Невоплощенные фотографии. минск, 19 декабря
Проспект Независимости. Шествие к Дому Правительства
Петербургский журналист Александр Астафьев провел в Минске несколько декабрьских дней, из них два под арестом. Уехав освещать президентские выборы в Белоруссии в качестве фотокорреспондента газеты «Мой район», Саша вернулся в северную столицу безработным (написал заявление об увольнении из редакции по собственному желанию). Зато с чудом уцелевшей флеш-картой от своей фотокамеры, полной документальных свидетельств того, что происходило в Белоруссии в канун Нового года.
Саша фотографировал митинги оппозиции, разбитые стекла Дома правительства, черные ряды спецназа, случайных прохожих, проходивших по самому краю революционной воронки. Когда начались задержания, Астафьев оказался в числе тех, кого затолкали в автозаки. Здесь — при нулевом освещении и людской скученности — ему все-таки удалось сделать несколько кадров. Дальнейшее — то, что не удалось запечатлеть на камеру, он сфотографировал памятью. Сегодня «Новая» публикует статью-отчет Александра Астафьева о белорусской командировке, которая так и называется — «Невоплощенные фотографии».
Черные глянцевые дубинки наготове, охотники бьют о щиты — в загон загоняют дичь — вытесняют смирившихся с поражением демонстрантов в черные утробы автозаков; кто-то из бравых загонщиков передразнивает рыдания ими же избитой девушки, кто-то смеется, кто-то окриком и дубинкой подгоняет пленных — петля все теснее.
Вблизи ты можешь увидеть эти глаза: глаза, видящие в тебе врага, жаждущие команды «Фас!»; глаза, в которых и страх, и ненависть, и гордость биологического первородства, гордость причастности к силе и сила ненаказуемости, неуязвимость опричнины.
Паренек лет шестнадцати, про таких говорят «из хорошей семьи», во взгляде надежда: «Извините, вы журналист?.. Выведите меня отсюда, пожалуйста...» — он думает, что мое удостоверение для них что-то значит... Почему-то перехожу на «ты»: «Прости, приятель... Но меня тоже никто не выпустит...»
Выключаю камеру, прячу в ботинок флеш-карту, следую за остальными к зарешеченной двери фургона.
Перед тем как пленного дубинками загнать в автозак, бойцы спецназа — трое-четверо на одного — вне зависимости от пола и возраста жертвы с азартом начинающего футболиста пинают начищенными до блеска берцами по ногам, стараясь попасть по кости; они бы рады пнуть выше, но мешают пластиковые доспехи, щиты, бронежилеты.
Фургон останавливается. «Бывалый» выглядывает в люк вентиляции: «Окрестина, 36, новый корпус! Это лучше, чем старый! В новом тепло». Все начинают звонить и отсылать СМС, сообщая свое местоположение.
Мы в автозаке. Час? Два? Три? Кто-то из опытных составляет список задержанных, поскольку родных о случившемся оповещать не будут, а пользоваться мобильниками в СИЗО запрещено. Более того, сам факт ареста и содержания в СИЗО демонстрантов будет опровергаться сотрудниками МВД до тех пор, пока власти не решат, что с ними делать. В этих условиях любой человек может в какой-то момент просто исчезнуть. Бесследно.
Сидим и стоим поочередно. Перешучиваемся. Делимся едой и питьем. Пересчитались: 67 человек. Душно. Мы думали, что теснее не бывает. Бывает. Завтра мы ознакомимся с особенностями местного юмора. Впрочем, уже сегодня: время близится к трем. Сумрак.
«По пять человек на выход!» — прожектор выедает глаза — истоптанный снег, железные ворота, колючка на черных заборах, черные фигуры — предварительный обыск — для полноты образа не хватает только собак.
Черные тени, ступени, черная дверь, лязг засова, засаленный затхлый свет тюремного коридора — «Руки за спину! Лицом к стене! Молчать! Не оборачиваться!»
Дозволено сесть на каменный пол. Кто-то сползает по стене и засыпает. Засыпает до незамедлительного: «Встать! Лицом к стене! Руки за спину!» Если это спецназ, то к окрику будет довесок ботинком.
Персона в штатском: кожаная черная куртка с дорогим меховым воротником, злое детское личико смотрит на все с гадливой ленцой, манера речи и лексикон дворовой шпаны; в СИЗО как дома — милиция в его присутствии тушуется — большая шишка? — задает анкетные вопросы; журналистские корочки и гражданство РФ его нисколько не смущают: «А не х!!!..»
