Спасибо, родина…

Отмечая очередную годовщину снятия блокады, принято вспоминать о победоносной Синявинской операции. Но о том, что происходило в тех местах до того, долгие годы принято было молчать. Между тем в районе Синявинских высот до войны располагались рабочие поселки, где на торфоразработках трудились ссыльные — раскулаченные, свезенные туда со всей России. Часть поселков оказались по нашу сторону линии фронта, и их успели эвакуировать в тыл. Другие попали под немцев, и судьба их обитателей сложилась страшно. Среди них находилась десятилетняя девочка Зина Максимова. Сегодня она, наверное, одна из последних оставшихся в живых жителей тех мест. На наших страницах отрывки из ее воспоминаний.

Зинаида Максимова. Наши дни.

Паспорта получить не успели

В 1931 году нас раскулачили. Мы жили в деревне Дагоны Псковской области в 10–15 км от латвийской границы. Мне полгода, родителям — по 24. Моих родителей со мной, мать отца, двоих его братьев и сестру отправили в Синявино. Всего на территории болота было девять поселков. Самый большой из них, № 8, наш. В 5-м проживало начальство, здесь размещались комендатура, милиция и другие службы. Оттуда шла единственная дорога на волю — узкоколейка до станции Мга. 

Кажется, в 1934 году ссыльным стали выдавать паспорта. Человек с паспортом считался свободным и мог уехать из Синявино. Паспорта получили обе сестры папы и его брат. Вот-вот должны были их получить и мои родители. Сохранилась фотография тех времен: папа с мамой сидят радостные за столом, а на столе бутылочка водки. Но судьба горько подшутила. 1 декабря 1934 года убили Кирова. Выдачу паспортов прекратили, не получили их и мои родители.

1937 год. Барак поселка Синявино. Семья Максимовых отмечает праздник. Зинаида – ребенок в центре.

Весной 1941 года я окончила 3-й класс. А с 22 июня начался отсчет другой жизни. Мы в Синявинских болотах почувствовали ее уже в начале июля. Высоко летали немецкие самолеты. Многочисленные лучи прожекторов высвечивали их. Иногда самолет попадал в перекрестье. В этом светлом пятачке он метался, как птица в сетях. Иногда ему удавалось вырваться из этого пятна, а один раз мы видели, как он падал, вертясь вокруг своей оси…

Папа мой паспорта не имел, поэтому его в армию не взяли. В магазинах начали раскупать продукты. А в середине августа утром прошел слух, что ночью наше начальство и милиция уехали. И начался грабеж магазинов. Люди тащили все: продукты, соль, мыло, посуду, инвентарь… К полудню все было разграблено, и наступила жуткая тишина.

Бегство начальства и охраны означало, что немцы подходят к станции Мга. Население оказалось в капкане — бежать некуда. Все сидели по своим комнатам. Вскоре мы узнали, что немцы взяли Мгу и подошли к Синявинским высотам. Они установили там орудия и стали бить по нашим поселкам. Мы прятались в подвалах, потом днем уходили в болото, в торфяные штабеля. К концу августа обстреливать стали не только днем, но и ночью. Тогда все жители поселка собрались уйти в болото и спрятаться на какое-то время. Думали, нас кто-то спасет. Мы взяли с собой и козу Катьку, которая стала нашей кормилицей. Благодаря ей выжила моя годовалая сестра.

В 1941 году зима началась рано. Уже к концу августа резко похолодало, а в первых числах сентября начались заморозки. Жить в торфяной норе с маленьким ребенком стало невыносимо. Нашей армии нет. Помощи ждать неоткуда.

Однажды папа пришел и сказал: «Завтра пойдем к немцам на Синявинскую высоту». На другой день все вылезли из своих нор. Было ярко и солнечно, легкий морозец, иней. Стояла жуткая тишина, никакой стрельбы (вероятно, кто-то заранее сходил к немцам и предупредил их о нашем походе). Папа с мамой собрали все вещички, уложили их на велосипед. Маленькие заплечные узелки сделали для меня и бабушки. Сестру укутали, и этот комок длинным полотенцем привязали к маме. Козу привязали к велосипеду. Такой группой мы влились в общую колонну. Сколько людей было в ней, сказать трудно. Мне тогда казалось, что очень много — 200, 300 человек, а может быть, больше. Шли медленно, долго, по какой-то тропе. Наконец, часам к четырем добрались до этой высоты.

