Семнадцать зернышек

Выжил этот мальчик с волевым подбородком, Левка, потом — Кудрявцев Лев Николаевич, дядя Лева, мамин кузен, шумный, говорливый (он же «геройморяктиреподводник» — я тараторила эту его насмешливую самоаттестацию как скороговорку чуть ли не с рождения), обладатель машины «Волга» с блестящим оленем, фанат Бескова, Садырина и Виктора Набутова, завсегдатай танцев в Мраморном зале, отличник Высшего военно-морского инженерного училища им. Дзержинского и Военно-морской академии, он будто бы вечно бежал куда-то, вечно спешил. То ли к очередной красавице (их, надо сказать, выстраивалась целая очередь), то ли в свою сугубо мужскую, очень сплоченную компанию под кодовым названием «Плиссе-гофре» (на доме, где они собирались, имелась, кажется, такая вывеска). 

На бегу, на лету он учил меня каким-то странным словам типа «гальюн» и «салага», водил на стадион имени Кирова, где приказывал орать: «Судью на мыло!» 

Я мечтала женить своего неуправляемого дядьку и предлагала на выбор разные варианты из достойных, как мне казалось тогда, тетенек. Но все что-то не складывалось: та была в очках, эта — «с пингвином» (что на специальном военно-морском наречии означало — с ребенком). 

Иногда он бывал невыносимо упрям, по-детски наивен, страшно азартен, но всегда в своих отношениях с миром — совершенно бескорыстен. 

Когда началась война, пятнадцатилетний Лева был воспитанником Второй Ленинградской военно-морской спецшколы. В 1942-м школа была перебазирована в город Тара Омской области, там Лев начал вести записки («ташен-бух», как он выразился) — попытался изложить на бумаге все, что случилось с ним начиная с июня 1941-го. В 1943-м школу перебросили во Владивосток. Лева попал там в госпиталь, а когда вернулся «в роту», оказалось, что дневник исчез. Вернувшись в 1944-м в Ленинград, он принялся все восстанавливать заново. 

*** 

…Война застала меня на практике на о. Валаам в Ладожском озере, там я был со 2-й ВМСШ. 25 июня мы отбыли в Ленинград на теплоходе «Совет». Дежурили в школе, а так отдыхали преимущественно на пляже ЦПКиО… 27-го <июля> нас построили и сказали, что завтра уезжаем далеко под Дно на оборонные работы. Так с 28/VII начались мои скитания по Ленинградской области. Выгрузились на ст. Батецкая… Работать сначала было очень трудно, т. к. работали по 12 часов в сутки с 6 утра до 6 вечера, а потом наоборот… 

Мы располагались приблизительно в 500 м от станции и частенько ходили туда. 2 августа утром, когда там стоял эшелон, вдруг из-за пристанционного леса на бреющем полете показались два «Ю-87»… Я заметил, как от них отделились серии точек, а вслед за этим — два оглушительных раската взрывов. Мы присели. Любопытство овладело мною, и я наблюдал картину дальше. 

Над станцией поднялось красное зарево и клубы черного дыма. Юнкерсы, набрав высоту и убедившись в своем успехе, ушли на запад. Когда я вечером был на станции, я увидел развороченные рельсы и вагоны — и первые жертвы, которые лежали поодаль от полотна: два машиниста и десять изуродованных красноармейцев. 

Между тем чувствовалось приближение фронта. Теперь уже ни днем ни ночью не утихала канонада, все время летали самолеты. В один день мы наблюдали высадку парашютного десанта за полотном. Через день проходили беженцы. Здесь я впервые почувствовал, что такое война. 

*** 

…Этот день, 7/XI-41, для меня поистине был праздником. Приехав домой, я еще съел обед. И Миша привез буханку хлеба. Мама сказала, что не будем экономить, и мы съели всё сразу. Дед становился все хуже и хуже, и 12/XI-41 вечером, не приходя в себя, он умер. Костя (Лёвин дядя, а мой дедушка. — М. Д.) в это время переехал к нам. Все эти дни он бегал насчет гроба и притащил наспех сколоченный ящик. Я в эти дни также в школу не ходил. Ходил насчет подводы. И с большим трудом нам удалось достать лошадь за кругленькую сумму в доме № 7. В воскресенье его свезли на кладбище в Старую Деревню… 

*** 

…25 ноября слегла мама. С 16 декабря не ходил на работу Костя. До этого он ходил от В. О. до Завода им. Ленина. Доцент работал чернорабочим. Мамаша, инженер-технолог, была работницей. Со 2-го ноября начался буквальный загибон. 125 г хлеба. Я начал жить собственной жизнью. Карточки были у меня. Общий котел ликвидировался. В большой комнате они себе варили, в этой — Костя и мы с бабкой…