За порогом СИЗО человек вслед за лишением гражданских прав лишается и права быть человеком. Даже посещение сортира осуществляется с благоволения надзирателя. Или же не осуществляется.
Окон нет — время суток определяется степенью оживленности в коридоре. Переводят на третий этаж: досмотр, опись личных вещей, составление протоколов, видео- и фотосъемка в анфас, профиль и со спины, дактилоскопия, изъятие шнурков и ремней. К вечеру ты подготовлен для отправки в суд.
Черное нутро автозака — синие квадраты сумерек — «!!!ВЫКЛЮЧИТЬ, МЛЯ, ТЕЛЕФОН КОМУ Я СКАЗАЛ!!!» — окрик погружает во мрак вспыхнувший было огонек мобильного телефона.
Дворец Правосудия: двери, ступени, коридоры и двери, ступени, решетка, бетонный стакан камеры для подсудимых. Глухая железная дверь. Нас человек девять. Помещаемся только стоя. Бугристые стены вымазаны мелом. Воздух удушлив, как свет лампы, забранной перфорированным листом жести.
«Мы были с отцом на площади. Собрались домой, пошли к метро. Нас там у входа и взяли... повалили на снег... били... Затем автозак... СИЗО... Из института меня теперь точно исключат... а я ведь специально по отцовскому профилю учиться пошел — у него дело свое... Отец надеялся, что я помогать ему буду... Как думаете — могут они теперь отнять у него дело?.. Могут… А если все и отнимут — я ни о чем не жалею! Мы правильно сделали. Я рад, что мы с отцом вместе вышли на площадь. Это правильно было... Правильно...»
Выкликают по одному. Отзываться приходится пинком в дверь — иначе не слышат...
Судья, терпеливо скучая, смотрит мимо тебя — она уже зачитала обвинение: «участвовал», «выкрикивал», «не подчинялся». Секретарь с обиженным видом сложила ручки и ничего не пишет. Им не важно, что ты говоришь — это не прописано в их роли. Они профессионалы — их самодеятельность не интересует.
Дело отправлено на доработку. Светит от 10 до 15 суток. На судейском бланке пишу: «Объявляю голодовку! Копию протокола получил». Завтра я узнаю из доработанного протокола, что я кричал на площади: «Долой!» и «Жыве Беларусь!» Кого «долой», рука служивого — хоть недвусмысленно и подразумевала — вывести не посмела.
«Выпусціце мяне неадкладна! Мне ўжо прысудзілі штраф! Вы не маеце права мяне даўжэй трымаць пад замком!» — «Бабка! Говори по-человечески! Я не знаю, что ты там говоришь!» — «Не! Гэта ты кажы як след! Я па твайму не разумею! Выпусці! Гэта я табе кажу! Паразіт гэтакі!»
По дороге из суда в СИЗО — в отсек, рассчитанный на одиннадцать человек — под шутки-прибаутки нас заталкивают двадцать шесть. Лежат и сидят на сидящих внизу. Воздух через минуту-другую заканчивается. Мы задыхаемся. У кого-то приступ клаустрофобии.
Сколько это длилось: десять минут? Двадцать? Полчаса? Не знаю, что их заставило открыть дверь и выпустить нас на воздух — что угодно, но только не наши крики и попытки достучаться до их разума.
Вода закончилась. Из чистого милосердия нам разрешают есть снег. Если нет пластиковой бутылки, пить придется не чаще, чем посещать отхожее место, — раза два-три в сутки. По всему выгоднее объявить голодовку. Единственная сложность — объяснить смеющимся в ответ людям в погонах, что ты всерьез. Комичность ситуации заключается в том, что никто никого кормить не намерен. Мы еще не на балансе — посадочных мест нет.
В жиденьком пятне света возле закрытых дверей СИЗО две куцые шеренги пленных пошатываются от наскоков снежного злого ветра — кажется, это арестантки, толком не разобрать: темно и метель. Рядом просторный автобус спецназа — мягкий свет салона излучает тепло и уют. Посреди этой роскоши, развалясь в мягких креслах, боец с аппетитом насыщает перетрудившийся организм; мы толпимся у дверей автозака, наш конвоир — рядовой МВД Республики Беларусь — с тихой завистью и некоторой опаской посматривает в сторону спецназовского эдема и ворчит в телефон: «Нет. Ничего разогревать не надо. Сегодня уже не приду... Да все с врагами народа маемся — из-за них вторые сутки ни пожрать, ни поспать...»
