Игорь Тюльпанов: «Я как машина, которая не останавливается»
«Новая» рассказывает о ленинградском художнике, участнике выставки нонконформистов 1975 года, который больше известен за границей, чем дома.
Местечко West Orange в Нью-Джерси. Тихо. Неспешно. На одной из улиц однотипные двухэтажные домики в ряд. Последний, у небольшой рощи, – четы художников Игоря и Елены Тюльпановых. Они живут здесь более 20 лет (в США – с 1979 года) в любви, уединении и творчестве. Взрослый сын давно во Флориде. Их частые гости – лишь местные еноты, олени да дикие индейки. Гостиная как выставочный зал, где интересней, чем иной раз в новомодном музее. То и дело мимо снует кот Рыжик. А Марсик так и не показался – признает только хозяев. Редких посетителей здесь угощают чаем, который пьют из фарфора с легендарным узором – кобальтовой сеткой.
Художник Игорь Тюльпанов родился в Ленинграде в 1939 году, учился в Макаровке, откуда сбежал после первого курса и трехмесячного плавания по Балтике. Поступил на машиностроительный факультет Политеха, а на 5-м курсе ушел в Театральный институт – в мастерскую Николая Акимова, работал художником в акимовском Театре Комедии, в театре Комиссаржевской и театре Музыкальной комедии, а также в московском театре имени Маяковского. Участник выставки нонконформистов ДК «Невский» (1975 год). В 1978-м эмигрировал, с 1979-го живет в США. Его выставки облетели весь мир: от Торонто до Гонконга, его картины хранятся в зарубежных музеях, в коллекциях Ротшильдов и Фетисова, продаются на Кристис и Сотбис. Интереснейший сайт художника.
ДОМ. Мы без кошек не живем, у нас до Рыжика и Марсика были изумительные братья сиамские: Сфинкс, Энджел и Луис – ах какие они были, что-то невероятное! На руках Моны Лизы в "Великолепной 47-ке" Энджел сидит. Он тихо, интеллигентно ушел из этого мира. Сфинкс был красивый и бесстрашный, а глаза какие у него голубые были – шедевр, а не кот! Луис – самый несчастный. Пережил трагедию, потерял слух, плохо видел, но был совершенно душкой. Сфинкс любил приходить ко мне в мастерскую, и сейчас Марсик заходит – лапкой трогает на картине мошку какую-нибудь, но уже знает, что она плоская.
ЖИЗНЬ. За все время, что живу в США, я был в Ленинграде пару раз: сразу после перестройки и в 96-м году, когда у меня проходила выставка в Швейцарии, заезжал буквально на день по бизнесу. Но у меня не было желания задерживаться, потому что если уж возвращаться, то навсегда – ведь этот город для меня родной.
ПАМЯТЬ. Жили мы на Маяковского, 25. Помню, шел в школу – с Маяковского переходил Некрасова по деревянным мосткам, сразу справа моя 200-я школа, и немцы пленные прокладывали трубы, часовой стоял. А у меня в кармане талоны на хлеб.
КОММУНАЛКА. Переехали на Пушкинскую, я в 4-м классе был. Жили в коммунальной квартире: пять семей, один туалет, нет горячей воды, и все соседи разные. Была такая тетя Маруся, ни за что не хотела платить. Надо было всем подписать бумагу, чтобы поставить колонку, она не подписала, и так все и жили без горячей воды с одним краном.
Я помню, как отец уходил на фронт в 41-м. Он взял меня на руки, и я заплакал. Тогда сделали фотографию, которую я храню. Отец остался на Пулковских высотах, оттуда никто не вернулся. Он был мастер спорта по гимнастике – один из четверых в Ленинграде.
МАМА. Мама окончила спортивный техникум, преподавала. Когда отца убили, ей дали бумагу, что он пропал без вести. Мама решила уехать из города. Она надела на себя шубы. Помню, мы пошли к самолетам, оставила меня, а сама побежала за вещами. Когда вернулась – самолета нет. Нашла меня потом где-то между Ленинградом и Москвой в детсаду – там никого не было, только я. Ее и саму спасли шубы – метель была страшная.
