Один человек громит картину, другой врезается в кинотеатр
Почему граждане таким странным способом защищают историческую справедливость и чем это может закончиться, объясняет социолог, старший научный сотрудник Социологического института РАН Мария Мацкевич.
25 мая посетитель Третьяковской галереи Игорь Подпорин несколько раз ударил металлическим столбиком ограждения по картине Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», порвав полотно в трех местах. На допросе Подпорин объяснил, что повредил картину «из-за недостоверности изображенных на полотне исторических фактов», затем признался, что был пьян («Водку не пью, вот и накрыло»), но позже отказался от этих показаний.
– Человек приходит в Третьяковку, видит картину Репина – и решает восстановить историческую справедливость. Когда защитники Ивана Грозного рассказывали, каким он был классным царем, можно было предсказать, что дойдет до такой реакции?
– Я бы не стала преувеличивать. Человек, напавший на картину, не похож на фанатика, вдохновленного чьими-то речами. Жаркий день, выпил, что-то в голове щелкнуло… Связывать психические отклонения с какими-то глобальными процессами надо с большой осторожностью. Не исключено, что мы имеем дело просто с психопатом.
– Да, но это ведь давно висело в воздухе – Ивана Васильевича несправедливо обвинили, обижают?
– К тому, что висит в воздухе, имеют отношение не конкретные действия человека, а то, как он их объясняет. То, что кажется ему актуальным в конкретный момент. А по поводу того, почему он использует именно такое объяснение, почему сейчас он идет громить картину, а не убивать, например, гомосексуалов…
– Так ведь и убивать гомосексуалов ходили, когда в воздухе висела эта тема.
– Ходили. Более того, в суде люди искренне рассчитывали найти понимание и сочувствие, объясняя: да-да, мол, мы хотели убить именно гомосексуалов. Они считали, что это смягчает вину. Но дело ведь не в конкретном случае. Недавно «Медиалогия» проводила исследование, анализировала сотни тысяч сообщений в СМИ относительно разных конспирологических версий. Выяснилось, что за последние восемь лет число теорий заговора сильно возросло. Любых: от заговора производителей лекарств до мирового правительства. И на первом месте, причем с каким-то чуть ли не десятикратным отрывом, оказался заговор историков. Которые нашу историю крадут, интерпретируют неправильно, чтобы очернить наше прошлое. Что это очень распространенная тема, видно не только по прессе, но и по полкам книжных магазинов.
– Почему заговор историков против прошлого волнует людей сильнее, чем заговор фармацевтов? Вроде фармацевты ближе к телу?
– Да, ближе. Но средства массовой информации охотнее транслируют высказывания первых лиц, а тем высказываться о фармацевтах как-то не с руки. Они говорят про историю.
– Почему им про историю «с руки»?
– Мой коллега Иван Курилла из Европейского университета очень метко заметил, что у нас практически отсутствует политическая дискуссия как таковая и на ее место пришла история.
Все дискуссии, которые в иной обстановке велись бы вокруг партий, выборов и политических взглядов, сейчас ведутся по поводу прошлого. У нас борьба за прошлое заменила политику. Об этом охотно высказываются первые лица, а за ними и все остальные.
– Хорошо, пусть история, но почему именно «заговор историков»?
– Потому что иначе пришлось бы смириться с тем, что история – нечто хаотичное, а значит, и все окружающее нас – цепочка случайностей.
– А хочется все объяснить и упорядочить?
– Конечно! А как иначе человек поймет, как себя вести, как ориентироваться? Что человеку нужна стабильность, видно хотя бы по тому, как быстро изменилось отношение к 1990-м годам. Главная претензия к ним – не только экономический кризис, а отсутствие предсказуемости. Поэтому для большинства главное достоинство нынешней политической системы – ее стабильность. То, чего так не хватало в 1990-е и что наконец-то пришло.
– Если сейчас такая хорошая стабильность, то какая разница, что было при Иване Грозном?