13 ноября, сев на 1-й номер, я поехал к Лене (Лёвина тетка, сестра Кости. — М. Д.) известить о смерти деда. Но доехал до моста, снаряд ударил в мост, повредил моторный вагон, трамвай встал. Народ ринулся бежать. Я выскочил, и не знаю, куда бежать: на ту сторону или на В. О. Тут снова шлепнулся снаряд в ферму. Рядом упала женщина с оторванной рукой. Я побежал на В. О. На углу еще шлепнулся и пошел крошить по набережной. В этот день я не поехал… 

*** 

…Самое страшное мучение для меня было потом ходить за карточками… Приблизительно это выглядело так. Утром мама и бабушка вместе собирали меня в путь. Как будто на смерть. Давали по куску хлеба от своего, закутывали, и я шел. Площадь Труда, Театральная, Никольский, Измайловский, Международный — вот мой маршрут. Выходил я в 10 утра, приходил около 7 вечера, а то и позже. Особенно тяжело было в конце января. 30-го я съел хлеб за 31-е. Карточек не было, и я получил их только 2/II. В это время почему-то везде задерживали карточки. Почти три дня мы сидели абсолютно без еды. Бабка гоняла чай с солью, которая еще была. Я тоже выпивал по 13–15 стаканов… 

*** 

…В конце ноября получил популярность рынок. Там носили замусоленные конфеты, куски хлеба, плитки клея столярного, папиросы, меняли всё на всё. Купить же на деньги продукты было труднее. Несмотря на то что мамаша уже с трудом ходила, все же покупала папиросы. Покупала клей, варила его, затем выставляла за окно и получалось своеобразное желе. Оно уничтожалось с необыкновенным аппетитом. Константин же ел все что угодно: сен-сен, морскую капусту, ромашку, касторовое масло и т. д. Изредка к нам приходила Елена. Вот кто действительно был бодр до конца своей жизни. Будучи в плохом состоянии, еле двигаясь, она приходила к нам и вселяла эликсир бодрости, регулировала отношения между сестрами и говорила все время мне: «Вот, Лев, как кончится война, поведу я тебя в Александринку»… 

*** 

…31 декабря 41 г. мы пошли с Костей на Международный маклачить золотые часы, которые ему подарил отец. Бабушка говорила ему: «Не ходи». Но он приободрился, и мы пошли. Спустившись четыре лестницы, на последней он не выдержал и упал, сбил меня, и мы полетели вниз по лестнице. Так как силенки у меня было не больше, чем у кролика, то я еле-еле выбрался из-под него. Проходившая мимо какая-то тетка заворчала: «Что вы тут в темноте беситесь». Константин с горькой усмешкой сказал: «Да вот, Новый год справляем». Кое-как я дотащил его обратно. Он лег и до 9 января не вставал. 

Зашив в простынь, мы все вместе стащили его в прачечную и только 19/I на санках свезли его на пустырь. Для этого потребовалось скопить 800 гр. хлеба и 100 р. денег… 

*** 

…Январь — это самый страшный месяц в смысле выдачи продуктов. Что мы ели, я даже и не помню… Днем в печке кипятили «суп». Соленый кипяток с лавровым листом, который сохранился у нас с мирного времени. Я наедался этого супа до тошноты… 

Стал ходить в 14-ю школу, получал тарелку супа аналогичного домашнему. Только там варили воду с пшеницей. Я иногда считал количество зернышек, попадавших мне в тарелку, один раз их было 17, вообще же больше… 

Но больше двух уроков не было, т. к. потом получали суп, а потом уже домой. Все же я запомнил, что по физике нам объясняли гармонические колебания, а по литературе — Герцена. В такие страшные дни мы проходили великого русского революционера. Его клятву на Воробьевых горах. Его работы, тоска по Родине, его уверенность в победе правого дела вселяли и в нас уверенность в торжество нашего дела. 

*** 

…Был на приеме у врача. Признали дистрофию 2-й степени… Когда я выходил в город в это время, то мне казалось, что вся жизнь в городе представляет собой натянутую струну, которая временами лопается. Это взрывы снарядов на сильном морозе. Окончательно изматывали меня поездки на санках за водой, которые я брал у Леньки-дворника… С невероятным трудом вскарабкивался на набережную около памятника Крузенштерну и плелся обратно. Это у меня занимало около 1,5–2 часов…. 

Мама стала очень плоха. Почти уже не вставала… 

*** 

…4-го мама стала совсем плоха. Она уже несколько дней не вставала и почти ничего не пила, только чай. Ее хлеб меняли на рынке на сахар. 4-го вечером, при свете волчьего глаза (так мы называли лампочки, которые она понаделала осенью из флаконов из-под духов), я подошел к ней. Тихо разбудил и сказал: «Как дела? Я уезжаю завтра». Она не открыла глаза, а только сказала: «Вот хорошо, я рада за тебя». Потом попросила ее сумку. Я ей дал, и она мне дала деньги. Я ей сказал: «А тебе?» Она сказала: «А мне не надо. Я сегодня умру». И потом, чуть слышно: «Поправь мне голову». 