КОНИ. В 11 лет я ходил в рисовальные классы в Аничков дворец. Нам дали задание сделать наброски с Фонтанки. Вышли на улицу, я с блокнотом, Аничков мост. Я думаю: как же мне коней рисовать, там всего так много, просто же их не нарисуешь, наверное, надо очень много времени потратить – лет 11–12!
АБЕМИТ. В начале 60-х мы издавали журнал "Абемит" – по инициалам: Александр Баскин, Евгений Мордвинов, Игорь Тюльпанов. Это был самиздат: наши поэзия, проза, рисунки. Успели сделать семь выпусков, и нас предупредили: если издадите еще один номер, вас посадят, и спасает сейчас только то, что вы журнал не размножаете.
Игорь Тюльпанов во времена выпуска журнала «Абемит» // Фото предоставлено художником
ЗАЗОРЫ. Мы между собой говорили: при Сталине был запущен железный механизм, между шестеренками которого все перемалывалось. Со временем зубцы его истончились, притупились, и в механизме стали образовываться зазоры, их не задевали шестеренки. И вот там мы и находились, главное было не высовываться, а то башку снесет.
ТЕАТР. Акимов был моим наставником и учителем, единственный человек, который меня поддерживал и говорил, что я номер один. В 68-м году он умер, и после этого я стал изгоем, меня выгнали из театра, я стал сам по себе.
ГАЗАНЕВЩИНА. У меня никогда не было желания уехать, но так случилось, что мой приятель, поэт Дима Бобышев, уговорил меня выставить картины в ДК “Невский”: “Ящики воспоминаний” и “Игроки в преферанс”. На последней – Саша Витохин, Артур Гиргидов и я – друзья по Политеху. Мы часто сбегали с лекций и играли в преферанс. В “Газе” я был, но не участником. Там познакомился с Яковом Виньковецким, который писал абстрактные работы. В Америке, в Хьюстоне, он повесился.
Ящик воспоминаний
КГБ. Ко мне пришли из КГБ, говорят: оставайся, мы дадим тебе возможность работать, только чтобы все это не было публично. Ну то есть подпольно. Я ответил, что это меня не устраивает. Я ничего для себя не делаю. И они сказали, что тогда я должен уехать. Я достал себе ложный вызов – приятель из Израиля прислал, и меня отпустили.
ПЕРВЫЙ. Я не мучился вопросом, надо ли эмигрировать. Как-то вышел из Эрмитажа, с выставки, вроде бы Пикассо, перехожу Дворцовый мост, дошел до середины, и меня мысль одолела – прояснилось многое. Подумал, в России, в принципе, не так трудно быть первым среди равных, а если уехать на Запад, то там это практически невозможно.
БАГАЖ. Сначала мы с женой и маленьким сыном оказались в Вене, в 78-м году. При перелете у меня украли багаж с книжкой "Очарованные разгильдяи" – такие карикатурные мифологические персонажи, которые попадают в забавные ситуации, 164 акварельных листа. 12 лет я ее рисовал. До сих пор она нигде не всплыла, но она в России – возможно, в КГБ. А на книгу был покупатель в Штатах – коллекционер Нортон Додж, он еще во времена Хрущева и Брежнева скупал картины неофициальных художников в СССР. В Париже, где жили полгода, я начал делать листы "Плач по украденным разгильдяям".
КОНТРАКТ. В Америке у меня был контракт с галерейщиком Эдуардом Нахамкиным, человеком, который почти без знания английского умел хорошо продавать живопись. Мои картины продавал и за 120 тысяч долларов! Он открыл галерею на Мэдисон авеню в Нью-Йорке, ему приносили работы Михаил Шемякин, Олег Целков, Эрнст Неизвестный. Он сделал несколько выставок, но через пять лет я понял, что нам не по пути. Помню, он купил себе по дешевке старый Rolls-Royce, починил его, покрасил, стал кататься, пижон такой. Однажды едем, говорит: "Ты не кипятись, я акула, которая все съест". А я ему: "Ты акула, а я громадная туна (tuna – тунец), от меня кусок отщипнешь, но я останусь живой".
ЛЕНЬ. Спасает меня лень, которая заставляет сидеть и работать. Мне лень куда-то ездить, с кем-то общаться, иной раз просыпаешься, думаешь: надо съездить по делам, но моя лень говорит: выпей чашку чая и садись работать. Я как машина, которая не останавливается.
