Когда друг стал классиком

– Фотография Довлатова за печатной машинкой. Расскажите про тот день: какая стояла погода, что в мире происходило?

– Ту фотографию я сделала на заседании редколлегии «Нового американца». За столом сидели финансовый директор, сотрудник, которой писал о спорте, заведующая редакции и Лена Довлатова – наборщик. А посерединке сидел Довлатов, как самый главный. Обсуждали следующий номер, а что именно, не помню – все-таки это было 36 лет назад. На машинке он не печатал в тот момент – она просто стояла перед ним. Было лето, все легко одеты, комната маленькая и без окон, но душно не было – работал кондиционер. Та редколлегия прошла спокойно, скандалов не было, настроение деловое. 

– На вопрос «Зачем вы снимали все эти планерки?» вы ответили: «Я была уверена, что однажды это все понадобится, что это все станет частью русской культуры». Вы прямо нажимали на кнопку фотоаппарата с мыслю: сейчас будет исторический снимок?

– Мне казалось, что я присутствую при совершенно уникальном моменте для русской культуры и необходимо оставить документ для будущего. Культура, будущее, момент – все эти слова звучат так высокопарно, но я действительно так чувствовала. 

– Довлатову нравилось, когда его фотографировали?

– Он был абсолютно не против. Он не позировал, не вскакивал, не махал рукой. Все получалось естественно. Мы как-то зашли в его новый пустой кабинет, он сел на пол в углу, и я его сфотографировала. «Ну снимай, снимай», – говорил. Иногда только посмеивался надо мной. Я была с фотоаппаратом везде – и в редакции, и на встречах с друзьями, и в кафе, и на улице. Ему казалось забавным, что человек ходит с фотоаппаратом все время и всех снимает. То есть другие люди чем-то заняты, что-то делают, а я хожу вокруг них и снимаю. Даже трудно объяснить сейчас, почему тогда это было смешно. 

– На какой вопрос о Довлатове вам сложнее всего ответить?

– Когда меня просят: расскажите, что это был за человек.

– Есть хороший совет, который вам Довлатов дал и вы им до сих пор пользуетесь?

– У меня в жизни было время, когда я тоже пыталась придумать, как выразить себя. И я написала рассказ. Про нашу жизнь в Америке, которую было так интересно осваивать. Я написала рассказ и отдала его Марамзину в журнал "Эхо". Отдала и забыла. А через некоторое время звонит Довлатов и говорит: "Ну что, здороваться будешь?" А я ничего не поняла. "Ну как! Ты с ума сошла, рассказ твой опубликовали". А через некоторое время он звонит снова и спрашивает:
– Следующий рассказ написала?
– Нет, – говорю.
– А зачем тогда первый писала?
– Ну не знаю... Я сюжет строить не умею.
И Довлатов отвечает уверенно:
– А зачем тебе сюжет? Ты пиши: "Встала и села пить кофе". Так и начни, слышишь?

И я ровно так и начала писать. Получился целый сборник рассказов тогда о нашей русской жизни в Америке.

А потом было смешное. Когда вышел первый сборник моих фотографий «Барышников в России», Довлатов стал звонить всяким нашим знакомым и с удовольствием про это рассказывать. А потом он звонил мне и рассказывал, кто что сказал. «Сколько-сколько, она говорит, ей заплатили? Да врет она все!» Его страшно интересовали людские реакции – это у него были такие заготовки для будущих рассказов. 

– Вы ссорились?

– Один раз мы поссорились и довольно долго не разговаривали. Вспомнить причину сейчас уже не могу. Знаете, эмиграция – вещь довольно трудная. Мы приезжали из Советского Союза, где толерантность была не в моде и выслушивать спокойно чужие мнения мы не умели. У каждого было десять заповедей, и у каждого они были свои. И было много ссор. Прошло время перед тем, как мы научились слушать друг друга без раздражения. В общем, причину нашей ссоры я не помню, но помню, что в тот момент вышел его «Компромисс», и поскольку мы были в ссоре, я принципиально послала ему чек за купленную книжку. А Довлатов в ответ на этот чек подарил мне свою книгу с такой надписью:

«Пусть создан я из многих гнусных черт,
Но разве столь похож я на ханыгу,
Чтобы подруге Нине Аловерт
Продать за деньги собственную книгу».