К утру заселяют в СИЗО. Спальных мест и одеял меньше, чем постояльцев. Располагаемся кто как: на скамьях, на столах, по четыре на сдвоенные кровати. Но ни это, ни назойливый свет не помешает нам провалиться в долгожданный сон. Долго спать не придется: несколько раз за ночь под клацанье щеколд и засовов нас будут поднимать на ноги то для переписи, то для переклички. Лица тюремщиков серьезны и полны осознания важности этих действий.
В шесть утра Гимн Белоруссии. Спать больше не дадут. Из крана хлорированная вода, из репродуктора победная речь Лукашенко. Когда заканчивается передовица о достижениях Белоруссии, со скрежетом и уханьем распахивается дверь: «Встать! На выход по одному!»
Следующий день не богат разнообразием: «Лицом к стене!», «С вещами на выход!», дорога в суд, второе слушание, неотличимое от первого, — «Дело возвращается в ГУВД Советское на доработку». С той только разницей, что теперь я один. Всех моих сокамерников приговорили в первом же слушании, дав от 6 до 15 суток ареста.
День завершается в ГУВД Советское. Люди в штатском. Допрос. После — обратно в СИЗО. Ночь в одиночной камере.
Наутро короткая дорога в суд. Дворец Правосудия. Там, вместо третьего слушания, мне вдруг возвращают личные вещи и паспорт, после чего меня отвозят на железнодорожный вокзал и сообщают, что я свободен...
Свобода. Вокзал. Фотокамера и флешки с репортажем. Казалось бы, все, точка! Но точки нет — повествование обрывается на многоточии.
Ночь. Лед. Чернота. И только свечи, свечи, свечи — десятки, сотни зажженных огней — дарят надежду возле железных ворот СИЗО.
ПОД ТЕКСТ
19 декабря, в день выборов президента Белоруссии, на минской площади Независимости сторонники оппозиции выступили против итогов голосования и победы действующего лидера страны Александра Лукашенко. Несанкционированная акция обернулась массовыми беспорядками и столкновениями с милицейским спецназом и внутренними войсками.
Среди сотен задержанных участников акции оказалось 11 граждан России (среди них фотожурналист Александр Астафьев). 25 задержанным (в их числе корреспондентке «Новой газеты» в Минске Ирине Халип и ее мужу Андрею Санникову, экс-кандидату в президенты Белоруссии) предъявлено обвинение в организации массовых беспорядков.
Граждане РФ в настоящее время освобождены, но двое вновь задержаны в рамках уголовного дела о массовых беспорядках.
На момент верстки номера в квартире Ирины Халип, где под попечением бабушки проживает трехлетний сын журналистки, проходил обыск. Сама Ирина остается в СИЗО КГБ республики. Ей и мужу грозит до 15 лет лишения свободы.
Черные глянцевые дубинки наготове, охотники бьют о щиты — в загон загоняют дичь — вытесняют смирившихся с поражением демонстрантов в черные утробы автозаков; кто-то из бравых загонщиков передразнивает рыдания ими же избитой девушки, кто-то смеется, кто-то окриком и дубинкой подгоняет пленных — петля все теснее.
Вблизи ты можешь увидеть эти глаза: глаза, видящие в тебе врага, жаждущие команды «Фас!»; глаза, в которых и страх, и ненависть, и гордость биологического первородства, гордость причастности к силе и сила ненаказуемости, неуязвимость опричнины.
Паренек лет шестнадцати, про таких говорят «из хорошей семьи», во взгляде надежда: «Извините, вы журналист?.. Выведите меня отсюда, пожалуйста...» — он думает, что мое удостоверение для них что-то значит... Почему-то перехожу на «ты»: «Прости, приятель... Но меня тоже никто не выпустит...»
Выключаю камеру, прячу в ботинок флеш-карту, следую за остальными к зарешеченной двери фургона.
Перед тем как пленного дубинками загнать в автозак, бойцы спецназа — трое-четверо на одного — вне зависимости от пола и возраста жертвы с азартом начинающего футболиста пинают начищенными до блеска берцами по ногам, стараясь попасть по кости; они бы рады пнуть выше, но мешают пластиковые доспехи, щиты, бронежилеты.
Фургон останавливается. «Бывалый» выглядывает в люк вентиляции: «Окрестина, 36, новый корпус! Это лучше, чем старый! В новом тепло». Все начинают звонить и отсылать СМС, сообщая свое местоположение.