ИСКУССТВО. Я интересовался всем искусством: европейским, русским, австралийским, японским, Индией, чтобы не повторяться. И я рассматривал весь этот мир от корки до корки. Природа настолько богата, она родила зверей, животных, насекомых в разнообразии и так совершенно, что тут нечего придумывать. Да и не надо повторять то, что есть.
СВОЕ. Но поскольку у человека есть дурацкое желание найти какое-то свое совершенство, то я догадался, что можно взять, например, листик с дерева и обвязать его кружевами. Этого природа добавить не может, только человек. Или я рисую яблоко: то прозрачное, то квадратное, то с картинкой внутри. Я ищу свои комбинации элементов этого мира.
МИР. Я не люблю, когда спрашивают: а что это такое на картине? Это мой мир. Мне весь он понятен, мне в нем интересно. Меня пытают: откуда все эти фантазии? Не обкурился ли я? Нет, бог миловал. Просто мир не так прост, каким кажется.
ПЕРСОНАЖИ. "Боппсы", "боппсики"– частые персонажи картин, такие с коротенькими хоботами. Как-то они мне придумались в голове. Они как насекомые в доме, которые не принадлежат вам, но являются частью вашей жизни. Я решил, что поселю их в живопись, причем не важно, какая она. Боппсы скорее веселят. Еще есть "байки" – маленькие необычные человечки. "Шпионы" есть, они в очках, живут в чашках или из коробок выглядывают, – шпионят оттуда. Зачем их всех выдумывать? Наверное, если не я, то никто.
КАРТИНА. Рисовать картину – ну это как вы входите в дом, где никогда не были: сначала в одну комнату, и вы не знаете, что будет в другой. Проходите через анфилады помещений и только в конце у вас создается общее впечатление от всего того, что вы увидели. Но всегда есть идея, с которой все начинается, и я знаю, как сделать следующий ход, как в шахматах.
ДАР. Если художник садится и думает, что же ему сегодня сделать, это ошибка. Он должен знать, что делать. Самое интересное, что ничего нельзя делать не ошибаясь. Или надо знать, где ошибка, чтобы ее избежать. Я знаю, где ошибка. Это мой дар. И я всегда избегаю этой ошибки.
ТЕХНИКА. Большую картину я могу писать и шесть лет. Сложно чисто технически – рисую я кисточкой тонкой, нулевого размера, и недлинной – меньше 1 см, чтобы все было одинаково. Цвет накладывается несколько раз – лессировками, чтобы краска, которая внутри, просвечивала. Это сложная техника, иногда шесть-семь-восемь раз покрываешь каждый элемент тонким слоем, добавляя оттенки цвету. Все классики так делали. Это современная живопись: наляпал и все.
КАРАНДАШ. Пишу и маслом, и карандашом. Цветной карандаш для меня – это как вкусный обед. Я люблю им пользоваться, потому что я хорошо его знаю, но нельзя напортачить – карандаш лучше не стирать. В карандаше я довожу рисунки до видимости масляных красок. Обожаю и точечную графику – тушью. С 63-го года рисую сонеты Шекспира, еще при Акимове начал. Дошел до номера 141. Это не иллюстрации к сонетам, это мое настроение, навеянное ими. В этих рисунках много мягкости, романтизма.
47-ка. "Великолепную 47-ку" рисовал 15 лет, 24 листа, в карандаше. Я решил оказать почтение замечательным людям, таким как Моцарт, Иисус, Мадонна. Выбрал персонажей и сделал галерею портретов. Для меня это снова возможность показать, что нет лимита в этом мире. Ты можешь пойти куда угодно с любой фантазией.
«Великолепная 47-ка». Мона Лиза с котом
СОМНЕНИЕ. Моя философия – сомнение. Я во всем сомневаюсь: какой чай выпить, что черное, а что белое? Это как в анархизме, который мне очень не нравится, есть вопрос: если вы убиваете человека, чтобы спасти свою больную мать, – это хорошо или плохо? Вот и я сомневаюсь. Я не сомневаюсь только в одном – в том, что я делаю как художник.