– Вы в 1987 году приезжали из Америки в Ленинград в гости. И увидели, что все читают Довлатова. Потом вернулись в Америку и рассказали ему про его успех. Что сказал Довлатов?

– Он сказал: «Поздно». Понимаете, славы так страшно и так страстно хочется именно в молодости. Да, он знал, что его стали читать, любить и цитировать, но ему этого хотелось в молодости. А потом жизнь идет, и реакции человека постепенно притупляются.

– Он не лукавил?

– Лукавства не было, но, может быть, немного кокетства и было.

– Довлатов рассказывал, по чему скучал в Ленинграде больше всего? Может, было определенное кафе какое-нибудь, где он ел чебуреки и без которого тосковал?

– Нет, не помню, чтобы он тосковал по каким-то ленинградским забегаловкам. Хотя я недавно читала у кого-то интервью, что он часто вспоминал «Сайгон». Лично я от него ни разу про «Сайгон» не слышала, и мне кажется, что рассказы о его походах в «Сайгон» – это уже домыслы теперешние.

– А в какие кафе вы ходили в Нью-Йорке?

– Когда мы только все приехали, предпочитали простые забегаловки, в которых можно самого себя обслужить – подойти к окошку и заказать. Довлатов поначалу стеснялся ходить в кафе, в котором обслуживают официанты. Если он видел в кафе официантов, он предпочитал туда не заходить. В каждой стране свой порядок, свои обычаи, свои нравы. Он не знал этого порядка, не знал, как нужно вести себя в ресторане, и его это смущало.

Мужчины, насколько я наблюдала в эмиграции, вообще сложнее адаптируются, чем женщины. Мужчина все обдумывает, медлит, и у него больше страха. А женщина освоилась, пошла на работу и побежала в кино – ей некогда бояться. Уже потом, когда Довлатов стал корреспондентом радио «Свобода», в 1980-х, я помню, мы стали ходить в кафе с официантами.

– Каково это, когда твой друг становится классиком? Вчера еще бутерброды вместе ели, а сегодня он классик.

– Я его всегда считала талантливым, поэтому у меня никакого удивления это не вызвало, наоборот, я считала, что это закономерно. Не было такого, что сидел человек тихо за столом, а потом гением оказался. Нет, я знала, что он это заслужил. Успех шел к нему постепенно: его стали переводить на английский, печатать в «Нью-Йоркере». Помню, как он звонил рассказать, что его в «Нью-Йоркере» напечатали. Голос был довольный-довольный, и я слушала его и воспринимала это как должное. А потом Воннегут, к которому мы ходили в гости, смеялся: «Вы только подумайте, я столько лет живу в Америке, и меня ни разу не напечатали в «Нью-Йоркере», а вы приехали только что – и вас уже печатают!»

– Редакции, кафе, гости. Где вы еще встречались?

– На чтениях. Я снимала его на трех выступлениях, где он читал свои книги. У него был красивый голос, и он им отлично владел. Когда ему хотелось понравиться кому-то, у него всякие интересные интонации появлялись. Поскольку я выросла в театральном мире, мне это очень понятно, и я это всегда замечала. Он знал, как понизить интонацию, растянуть слово, смягчить, замедлить. Есть масса приемов интонационных, которыми человек пользуется, когда он хочет определенное впечатление произвести – плохое или хорошее. И Довлатов ими отлично владел.

– Вы рассказывали в одном интервью, что у Довлатова был период в два года, когда он ходил и спрашивал у всех: «Что такое счастье? Счастья нет, нет счастья – почему?» Так странно представлять Довлатова, который ходит и всем задает такой вопрос.

– Я понимаю. Человек в какой-то момент решает для себя в жизни разные вопросы. Вот вы можете сказать – в чем счастье? И он не мог. Но в какой-то момент хотел узнать у других, что они думают про это.

– Что ему отвечали?

– Этого я не помню.

– А вы ему что отвечали?

– Пиши следующий роман.

Беседовала Полина ЕРЕМЕНКО