Мы в автозаке. Час? Два? Три? Кто-то из опытных составляет список задержанных, поскольку родных о случившемся оповещать не будут, а пользоваться мобильниками в СИЗО запрещено. Более того, сам факт ареста и содержания в СИЗО демонстрантов будет опровергаться сотрудниками МВД до тех пор, пока власти не решат, что с ними делать. В этих условиях любой человек может в какой-то момент просто исчезнуть. Бесследно.
Сидим и стоим поочередно. Перешучиваемся. Делимся едой и питьем. Пересчитались: 67 человек. Душно. Мы думали, что теснее не бывает. Бывает. Завтра мы ознакомимся с особенностями местного юмора. Впрочем, уже сегодня: время близится к трем. Сумрак.
«По пять человек на выход!» — прожектор выедает глаза — истоптанный снег, железные ворота, колючка на черных заборах, черные фигуры — предварительный обыск — для полноты образа не хватает только собак.
Черные тени, ступени, черная дверь, лязг засова, засаленный затхлый свет тюремного коридора — «Руки за спину! Лицом к стене! Молчать! Не оборачиваться!»
Дозволено сесть на каменный пол. Кто-то сползает по стене и засыпает. Засыпает до незамедлительного: «Встать! Лицом к стене! Руки за спину!» Если это спецназ, то к окрику будет довесок ботинком.
Персона в штатском: кожаная черная куртка с дорогим меховым воротником, злое детское личико смотрит на все с гадливой ленцой, манера речи и лексикон дворовой шпаны; в СИЗО как дома — милиция в его присутствии тушуется — большая шишка? — задает анкетные вопросы; журналистские корочки и гражданство РФ его нисколько не смущают: «А не х!!!..»
За порогом СИЗО человек вслед за лишением гражданских прав лишается и права быть человеком. Даже посещение сортира осуществляется с благоволения надзирателя. Или же не осуществляется.
Окон нет — время суток определяется степенью оживленности в коридоре. Переводят на третий этаж: досмотр, опись личных вещей, составление протоколов, видео- и фотосъемка в анфас, профиль и со спины, дактилоскопия, изъятие шнурков и ремней. К вечеру ты подготовлен для отправки в суд.
Черное нутро автозака — синие квадраты сумерек — «!!!ВЫКЛЮЧИТЬ, МЛЯ, ТЕЛЕФОН КОМУ Я СКАЗАЛ!!!» — окрик погружает во мрак вспыхнувший было огонек мобильного телефона.
Дворец Правосудия: двери, ступени, коридоры и двери, ступени, решетка, бетонный стакан камеры для подсудимых. Глухая железная дверь. Нас человек девять. Помещаемся только стоя. Бугристые стены вымазаны мелом. Воздух удушлив, как свет лампы, забранной перфорированным листом жести.
«Мы были с отцом на площади. Собрались домой, пошли к метро. Нас там у входа и взяли... повалили на снег... били... Затем автозак... СИЗО... Из института меня теперь точно исключат... а я ведь специально по отцовскому профилю учиться пошел — у него дело свое... Отец надеялся, что я помогать ему буду... Как думаете — могут они теперь отнять у него дело?.. Могут… А если все и отнимут — я ни о чем не жалею! Мы правильно сделали. Я рад, что мы с отцом вместе вышли на площадь. Это правильно было... Правильно...»
Выкликают по одному. Отзываться приходится пинком в дверь — иначе не слышат...
Судья, терпеливо скучая, смотрит мимо тебя — она уже зачитала обвинение: «участвовал», «выкрикивал», «не подчинялся». Секретарь с обиженным видом сложила ручки и ничего не пишет. Им не важно, что ты говоришь — это не прописано в их роли. Они профессионалы — их самодеятельность не интересует.
Дело отправлено на доработку. Светит от 10 до 15 суток. На судейском бланке пишу: «Объявляю голодовку! Копию протокола получил». Завтра я узнаю из доработанного протокола, что я кричал на площади: «Долой!» и «Жыве Беларусь!» Кого «долой», рука служивого — хоть недвусмысленно и подразумевала — вывести не посмела.
«Выпусціце мяне неадкладна! Мне ўжо прысудзілі штраф! Вы не маеце права мяне даўжэй трымаць пад замком!» — «Бабка! Говори по-человечески! Я не знаю, что ты там говоришь!» — «Не! Гэта ты кажы як след! Я па твайму не разумею! Выпусці! Гэта я табе кажу! Паразіт гэтакі!»