ВОН! Сейчас для меня все, что связано с убийством, со смертью, – вообще не предмет. Я это не рисую.
Когда я был молодым, увлекался – покойников рисовал. Принес студентом на комиссию, которая отбирала на выставку работы, картину: два человека в саванах стоят, а посреди них – труп, накрытый тканью. Длинная такая работа, мрачная жутко. Как наорут на меня: "Катись вон!" Настолько они шокированы были. Ясное дело, передо мной был художник с картиной, как пионер держит лошадь.
НАЧАЛО. "Комната с красным паркетом" – работа, с которой я начал отсчет как художник. Ее успел посмотреть Николай Акимов. Помню, он приехал из Парижа, где ставил "Свадьбу Кречинского", и сказал, что был в музеях, и нигде не видел ничего подобного, и что теперь я должен бросить все и заниматься только живописью. Потом, в США, я сделал жикле этой работы и ввел в картину своих боппсов – ну не хватало их там!
Комната с красным паркетом
КОМНАТА. “Комната" из Ленинграда, я жил в ней при Политехе. Сама она, конечно, нереальная, но отдельные предметы существовали: моя книжная полка, кресло средневековое было, пепельница из Венеции, чернильница, книга XIX века. В ней собраны все судебные процессы в России за 1875 год вроде бы – для судей, адвокатов. Мне было интересно узнать, что все преступления совершались людьми низкого ранга: мещанами, крестьянами, рабочими, и только один преступник был полковником.
РОССИЯ. Я говорю, что я люблю Ленинград – он как на ладони, его нельзя забыть. Но Россию я не очень люблю. У меня есть одна работа "Перестройка" – мое к ней отношение, написана в 90-х. Это гротеск, конечно. Но я могу сказать, что я думаю: Россия при Петре Первом и Екатерине Второй была вытянута из болота, а Ленин и все последующие правители утопили ее обратно. Так вот я люблю ту Россию, а не эту.
Перестройка
АХМАТОВА. Мой дед был генералом царской армии, в том же полку служил поэт Николай Гумилев. Квартира деда была на Гороховой, а дача в Царском Селе, и они жили в двухэтажном доме, на втором этаже которого жила Ахматова. Она была близкой подругой моей двоюродной бабушки Валерии Срезневской. Все эти обстоятельства вылились в то, что Ахматова и Гумилев встретились. Я Ахматову не знал лично, но был на ее похоронах.
КОРНИ. Проблема новой России в том, что все, что появляется там лучшее, взято с Запада: немецкие авто, французские духи, американский рок и рэп. Причем поскольку все это не изначальное, это надуманное. Взять кантри-музыку Миссисипи, Оклахомы – она профессиональная. Попробуйте вы послушать деревенскую музыку в России. Ну что это будет? А вот русский язык я люблю настолько, что никакой другой мне его не заменит.
ДРУЖБА. Я вряд ли с кем-то дружил или дружу в эмиграции, но ко мне все всегда относились с теплом, потому что я ни против кого ничего не имею. Это как тот человек, который никогда никого не убивал, и точно знает, что ни в чем не виноват. С Барышниковым встречаюсь иногда. Ну а что Барышников? Мы совершенно разные люди. Я не люблю снобизм. И Бродский был – то же самое. Мне больше нравится Дима Бобышев. У него есть шикарные стихи – те, которые он написал еще в России.
ДОВЛАТОВ. Довлатова я в Ленинграде знал. Мой приятель, поэт Валя Лукьянов, человек странный, и тоже сейчас в другом мире, однажды сказал, что хочет привести мне одного писателя. Поскольку я всегда во всем сомневаюсь, я сразу подумал – ну что же это такое, зачем? Но он его привел, и Довлатов прочитал несколько рассказов. Да что-то я никак не отреагировал, потому что сам жил 30 лет в коммунальной квартире, знаю, что это такое, и слушать еще рассказ об этой жизни – ну просто было тошно.
ТУСОВКА. В ресторане "Русский самовар" в Нью-Йорке, его открыл мой приятель Роман Каплан при участии Бродского и Барышникова, мы встречались, многие. Нина Аловерт и сейчас устраивает фотовыставки. Но тусовки – не мое. Я сейчас даже в теннис не играю, чтобы не отвлекаться.