Орудий там не было, но мы сразу увидели немецких солдат в зеленой с голубым оттенком форме. Нас собрали у кромки высоты, откуда хорошо видно все наше болото, развалины 7-го, а за ним 8-го поселков. Без всяких слов нас загнали в большой сарай и заперли на замок.

Мы переночевали. На другое утро двери широко распахиваются, на пороге стоит немецкий офицер и через переводчика объявляет: «Мы знаем, кто вы есть (и показывает решетку из пальцев рук). Но здесь фронт, и мы ничем не можем вам помочь. Вы все должны уйти отсюда. Здесь опасно. Идите к себе, откуда вас выслали. Местные власти там вам помогут. Только не идите большими группами». И мы пошли на родину, в свою Псковскую область. 

Фото 1934 года сделано в Синявино в 8-м рабочем поселке по случаю получения паспортов. Зина Максимова – ребенок в первом ряду (по бокам ее родители.

«Сталина корова!»

Впереди шел папа с велосипедом, к которому была привязана коза. За ним мама с ребенком на руках. Дальше плелась я, за мной наша старенькая бабушка. До самого Пскова мы не видели ни одного нашего гражданского жителя, ни одного жилого дома. Но зато по дорогам двигалось море военной немецкой техники: автомашины разной величины, танки, мотоциклы, орудия. И конечно, очень много солдат.

По-видимому, у нас был такой жалкий вид, что по отношению к нам немцы агрессии не проявляли. Но при виде козы Катьки немцы почему-то от хохота хватались за животы, показывали на нас пальцами и кричали: «Сталина корова, Сталина корова!» Некоторые выбегали на дорогу и совали нам куски хлеба, а мне и бабушке — конфеты. Это было большим подспорьем, так как наши продукты заканчивались.

С каждым днем из-за усталости я и бабушка шли все медленнее. По счастью, иногда немцы останавливались и закидывали в кузов козу, велосипед, подсаживали маму с сестрой, бабушку, меня и подвозили километров 30–40. Одна машина подвезла нас километров на сто. Так после двухнедельного пути мы оказались во Пскове. У меня до сих пор в глазах стоит эта жуткая картина: Псков — это груды развалин, из которых торчали печные трубы, и ни живой души…

После Пскова немецкой армии мы не видели. Изредка проезжали небольшие грузовые машины. Нас уже никто не подвозил, шли сами. Вдоль дороги, особенно после Острова, пошли жилые дома, некоторые из них весьма приличные, и даже встречались целые, не разрушенные деревни. Поля чистые, урожай собран. Внешне здесь все выглядело так, как будто и нет войны.

Но закончились и продукты. Коза Катька исхудала, и молока стало меньше — только для сестры. Мы с мамой пошли по домам с протянутой рукой. Мы побирались. Это были самые тяжкие для меня и для мамы времена. Мне было стыдно просить милостыню «Христа ради», и я каждый раз заливалась горючими слезами. А мама — великая труженица — всегда считала, что кусок хлеба надо зарабатывать, и тоже, с ребенком на руках, просила этот кусок, и тоже горько плакала.

Я долго не понимала, почему так: чаще подавали нам милостыню в бедных и очень бедных домах, причем делились чем могли: кусочек хлеба, несколько морковин или отваренных картофелин. Но почти всегда отказывали в хороших домах со словами: «Проходите, много вас всяких тут ходит!» После таких слов от дома отходишь с горькими слезами. Прожив много лет, я поняла, что сочувствовать чужому горю может только человек, сам это горе переживший.

За партой, перед иконой

К концу сентября мы добрались до Красногородска, здесь и остановились. Папа устроился на работу на льнозавод. Для нас с мамой тоже нашлась работа: папа приносил с завода толстые льняные нитки, и мы вязали из них сети. Весной 1942 года мы переехали в родную деревню Дагоны. Приютила нас двоюродная сестра папы, тетя Настя. В деревне было около 15 домов, из них только три, в том числе и ее, в приличном состоянии. Все остальные имели жалкий вид: деревянные фундаменты подгнили, соломенные крыши провалились.