По дороге из суда в СИЗО — в отсек, рассчитанный на одиннадцать человек — под шутки-прибаутки нас заталкивают двадцать шесть. Лежат и сидят на сидящих внизу. Воздух через минуту-другую заканчивается. Мы задыхаемся. У кого-то приступ клаустрофобии.
Сколько это длилось: десять минут? Двадцать? Полчаса? Не знаю, что их заставило открыть дверь и выпустить нас на воздух — что угодно, но только не наши крики и попытки достучаться до их разума.
Вода закончилась. Из чистого милосердия нам разрешают есть снег. Если нет пластиковой бутылки, пить придется не чаще, чем посещать отхожее место, — раза два-три в сутки. По всему выгоднее объявить голодовку. Единственная сложность — объяснить смеющимся в ответ людям в погонах, что ты всерьез. Комичность ситуации заключается в том, что никто никого кормить не намерен. Мы еще не на балансе — посадочных мест нет.
В жиденьком пятне света возле закрытых дверей СИЗО две куцые шеренги пленных пошатываются от наскоков снежного злого ветра — кажется, это арестантки, толком не разобрать: темно и метель. Рядом просторный автобус спецназа — мягкий свет салона излучает тепло и уют. Посреди этой роскоши, развалясь в мягких креслах, боец с аппетитом насыщает перетрудившийся организм; мы толпимся у дверей автозака, наш конвоир — рядовой МВД Республики Беларусь — с тихой завистью и некоторой опаской посматривает в сторону спецназовского эдема и ворчит в телефон: «Нет. Ничего разогревать не надо. Сегодня уже не приду... Да все с врагами народа маемся — из-за них вторые сутки ни пожрать, ни поспать...»
К утру заселяют в СИЗО. Спальных мест и одеял меньше, чем постояльцев. Располагаемся кто как: на скамьях, на столах, по четыре на сдвоенные кровати. Но ни это, ни назойливый свет не помешает нам провалиться в долгожданный сон. Долго спать не придется: несколько раз за ночь под клацанье щеколд и засовов нас будут поднимать на ноги то для переписи, то для переклички. Лица тюремщиков серьезны и полны осознания важности этих действий.
В шесть утра Гимн Белоруссии. Спать больше не дадут. Из крана хлорированная вода, из репродуктора победная речь Лукашенко. Когда заканчивается передовица о достижениях Белоруссии, со скрежетом и уханьем распахивается дверь: «Встать! На выход по одному!»
Следующий день не богат разнообразием: «Лицом к стене!», «С вещами на выход!», дорога в суд, второе слушание, неотличимое от первого, — «Дело возвращается в ГУВД Советское на доработку». С той только разницей, что теперь я один. Всех моих сокамерников приговорили в первом же слушании, дав от 6 до 15 суток ареста.
День завершается в ГУВД Советское. Люди в штатском. Допрос. После — обратно в СИЗО. Ночь в одиночной камере.
Наутро короткая дорога в суд. Дворец Правосудия. Там, вместо третьего слушания, мне вдруг возвращают личные вещи и паспорт, после чего меня отвозят на железнодорожный вокзал и сообщают, что я свободен...
Свобода. Вокзал. Фотокамера и флешки с репортажем. Казалось бы, все, точка! Но точки нет — повествование обрывается на многоточии.
Ночь. Лед. Чернота. И только свечи, свечи, свечи — десятки, сотни зажженных огней — дарят надежду возле железных ворот СИЗО.
ПОД ТЕКСТ
19 декабря, в день выборов президента Белоруссии, на минской площади Независимости сторонники оппозиции выступили против итогов голосования и победы действующего лидера страны Александра Лукашенко. Несанкционированная акция обернулась массовыми беспорядками и столкновениями с милицейским спецназом и внутренними войсками.
Среди сотен задержанных участников акции оказалось 11 граждан России (среди них фотожурналист Александр Астафьев). 25 задержанным (в их числе корреспондентке «Новой газеты» в Минске Ирине Халип и ее мужу Андрею Санникову, экс-кандидату в президенты Белоруссии) предъявлено обвинение в организации массовых беспорядков.
Граждане РФ в настоящее время освобождены, но двое вновь задержаны в рамках уголовного дела о массовых беспорядках.
На момент верстки номера в квартире Ирины Халип, где под попечением бабушки проживает трехлетний сын журналистки, проходил обыск. Сама Ирина остается в СИЗО КГБ республики. Ей и мужу грозит до 15 лет лишения свободы.
Октябрьская площадь
Автозак. Арестанты ожидают распределения по камерам
Александр АСТАФЬЕВ, Фото автора