ПЛАНЕТА. Я совершенно не американец, но я и не русский уже, нет. Я житель этой планеты. Потому что как только ты себя привязываешь к чему-то, ты сразу себя погружаешь в какие-то рамки. Нельзя лимитировать. Земля – она для всех. Америка – Россия – Китай – Япония – это коммунальная квартира. Одна земля, один бог, одна империя.
Я аполитичен. Ни за кого не голосовал, не то что за Трампа. За российскими новостями слежу. Но меня ничего не трогает там.
ПРИЗНАНИЕ. В России – да ну кто там может меня знать? Признание на родине уже не важно. Есть такой поэт и москвич Слава Лён, славный человек, он говорит – приезжай, Церетели даст тебе статус академика. Да зачем мне? Это как Лескову, которого я люблю, решили в 50 лет награду дать, а он ответил: а где же вы раньше были, что мне эта ваша медаль сейчас? В России только в одном месте можно увидеть мои картины – у Вячеслава Фетисова, у него коллекция работ.
РОДИНА. Вернуться? Нет. У меня нет никаких иллюзий насчет России. Нравится ли мне в Америке? Я бы гораздо лучше себя чувствовал, если бы уехал в какую-нибудь Бельгию – в Гент или Брюгге. Меня давно очень потряс Гентский алтарь братьев ван Эйков, я жаждал его увидеть, это удалось сделать из Вены. Потрясающее зрелище.
ВЫСТАВКА. Я не хочу ехать просто так в Россию, а вот с выставкой – да, очень. Приглашений не надо – они есть. От Церетели и Русского музея. Пожалуйста, говорят. А где средства? Деньги надо свои вкладывать. А их у меня нет. И спонсора нет. При этом выставляют какую-то дрянь. Не понимаю.
ЗВОНОК. Если я окажусь в Ленинграде – есть у меня один институтский приятель, Артур Гиргидов, профессор кафедры гидравлики Политехнического университета, сейчас на пенсии – вот ему я бы позвонил и мы бы встретились где-нибудь. А многих уже нету...
РУКА. Мне никогда никто не протягивал руки, когда было нужно. Но это не страшно. Если рука не дрожит, значит, работать можно, особенно когда ставишь тушью точку: 21 точка в секунду. Я однажды сосчитал – больше не получилось. А в среднем – 5–10.
ДИЛЕРЫ. У меня есть несколько знакомых дилеров, которые покупают у меня картины и прямо мне говорят: эти работы будут стоить по миллиону долларов, но ты должен умереть и чтобы прошло еще лет 20–30.
ДЕНЬГИ. Я из тех людей, которые не умеют держать деньги. Я все потратил на издание книги. Называется "Абсолютизм", там и живопись, и графика. Хочу сделать еще шесть. Вторая готова к печати – "Бесконечная близость", в ней рисунки только на черном фоне.
Из книги «Бесконечная близость»
ЛУЧШИЕ. Из художников для меня лучшие Босх, Брейгель, братья ван Эйк, Мемлинг – господи, их так много! Из более современных – бельгиец Поль Дельво, американец Айвен Олбрайт. Есть хорошие художники везде, но мир заполонили дилетанты, и золотые картины не видны среди этого мусора.
ЯПОНИЯ. Я много занимался Японией, даже японским мечом – иайдо. Это когда ты должен одним ударом или отсечь руку противника, голову или полтела. Ничего, два года прозанимался, а потом понял, что я же никого не буду убивать, и бросил.
СЧАСТЬЕ. Понятия счастья не существует, есть понятие "это вам нужно или не нужно, это устраивает вас или не устраивает". Главное, чтобы ничего не мешало. Если что-то мешает – это плохо. А мешают многие вещи, но если их убрать, то мир более или менее нормален.
МЕЧТА. Я хочу начать одну большую работу. Она многопланова, но там главный центр – это ангел белый, который растворяется в воздухе, как жемчужины. Я должен ее сделать.
СУДЬБА. Как можно таких людей, как я, выгонять из России? И сколько нас? Есть ли обида? Нет. Нужно быть выше этого. Чего обижаться? Я ни о чем не жалею.
Надежда КУЛИКОВА