Поэль-90

Но не бывает счастья лучше,

Чем счастье быть самим собой.

Поэль Карп. Ты наперед решил не верить…

1948

Пропитанный русской историей и культурой, долгие годы он не мог себя вырвать из Питера, ставшего родным, из любимого балета с его красотой и интригой, руки были повязаны одной из лучших частных библиотек России, собиравшейся всю жизнь, голова историка не могла не тревожиться судьбой его родной страны. Что произошло? Вмешались дети, живущие в зарубежье? Пропала надежда на перемены в отчизне? Или просто судьба?

В его жизни были московский, ленинградский и петербургский периоды. Теперь живет он в сердце Лондона и гуляет по паркам британской столицы, как коренной российский эмигрант. Лондонский период уже насчитывает более полутора десятка лет – тоже целая отдельная жизнь. Королева приняла Поэля Карпа на берегах своего Ориона и зачислила на казенный кошт, хотя и довольно скромный.

– Королева заботится о нас, – сказал мне в Лондоне Поэль со своей иронической милой улыбкой, – но заботится сдержанно, как и подобает королевам.

В континентальной нашей демократии такого не дождешься.

О своих стихах он в стихах пишет просто. О чем они, его стихи?

о женщине милой,

о друге старинном,

о прожитой жизни,

о странной судьбе,

опять об отчизне

и вновь о себе.

Но не поверим этой простоте.

В два-три росчерка рисует он любимый Ленинград, где мы оба прожили полжизни: Город висел над водой белоглазой, / стены строений страдали проказой – Или:В нашем городе погоде / трудно на слово поверить… – И еще:растет зеленая трава на линии трамвайной.

Он влюблен в балет и потом объяснит, почему, в «Младшей музе», лучшей книге о балете по-русски. Но в стихах далек от объяснений, любовь идет из сердца: за то, что лебедь бьет крылами, / когда спасенья нет ему. Урок на всю жизнь! Он чувствует это искусство, как нам не дано: Какой придумал гений / одеть их в ткань заученных движений… Он не щадит себя, балетомана: навек пронзенный красотой / воздетых женских ног.

Историку, ему открыто то, чего не увидеть простым протестующим людям. Да, у нас всегда: винили в бунте и крамоле / певцов бессмысленных свобод. Их ссылали во все концы бескрайнего государства, так что нам приходится судить по биографиям поэтов / о географии страны. Это верно – но свобод бессмысленных! Он знает горькую правду: в России верят, что земной рай придет не добром, а со страха. Ему понятна массовая психология: есть ненависть к людям, которым легко в наши дни. И самое горькое: Народ, не состоящий из людей, / Еще не время называть народом.

Когда-то по одному его слову воздвигались и падали кумиры балета. Однажды я был у него дома, когда в дверь позвонили и явился новый гость, Юрий Григорович, в объятиях молодой возлюбленной, уже известной балерины. Его только что позвали балетмейстером в Большой, и это был краткий прощальный заезд за советом. Помню их разговор на непонятном, «птичьем» языке.

– Если ты согласишься на эту поддержку (то есть поддержку балерины в танце, это-то я понял), они с тебя никогда больше не слезут! – убеждал Григоровича Поэль.

Как мне показалось, тот ответил:

– Вестимо!

Прошло почти полвека, и я до сих пор не представляю, что может значить такой разговор, хотя теперь, благодаря балетной книге того же Поэля, я знаю, о чем поют колоратурные ноги.

На моих глазах прошла дискуссия с Ефимом Эткиндом о переводах поэзии. Эткинд был заслуженный человек и знающий профессор. В тот год он отстаивал теорию «научного перевода». Что это значит, до сих пор не пойму, но у него была поддержка прогрессивных коллег. Поэль вступил в полемику, напечатав статью под названием «Преображение». Для перевода иностранного поэта, тем более другого исторического времени, несомненно нужна масса знаний. Кто, как не историк Поэль, ими обладал или готов был пополнить по каждому случаю. Но для перевода нужен еще и талант, нужен артистизм. Мало передать сюжет и смысл, нужно проникнуть в ход мыслей и в воображение далекого поэта и преобразить их в русский стих. Никакой научный автомат не подменит таланта. В ответ понесся град статей, обвинявших поэта в пристрастии к слову из религиозного обихода. В новое время Поэля Карпа представили бы за такое пристрастие к государственной премии. В те годы это был почти донос. Но и эту полемику Поэль пережил. Он преобразил нам чуть не полного Гейне, Эйхендорфа, преображал годами Байрона, Шекспира, Андерсена и других замечательных писателей, недоступных не знающим немецкого, английского или датского языка русским читателям.