В Дагонах и других деревнях жили семьи беженцев — советских офицеров и евреев, которые при наступлении немецких войск бежали из Прибалтики, в основном из Латвии. Граница между Латвией и Россией проходила по реке Лжа. Беженцы не успевали переправиться, и немецкие солдаты в упор расстреливали их на берегу и в самой реке. Местные жители рассказывали, что после этого побоища река несколько дней несла красную воду.

Одна еврейская семья жила в соседней деревне, папа знал главу этой семьи. Я тогда, конечно, и понятия не имела о геноциде евреев и не понимала, почему папа этому симпатичному человеку часто повторял: «Вам надо куда-нибудь спрятаться и уехать отсюда». Последняя встреча с ним была в 1943 г., больше мы его не видели.

В 1942-м и в первой половине 1943-го в деревне и в округе было мирно, спокойно. Никаких газет, никакого радио, никаких разговоров о войне. Как будто ее и нет.

В Крестах, большой деревне, раскинувшейся по другую сторону тракта, напротив наших Дагон, в двухэтажном здании бывшей средней школы размещался небольшой гарнизон немецких солдат. Местных жителей обложили податью для прокорма солдат. С каждого двора сдавали какое-то количество молока, яиц, масла и т. п. В 42 — 43-м годах немецкие солдаты не бесчинствовали в деревнях, а мирно меняли сахарин, спички, конфеты, соль на «яйки, млеко, масло».

В Крестах в небольшой деревенской избе с разрешения немецких властей открыли начальную школу. 1 сентября 1942-го я пошла в 4-й класс. Работали две учительницы: в одной комнате Полина Андреевна вела объединенные 1, 2 и 3-й классы, а в другой Евгения Васильевна — 4-й. В комнатах были установлены старые школьные парты, в переднем углу висели иконы с изображением Иисуса Христа, а под ними от руки написанные молитвы «Верую». Перед началом урока мы все становились на молитву. Точно так же молились и после окончания уроков.

Наши учительницы ухитрялись использовать выборочно советские учебники и произведения российских классиков. Писали мы огрызками карандашей на разных, случайно найденных листах всякой бумаги или на обрывках старых газет. Редкие счастливчики имели старые учебники. В них учительницы заклеивали портреты советских партийных деятелей. Мы все, десять учеников, благополучно окончили учебный год. На прощание Евгения Васильевна сделала нам подарки: каждый ученик получил резинки-стирашки, пять хорошистов — простой карандаш, а я как лучшая ученица — несколько листов чистой тетрадной бумаги. Я в жизни получала много подарков, но никогда не испытывала столько радости, как от этих чистых листочков бумаги.

Эти две прекрасные женщины, которые в тяжелые годы работали самоотверженно, без зарплаты, на благо российских детей, после окончания войны получили по 10 лет советских концлагерей. Тетя Настя мне рассказывала, что они вернулись из ссылки только после смерти Сталина больными и постаревшими и сразу куда-то уехали из наших краев.

Позор смывай кровью!

Папа ненавидел советскую власть, но и не злорадствовал ее поражению.

Оказавшись на оккупированной территории по вине этой же власти, он имел только одно желание: выжить и сохранить семью. Он организовал мастерскую, в которой ремонтировали телеги, сани, всякую сельскохозяйственную утварь, подковывали лошадей. Немецкие власти, вероятно, знали, что отец бывший кулак и что его мастерская неплохо работает. Потому и назначили его старостой округа. Старостой нашей деревни уже был назначен ранее местный житель Вася Куземин. Как я помню, никаких служебных кабинетов, зарплаты и штата сотрудников у старост не было. Они исполняли приказы немецких властей: назначать людей на какие-то общественные работы, на проверку и защиту дороги от партизан, сдачу сельскохозяйственных продуктов для военного гарнизона и т. п.

