку, колбасу, выставлю мускат, буду угощать конфетами и байками из журналистской жизни. Поражу их воображение «Репортером» в коричневом кожаном футляре, своей густой бородой, буду попыхивать вересковой трубкой. И настанет вечер, будет трещать костер, разгорится заря над Ладогой. Одну из орнитологических девиц я, так и быть, увлеку на прогулку. Они ведь, как рассказал мне их научный руководитель, совсем одни в этих Гумбарицах живут с начала апреля. Бедненькие, соскучились без мужского общества.
К концу пути меня уже водило под тяжелым рюкзаком из стороны в сторону, ни на какие красоты я уже не глядел – лишь бы дойти до этих чертовых Гумбариц. Наконец я увидел над деревьями конусы ловушек, потянуло дымком из печки. Навстречу выбежала и стала яростно облаивать какая-то бойкая моська. Орнитологини были все в сборе, готовили ужин у печки под навесом. Мое появление их никак не взволновало, они как раз спорили о каких-то маховых перышках у пеночки, сыпали мудреными словами на латыни. Их было шесть, четверо – такие серенькие мышки, синенькие чулочки, а две – ничего себе. В особенности одна – Галя. Высокая, стройная, волосы рыжеватые. Я пытался рассказывать последние городские новости, анекдоты, байки. Маховые перышки их волновали больше.
– Сударыни, чем могу помочь? – решил поразить я их галантностью.
Они замолчали и уставились на меня, соображая, на что я могу сгодиться. Потом Галя сказала:
– А вы щуку колоть умеете? А то мы который день на консервах сидим, макароны с тушенкой да перловка. Очень рыбки хочется.
– Щуку, – приосанился я. – Это мы мигом. Вам каких – побольше, поменьше?
– Любых! – хором воскликнули девицы.
Галина сбегала за острогой и показала, где надо колоть щуку. Как раз рядом с летней кухней был разлив речушки. В него-то я и вошел, держа острогу наперевес, а барышни поставили на огонь большую кастрюлю с водой для ухи и уселись на скамейку под навесом. Я был на сцене, они в зале. Вода в разливе кое-где шевелилась и шла рябью. Это, как я понял, и были нерестующие щуки. Я смело зашагал к ближайшим всплескам и долбанул острогой туда, где, по моим расчетам, должны были быть щуки. К моему изумлению, их там уже не было. Так повторялось раз пять.
– Да вы бросайте, бросайте, – советовали зрительницы и ерзали на скамейке.
Я старался изо всех сил – бросал, подкрадывался, снова бросал. Вода в кастрюле вскипела и даже выкипела.
– Журналист, идите кашу есть, – позвали меня девушки, но я все ходил по этому гадскому разливу с дурацкой острогой. Девушки поужинали, помыли посуду и разошлись. Конечно, ни о каких прогулках под луной не могло быть и речи.
Ночевать я был определен в домик егеря, стоявший на другом берегу какого-то ручья. Рано поутру я умылся ледяной водой из ручья, прикрутил к «Зениту» огромный телеобъектив и отправился на фотоохоту. Забрался в густые кусты на берегу Ладоги, вырезал палку с рогулькой на конце – будет подставкой для тяжелого фотоаппарата. Гуси, лебеди, утки плавали в утреннем тумане сотнями, над озером от их переговоров стоял гвалт, как на птичьем базаре. Снимать без солнца было невозможно, зато я видел, как лебедиха что-то нежно выговаривала своему супругу, а он тихонечко оправдывался.
И тут вода рядом со мной забурлила, я даже увидел на мгновение, как высунулся из нее огромный плавник. Острога осталась у летней кухни, не бежать же за ней. А палка с рогулькой на что? Не дыша, я занес ее над буруном и ударил изо всех сил. Всплеск, меня обдало ледяной водой и на поверхность тяжело вывернулась огромная, килограмм на пять, щучища. Я бросился на нее коршуном, вцепился, поволок к берегу. Восторгу моему не было предела. Я спасен, – вернусь в Гумбарицы с добычей. Щуку я нес, как почетный трофей, продернув в жабры ветку. Тут и солнце вышло и засветило так, что больно стало глазам. Что за чертовщина, как будто в них что-то попало. Я шел к деревушке и время от времени тер глаза, но боль не проходила.
К летней кухне я подошел шагом триумфатора. Так римские легионеры возвращались в родной город под радостные крики благодарных горожан. Надо сказать, что орнитологини отнеслись к моей победе как к чему-то само собой разумеющемуся. Тут же разделали рыбину, стали варить уху, разогревать сковороду. А я решил прилечь в домике егеря. Когда через два часа проснулся, глаза не открывались. С трудом взглянув в зеркало, я понял, что у меня сильнейший конъюнктивит. Побрел к девушкам, чтобы спросить, нет ли у них альбуцида.
– Ой, мы же забыли вам сказать, что из того ручья нельзя воду пить и умываться, – засовестились девицы, увидев мои запухшие глаза. – В нем лось утонул.
К вечеру мне стало совсем худо, глаза горели, примочки из спитого чая не помогали. Ночью сорвался шторм, волны тяжело били в берег, ветер валил деревья в лесу. Поутру стало ясно, что надо выбираться назад своим ходом. У орнитологинь была радиостанция, но нас никто не слышал. А даже если бы и услышали, – машина по раскисшей дороге сюда не дойдет, катер, пока штормит, тоже не пробьется.
Я вырезал крепкую палку, попрощался с девушками, вскинул на плечи неподъемный рюкзак и неуверенно зашагал в обратный путь. Солнце заливало ярчайшим светом снега, лежавшие у дороги, глаза резало нестерпимо, пришлось натянуть на лицо шарф. А природа жила своей весенней жизнью – с разливов речки с шумом поднимались утки, где-то на болоте трубно вскрикивали журавли. Какой-то зверюга ломанул от меня по кустам. Но мне было не до весны.
Начинало смеркаться, и я понял, что придется заночевать в сыром лесу, без топора, палатки, спальника, полуслепому. И так жалко себя стало, так захотелось к маме, как в детстве. Кой черт меня сюда занес, к этим скромным героиням, одержимым наукой и маховыми перышками у пеночек?
Когда я совсем отчаялся, услышал лай собаки. Это лаял пес на хуторе Горки, там жил старший научный сотрудник заповедника с женой. Я добрел до их дома, попросил альбуцида и, не рассиживаясь, побрел к станции.
В общем вагоне я лежал на второй полке и охотники, ехавшие откуда-то из Карелии, вытащили из рюкзака и показывали огромного глухаря. Они совали мне на радостях стакан с водкой – на, выпей, полегчает. И я пил горькую водку, а перед глазами все плыла и плыла долгая дорога.

Виктор ТЕРЁШКИН
рисунок Михаила ОГНЕВА