Поэль высок, красив и внушителен, я смотрю на него снизу вверх, хотя годы нас сблизили даже по вертикали. Последний раз в Лондоне он пришел ко мне на встречу с внушительной палкой, но лишь едва на нее опирался – атрибут независимости и старшинства. Весь Лондон смотрел на нас не отрываясь, как Париж оборачивался на него годом раньше. Даже посторонним должно быть заметно, что его главная черта – верность самому себе и своим представлениям о жизни. Поэль это понял давно, едва перевалив за двадцать. Мне повезло: я знал очень умных людей, а с иными был дружен. Не практически сообразительных, которых в народе зовут «хитрожопый», не пропитанных знанием, как хорошая губка, не просто быстрых на ответ, а действительно мудрых. Если говорить только о тех, кого больше нет, умен был Вахтин, были поразительно умны Виньковецкий и Шифферс, Бродский, Лев Лосев, Владимир Максимов. Однажды больше часа я разговаривал с Сахаровым и наблюдал, как действует его голова. В другой моей, технической жизни встречал я умных инженеров завода. Но только у Поэля я видел, как работает механизм – если можно так сказать – эманации мудрости.

В ответ на мое простодушное заявление о непричастности к политической ситуации раздавался безжалостный голос Поэля:

– Володя, если ты хочешь действительно выстегнуться из упряжки, не ходи в ближайшую булочную на углу!

Одну из моих детских книг я назвал «Кто развозит горожан». Это было забавное изложение истории транспорта в мире, главным образом в России. Возможно, название служило тем «паровозиком» (выражение Битова, знавшего в этом толк), который требовалось прицепить к непроходной в целом книге, чтобы дать ей дорогу. На это мне тут же указал Поэль Карп – не в упрек, а просто, чтобы знал:

– Кто развозит горожан? – спросил Поэль меня, а верней, самого себя, увидев книгу. – А никто! Каждый сам добирается до дому кто как может.

В ленинградском писательском доме Поэля Карпа окружали лучшие люди старшего поколения переводчиков и писателей. Он был дружен с Ахматовой, знаком с Марией Петровых. Благодаря ему я сблизился с замечательными людьми из его окружения Владимиром Адмони и Тамарой Сильман. Несколько лет Борис Вахтин и Поэль Карп были во главе переводческой секции союза писателей – лучшей писательской группы тех времен. Мало кто знает, сколько они сделали оба для Иосифа Бродского не только во время его процесса и ссылки, но и по его возвращении из Норенской. Но я пишу не биографию Поэля Карпа, я пишу поздравление другу.

История всегда была одним из главных интересов Поэля, выпускника исторического факультета Московского университета. Она наполняет его стихи, определяет публицистику. Пушкин когда-то прочел все двенадцать томов Карамзина, лежа «с меркурием в крови» в постели. Меня в свое время свалила другая болезнь, и я прочел «Историю государства Российского» в тюрьме, вечерами, отходя от допросов. Но книга Карпа «Отечественный опыт», написанная более полутора веков после Карамзина, помогла мне выстроить карамзинский материал в единую систему и яснее понять наши надежды и наши беды.

В России я не знал, что у одного из моих дорогих литературных наставников, Михаила Леонидовича Слонимского, есть в Америке брат, эмигрант, композитор. Здесь мне стало известно, что заокеанский Николай Слонимский в свой вековой юбилей выпустил книгу «Первые сто лет моей жизни».

Поэль Меерович Карп вполне созрел для книги «Первые девяносто лет моей жизни».

Но мы попросим его отложить это дело еще лет на десять, чтобы точно повторить замечательный титул нашего собрата-композитора.

Владимир Марамзин

Париж, август 2015 г.