– Людей беспокоит противоречивость интерпретаций. И беспокоит не только взрослых. Например, когда прогрессивные учителя на уроках говорят, что есть разные точки зрения на такое-то историческое событие, многие дети спрашивают, какая правильная. То есть стремление к окончательной истине существует. Должна быть какая-то сфера, в которой все понятно, прозрачно и объяснимо. Наличие противоречивых интерпретаций мешает.
– Это же не может быть свойством какого-то конкретного народа, конкретной страны, это наверняка общечеловеческая черта?
– Конечно. Теория заговора как нечто вносящее логику и определенность в то, что иначе кажется хаосом, – естественная человеческая потребность. Собственно, любой фильм или спектакль – тоже реализация теории заговора. В заговоре есть драматургия, есть сюжет, есть конфликт между «хорошими» и «плохими», есть результат.
Картина «Иван Грозный и сын его Иван» после нападения // Фото: Сергей Ведяшкин
– Почему тогда есть страны, где думают больше о будущем и настоящем, а у нас стремятся упорядочить непременно прошлое?
– Здесь важно, что стало мейнстримом. У нас в наиболее доступных средствах информации идет дискуссия о прошлом.
– Но что-то ведь еще требуется, кроме теорий заговора, чтобы человек, например, пошел в картинную галерею, потому что там царя показывают неправильного? Чтобы напал на радиоведущую, выставку разгромил?
– Я бы не сказала, что здесь есть такая причинно-следственная связь. Но теория заговора прекрасно восполняет нехватку информации. У всех мало времени, мало желания, чтобы разбираться в каких-то подробностях, копаться в каких-то источниках. А заговор все прекрасно объясняет, уже больше ничего не надо делать, это очень удобно. Поток информации накладывается на способность к ее восприятию. И вот человек идет громить картину. А другой, если помните, врезался в машине в кинотеатр.
– Да-да, потому что другого царя неправильно показывали.
– Это явления одного порядка. Некоторые искренне прониклись идеей, что есть какие-то антигерои, которые вредят стране через искажение истории, пытаются воздействовать на сограждан в своих злых целях. Здесь нам остается только благодарить… В общем, мы можем радоваться, что такие истории не повсеместны. Пока что такие силовые акции – удел, во-первых, одиночек, во-вторых, психически неуравновешенных индивидуумов. Это не какой-то циничный идеологический расчет. То есть пока такие люди не идут массово громить носителей ненавистных взглядов, не пикетируют факультеты истории и так далее.
– События развиваются, и такие вещи тоже были. Помните, как поливали зеленкой Людмилу Улицкую и участников «неправильного» конкурса сочинений о войне?
– Это тоже пока единичные акции.
– Ничего себе единичные! А погромы на выставках, а мочой поливать?
– Но мы слышим об этом, знаем и все-таки воспринимаем как отклонение от нормы. О том, что ситуация становится опасной, можно будет говорить тогда, когда какую-нибудь выставку отменят из страха, что ее придут и разгромят.
– Так ведь и такое уже было. Помните, как кинотеатры боялись показывать «Матильду», опасаясь погромов?
– А потом все-таки показали. И ничего не случилось. Это говорит о том, что без какой-то подпитки извне люди не находили такого выхода для агрессии. Но вообще, конечно, есть ощущение усиливающегося недоверия, скепсиса, отсутствия понимания и ощущения справедливости происходящего.
– При чем тут Иван Грозный, который пятьсот лет назад умер и от несправедливости уже не защитит?
– Знаете, у нас и истории-то не знают. То есть единственное, что они знают об Иване Грозном, – как раз то, что он убил своего сына. И что он был деспот и тиран.
– Поэтому ему надо ставить памятники и нельзя изображать убивающим сына?
– Да, по данным разных исследовательских центров, от половины до двух третей поддерживают возведение памятников Ивану Грозному. У нас так выстраивается сейчас подача истории: была непрерывная цепочка преемственности от одного правителя к другому. И мысль о том, что во главе страны может быть человек, который народу добра не желает, в голове плохо укладывается. То есть раз мы о правителе не знаем ничего, значит, в нем хорошего было больше, чем плохого. И почему бы тогда не поставить ему памятник?