Самое страшное произошло весной 1944 г. В связи с активизацией партизанского движения немецкие власти приказали создать отряды самообороны. Их участникам выдали винтовки и военную форму. В нашей деревне все это снаряжение получили Вася Куземин, его сын, приятель сына (им было около 18 лет) и… мой отец. Я до сих пор помню эту сцену: мама возилась около печки, и входит папа в этой форме с винтовкой… Мама остолбенела. Папа прошел на середину комнаты, а мама кинулась ему в ноги и запричитала: «Володенька, что ты наделал, что ты наделал? Ты погубил нашу семью! Что будет с нашими детьми? Зачем тебе все это?» Она заливалась горючими слезами, хватала его за военные ботинки, за полы шинели.

Я вдавилась в кровать и замерла от страха. Папа молчал… Прошло много лет. Я не перестаю удивляться моей малограмотной матери, ее житейской мудрости. Она уже тогда предвидела, что расплата будет жестокой. Страдать придется всей семье.

Особой пользы «новоявленные защитники» немецкой армии не принесли. Весной 1944 г. они приняли участие в первой и единственной вылазке — в деревню Александровку. Рано утром немцы узнали, что ночью там были партизаны, и бросили туда мобильный отряд солдат. К счастью, большинство жителей успели спрятаться в лесу. Отец говорил, что они ехали во втором эшелоне и подъехали к деревне, когда она уже горела. Из этого «похода» папа привез в наш дом красивую женщину с двумя мальчиками. Ее муж погиб в перестрелке неизвестно от чьей пули. Через пару недель приехали родственники и забрали эту женщину вместе с детьми.

В мае папа заболел, сильно поднялась температура, он задыхался. Приехал врач, посмотрел и сказал: «Тиф. Срочно в больницу». И отца увезли в Красногородск. В начале июня заговорили о том, что немцы отступают, фронт катится назад и вот-вот придут наши войска. К нам домой пришел какой-то незнакомый мужчина, долго разговаривал с мамой. Мама плакала, в слезах часто повторяла: «Что мне делать? Что мне делать?» А мужчина настойчиво повторял: «Вам надо уехать отсюда, иначе вас убьют!» Кто убьет, за что убьют — я не понимала. На другой день мама запрягла нашу серую кобылку, покидала на телегу скромный скарб, прицепила к телеге корову, нетель, и мы поехали в сторону Латвии.

При подъезде к Риге таких повозок становилось больше, а у самого города нас оцепили немецкие солдаты, и мы въехали в него уже под конвоем. На какой-то площади остановились. Солдаты отцепили коров, нам предложили забрать наш скарб, нашу лошадь вместе с телегой увели, а мы остались стоять со своими узелками. И не мы одни, нас было много. Оглядевшись, мы поняли, что находимся в порту. Вскоре нас погнали к трапу, на пароход, сразу в трюм. И только тут мы узнали, что нас повезут в Германию как рабочую силу…

Летом 1944 года немцев выгнали из нашей деревни. Все получили свое.

Деревенский староста Вася Куземин спрятался в подвале своего дома и просидел там безвылазно десять лет. Когда он после смерти Сталина вылез оттуда, его судить не стали. Сказали: «Сам себя осудил и отбыл свое наказание!» Вася выглядел изможденным и скоро умер. Сын Васи с приятелем получили по 10 лет концлагерей. После смерти Сталина их выпустили.

Как и предвидела мама, жестоко поплатился и мой отец. Когда советская армия освободила Красногородск, отца выписали из больницы. Осенью 1945-го мы встретились с ним, когда приехали из Германии. Я была наслышана о «предателях», поэтому уже по-взрослому, серьезно его спросила: «Папа, что с тобой будет?» Он рассказал: «Когда Красногородск освободили советские войска, я пошел в отдел НКВД и честно во всем признался. Мне ответили: «Вот тебе винтовка, иди в армию и смывай свой позор кровью». Я воевал, дошел до Берлина, а после окончания войны демобилизовался по возрасту».

В 1947-м отца арестовали, судили по статье 58 и приговорили к 25 годам лагерей. После смерти Сталина был пересмотр дела, в 1955-м отца освободили. Он скончался в 1958 году в возрасте 50 лет.