Я поправил ей, поцеловал ее и ушел, лег спать. Утром 5-го надо было в 6.30 быть в школе. В 5 утра меня разбудила бабушка и сказала: «Лев, вставай». А потом: «А мама-то умерла». 

Я зашел в комнату и в последний раз взглянул на нее. До чего она была худа! Она даже в мирное время была худенькая, тут же одни кости, обтянутые кожей. 

Я ушел. 5-го мы не уехали, просидели весь день в школе, а вечером я пришел домой. Бабушка с тетками зашили маму в простынь и в трех местах перетянули веревкой… 

6-го мы не уехали. 7-го тоже. Только 7-го ст. л-т сказал, что неизвестности положен конец. Уезжаем 8-го точно… 

*** 

Последний вечер я долго не ложился спать. Мы сидели и разговаривали. Бабуля вынула сохранившийся у нее настоящий кофе, заварила его. Я принес две ложки гречневой каши. Каждый вынул свой хлеб, и мы поужинали… Утром рано меня подняли. Я выпил кофе. Распрощался со всеми, бабуля всплакнула. Тетки сказали, что больше, наверное, не увидимся. Их слова оказались пророческими… 

Придя в школу, я взял свой мешок, который принес еще 5-го. У меня был мамин вещмешок, в котором лежала моя форма, пара простыней, полотенце, носки и ботинки, и одеяло рядом связано. На плече был противогаз. Но когда эту амуницию на меня взвалили дома, то я чуть не грохнулся на пол. Всего же там вряд ли был пуд. Дальнейшее передвижение вещей происходило волоком… 

Некоторых не взяли. Они просили, плакали, но их было невозможно везти. Так, Будигов с 4-го взвода тут же упал и не вставал. Его отвезли на санках домой, и, как потом оказалось, он вскоре умер… 

Около 12 началась погрузка… Кто мог идти, тронулись пешком на Финляндский вокзал. Остальные ждали очереди на машины. Я пытался влезть на одну из машин, но, увы, ноги никак не поднимались на колесо. Создавалось впечатление, будто бы колено в гипсе. Вдобавок во время одного штурма я получил мощный пинок и полетел в сугроб. Оставалось смириться с судьбой и ждать. Наконец мне удалось сесть, вернее, не сесть, а меня погрузили. Шофер взял меня за ремень и шиворот и запихнул как куль муки за борт… Затем туда напихалась еще масса народа, так что меня чуть не задавили… 

Вокруг нас собралась толпа прохожих. Все махали руками и желали нам счастливого пути. Машина тронулась. В последний раз я смотрел на безобразные улицы родного города. Навстречу расстилался обычный пейзаж Ленинграда того времени: вереница саночек с мертвецами, запеленованными в простыни, вереница людей на саночках — и просто так за водой на Неву. Я старался все это запомнить… 

Повезли нас до вокзала, ссадили около памятника… Я зашел в дачный вагон. Наконец, в 17.20 поезд тронулся, и я покинул Ленинград… 

Утром мы прибыли на ст. Борисова Грива в 5 км от Ладожского озера. Я вышел, понеся первые потери: из противогаза вывалились в вагоне готовальня, атласные карты и другие мелочи. Я перетянул ремень через плечо и потащил волоком свои вещи. Надо сказать, что все были до того измучены и обозлены, что все лучшие товарищеские чувства были атрофированы… 

К счастью, станция была недалеко. Не успел я прийти, как каким-то чудом очутился на машине нашего взвода… 

"Еле живой я слез с машины и пошел к ж/дороге, где уже были сложены вещи ранее прибывших товарищей. Начинался вечер 9 февраля 1942 года. С этого момента я уже все вспоминаю с трудом, как страшный кошмарный сон. Положив вещи в кучу, мы пошли греться в барак. Это был настоящий морг. Там расположились эвакуировавшиеся ремесленники, которые умирали пачками…"

…Я лежал наверху, на горе человеческих тел и мешков, нельзя было пошевельнуть ни ногой, ни рукой. Конечности замерзли и затекли. Конца же дороги не было видно. Я уже думал, что придет мне конец… Часа через 3,5 после отъезда наконец прибыли на ст. Жихарево.