– Я бы поставила пострадавшую картину Репина в один ряд не только с нападениями на геев, но и, например, с наклейкой «можем повторить» на машинах: одна и та же, по сути, реакция на информационный фон.
– Наклейка, конечно, отражает куда более актуальное восприятие, здесь привлекается очень много контекста сразу: и агрессия, и противостояние с другими странами, и ощущение себя победителями. Это гораздо более массовое явление. Может быть, найдется еще какой-то один человек, которому важен Иван Грозный. Но вот противостояние, где мы оказались победителями, – событие, которым обычно считают себя вправе гордиться. Таких событий в настоящем у нас нет. Главное, что нет таких популяризуемых событий. Растет чувство ущемленности и обиженности происходящим сегодня и сейчас, а вместе с ним – желание найти виноватого. И как раз теории заговора предлагают очень логичное и понятное решение для канализации агрессии.
– Почему ощущение обиды и ущемленности возникло именно тогда, когда страна, как мы знаем, встала с колен, мы самые крутые, всех победили и «можем повторить»?
– Средства массовой информации переполнены сообщениями о том, что да, мы встали с колен, но как раз за это нас не любят и нам вредят. А в обычной жизни граждане не ощущают, что они «встали с колен». Вот что страна встала – они охотно верят, а что лучше стали медицина, образование – не верят. И для того чтобы объяснить, почему так происходит, им и предлагаются разные версии.
– Могут ли социологи уловить активизацию какой-то дискуссии и предсказать, какая будет реакция? Скажем, когда началась кампания популяризации Ивана Грозного, можно было сказать, что в итоге кто-нибудь захочет восстановить историческую справедливость в Третьяковке?
– Вообще считается, что академические социологи ничего не предсказывают. Они говорят о тенденциях. На человека влияет та норма, которая подается как приемлемая и нормальная. Не на то, что они думают, а на то, что они считают возможным выразить публично. В этом смысле, например, высказывания депутата Милонова придали некую легитимность действиям, которые в норме считаются неприемлемыми. В 2011 году журналист Николай Троицкий был уволен из РИА «Новости» за гомофобное высказывание в ЖЖ о гей-параде в Берлине. Прошло три года – и в суде обвиняемые говорили, что убийства геев оправданны. Потому что через высказывания публичных персон расширились рамки допустимого и возможного.
С 1989 года в соцопросах мнение о гомосексуалах постепенно смещалось от того, что их нужно сажать, к тому, что надо лечить, и наконец, к тому, что их надо оставить в покое. Это не значит, что большинство стало считать гомосексуальность нормой. Но доминировать стала такая точка зрения. Потом у нас начали педалировать эту тему. И все поняли, что их прежние чувства к геям никуда не делись, а эти самые границы допустимого расширились.
– Вы несколько раз повторили, что пока такие нападения, как на картину Репина, – единичные акции. Как это будет развиваться дальше, какие вы видите новые тенденции?
– Пока у нас не наступит улучшения экономической ситуации, не будет роста межличностного доверия. Есть такое понятие – радиус доверия. И в 2000-е годы, когда росло экономическое благополучие, народ, согласно опросам, стал больше доверять незнакомым. Сейчас уровень такого доверия падает, зато растет доверие к друзьям и семье. То есть радиус доверия уменьшается. Европейские и американские исследования 1970-х годов показывают, что чем короче радиус доверия – тем менее экономически успешна страна. Когда спрашивали, кто более успешен экономически, большинство отвечало, что тот, кто не доверяет окружающим. А на самом деле наоборот: те, кто доверяет другим, материально более успешны. И действительно, те, у кого лучше материальное положение, по опросам, склонны больше доверять окружающим. Здесь есть причинно-следственная связь: большая открытость миру способствует большим достижениям.
– Какой-то замкнутый круг: чем ты беднее – тем недоверчивее, но чем недоверчивее – тем беднее.
– Конечно. В развитых странах было потрачено так много усилий на то, чтобы базовое доверие в обществе было глубже. Это же не только доверие между людьми, но и между людьми и государством, это представление об открытости государства и его подотчетности обществу.