При воспоминании об этой станции у меня мороз пробегает по коже. Еле живой я слез с машины и пошел к ж/дороге, где уже были сложены вещи ранее прибывших товарищей. Начинался вечер 9 февраля 1942 года. С этого момента я уже все вспоминаю с трудом, как страшный кошмарный сон. Положив вещи в кучу, мы пошли греться в барак. Это был настоящий морг. Там расположились эвакуировавшиеся ремесленники, которые умирали пачками… 

Я лег на пол и забылся. В углу хрипел шофер с 3-го взвода. Он умирал, но никто ничем не мог ему помочь. Глубокой ночью нам объявили, что надо идти на посадку. Наш взвод опять не пообедал… 

Пока я дошел до полотна (это было метров 300), я раз десять валялся в снегу, так как достаточно мне было вступить в малейшую ямку или наступить на небольшой сугроб, как я пластом валился на землю. Подойдя к вещам, я сразу нашел их. В чем мне очень повезло, т. к. многие недосчитались своих вещей. Затем я отправился блуждать в поисках вагона. Долго блуждал, попал сначала к артиллеристам, потом пришлось брести в другой конец эшелона. Шел, спотыкаясь, все время падал, но снова вставал и полз в некоторых местах на четвереньках. Был мороз и метель, что еще больше усугубляло мое положение. Это была своего рода борьба со стихией, борьба за свое существование, и все-таки я вышел победителем, дополз до вагона, а этим самым завоевал себе жизнь… 

Дальше что было, я помню совсем уже плохо. Тронулись утром 10-го. Выдали по 200 г сухарей и по плитке шоколада. Я это уничтожил и снова впал в беспамятство. После мне уже рассказывали, что думали, что я сошел с ума. По мне ходили, били меня. Я вставал, шел к печке, но там все было занято, меня отталкивали, я снова лез, меня снова били. К моему счастью, у меня не было поноса. Это потому, что я совсем ничего не ел. Он бы окончательно прикончил меня… 

Какие у меня были мысли в последнюю ночь с 11-го на 12-е, я точно не помню. Помню только, что я жалел, что не увижу конца войны. Утром меня кто-то взял под руки, повел по перрону, было уже около 12 ч. дня. Оказывается, мы были в Череповце. Меня несли два красноармейца-санитара. Когда они несли мимо народа, какая-то старушка подошла к нам и подала мне грамм двести хлеба. Я с благодарностью взглянул на нее и моментально его проглотил… 

*** 

…Через 2 часа приехал автобус, и нас увезли в госпиталь. Все нам казалось необычайно хорошо, и баня, в которой, правда, воды не было горячей, и обед, хотя не наелись, и белье, и палаты, хотя это был небольшой прифронтовой эвакогоспиталь, в котором, ясно, все хорошо не могло быть. 

Впоследствии, когда я сравнивал госпиталь в Свердловске, я удивлялся, как это мне могло нравиться в Череповце. Приблизительно до 23 февраля я не вставал с постели. В нашей палате было 9 человек. 2 умерли при мне, 1 без меня. Одному ампутировали пальцы на ноге — отморозил… 

*** 

…Постепенно я привык, начал передвигаться с трудом до гальюна и обратно. Мне уже здесь не нравилось, и действительно, бани не было, белье не меняли, гальюн грязный и темный, поэтому я хотел эвакуироваться. Но силы не позволяли этого.

Только в ночь с 21 на 22 марта меня разбудила сестра и сказала: «Вставай, уезжаешь в тыл». Мы спустились в раздевалку, там было темно и холодно. Когда мне выдали мои вещи, то там очень многого не хватало. Я для облегчения выкинул еще часть своего барахла, в том числе и валенки. Когда я оделся, мне стало худо. Я сел и впал в беспамятное состояние. Думал, что пришел конец. Прибежал врач, хотели оставить, но потом, когда вывели на улицу, мне стало лучше, и я уехал на машине на станцию. 

Через несколько дней Лева попал в Свердловск. Когда стал на весы в тамошнем госпитале, то оказалось, что в 16-летнем подростке 32 кг. Но к концу лета он уже окреп настолько, что смог вернуться в свою ВМСШ, размещенную в городе Тара Омской области. Там он жил и учился до августа 1943-го. Потом был Владивосток, а в сентябре 1944-го Лев вернулся домой: 

*** 

…9/IX в 9 часов дня я приехал на Московский вокзал. 2 года 7 месяцев и 1 день я не был дома. Чувства были такие, что хотелось кричать и целовать всех прохожих… 

У меня родственников не так много, и дядя двоюродный был мне как родной. Он меня и из родильного дома вывозил на той самой Волге с оленем. Плавал на подводной лодке, они чуть не погибли, уже с жизнью прощались — весь экипаж. Но спаслись. Потом, после Академии, проектировал подводные лодки. Капитан второго ранга. Упрямый как черт, но обаяния потрясающего. Если бы пошел в артисты, был бы второй Банионис. Умер рано, в 67 лет.