«Если бы не было этой боли, тогда и героизма не было бы»
Перед тем как передать рукопись воспоминаний о блокадном детстве в Президентскую библиотеку, Надежда Александровна Силуанова рассказала «Новой» о том, как ее семье удалось выжить, о «посланных Богом» случайностях, о родных и соседях по квартире.
Всю блокадную зиму мама не разрешала Наде с сестрой выходить из дома — боялась, что ослабленные дети заболеют в тридцатиградусный мороз. А может, боялась не только этого — в голодном городе случалось всякое… Они сумели выжить и не умереть по дороге в эвакуацию.
«В наш дом попадали снаряды и бомбы»
– Мне не было еще семи лет, когда началась война, но я хорошо помню ее первый день. В то лето мы жили на даче в Плитняках.
В воскресенье, 22 июня, все было как обычно, но внезапно веселые песни, доносившиеся из репродуктора, висевшего на столбе у нашего дома, оборвались и начал говорить строгий мужской голос. Все выбежали на улицу слушать и замерли. Потом кто-то заплакал: война. Папа и дядя Шура быстро собрались и уехали на мотоцикле в Ленинград — папа должен был призываться в первый же день войны, и его направили в Кронштадт. На следующий день мы с мамой, тетей и сестрами тоже вернулись в город.
– Где вы тогда жили?
– В коммунальной квартире на улице Глинки, в доме номер 3, прямо напротив Мариинского (в ту пору Кировского) театра. Там было три двора. Недалеко от нашего дома строилась 259-я школа, которую я позже окончила, но прежде чем она стала школой, как только ее достроили, она превратилась в госпиталь. Наш дом был в окружении объектов, которые немцы часто бомбили и обстреливали: военное училище на улице Глинки, напротив нашего дома, Флотский экипаж и госпиталь.
– Немцы знали даже о расположении только что открытого госпиталя?
– Старшие мальчики, тушившие зажигалки на крыше нашего дома, говорили, что на крыше госпиталя нарисованы большие красные кресты: видно, они фашистов и привлекали. За годы блокады вся сторона дома на Крюковом канале от арки дома № 4 до арки дома № 6 была превращена в груду кирпича из-за многократных попаданий бомб и снарядов. А у нас была комната во флигеле, между вторым и третьим дворами. Думаю, это нас и спасло от артиллерийских обстрелов: мы были защищены от снарядов, нам угрожало только прямое попадание бомбы, от которой Бог уберег.
Дом на ул. Глинки, 3
– Какими были отношения с соседями? Блокада вас сплотила или, наоборот, разобщила?
– Мы были дружны со всеми, с кем пережили страшную зиму 1941/42 года. Я помню наших соседей по квартире: Павла Афанасьевича Парфенова (мы его звали «дядя Павля») и его жену Анну Андреевну (тетю Нюту), которым квартира принадлежала до революции, Агафью Николаевну, работавшую до войны на картонажной фабрике. К началу войны дядя Павля уже не работал, а тетя Нюта служила барышней на телефонной станции. Когда наступило холодное время, протапливалась только наша комната, где стояла печь, поэтому соседи переселились к нам. Правда, до конца страшной зимы с нами дожил только дядя Павля. В самые темные дни он подбадривал нас, говорил, что немцев обязательно прогонят и скоро добавят хлеба.
«Мама положила нам с сестрой по маленькой иконке»
– Вы не пытались эвакуироваться, когда это еще было возможно?
– Пытались дважды, но оба раза безуспешно. Первый раз в июле. Выехали с детским садом, маму взяли няней, с нами была еще наша двоюродная сестра Лиля. Нам сказали, что уезжаем мы ненадолго, поэтому отправились как на дачу, даже без теплых вещей. Вывезли нас в Окуловку Новгородской области. Несколько дней, что мы там провели, запомнились мне только солнечным ударом, который я получила сразу, бегая с непокрытой головой. Потом внезапно начались бомбежки. Из Ленинграда буквально примчалась наша тетя Маруся: узнав, что немцы под Новгородом, решила нас вернуть назад. Но поезд до Окуловки уже не дошел: говорили, что немцы высадили десант. Она бежала несколько километров вдоль железной дороги, видела в лесу немецких солдат. Весь детский сад быстро собрали и чудом в этот же вечер увезли в Ленинград на одном из последних составов.
Второй раз мы попытались эвакуироваться в начале августа в эшелоне с семьями рабочих Кировского завода, где работал дядя Шура, муж тети Маруси. Уезжали с мамой, моей сестрой Верой, тетей Марусей и двоюродной сестрой Лилей. В этот раз собирались более основательно: мама положила нам с Верой по маленькой иконке — они были с нами всю войну. Помню, когда поезд отошел с Московского вокзала, Вера, Лиля и я смотрели в окно, грызли леденцы, весело болтали. Но поезд резко остановился, не доехав до станции Мга, которая, как потом оказалась, была забита составами. В наш паровоз попала бомба, вагоны подпрыгнули. Дежурные с красными повязками на рукавах просили всех быстро бежать в кусты.
– И люди выполняли указания дежурных, не поддавались панике?
– В целом да. Но помню, одна молодая женщина металась среди людей, на руках у нее был новорожденный ребеночек, она пыталась отдать его кому-нибудь. Она кричала, что ее убьют, пусть хоть сыночек останется жить. Ее пытались успокоить, но ребенка никто не брал. Мама на мои просьбы взять его сказала, что он грудничок и что у нас умрет от голода, ведь у нас нет молока.
Весь день мы пролежали в огромной воронке от бомбы. Над нашими головами шел воздушный бой: немецкие самолеты летали на бреющем полете.
Летчики видели, что беззащитные женщины и дети побежали от эшелона. Нас расстреливали из пулеметов. Наших самолетов было меньше, один загорелся и рухнул неподалеку. Потом совсем низко, почти над нами, летел самолет — так низко, что была видна голова летчика в больших очках и огромном шлеме. Он показался мне уродом. Мама крикнула тете Марусе, чтобы она не смотрела ему в лицо, а то он увидит нас и расстреляет.
Когда стемнело, бой прекратился и мы вернулись к поезду. Станция Мга горела, но наш состав уцелел, разбит был только паровоз. Мы увидели, что с соседнего пути отходил санитарный поезд, побежали туда, но никого не взяли, даже с самыми маленькими детьми. И мы пошли пешком по шпалам в сторону Ленинграда… Нам повезло, что через какое-то время нас остановил партизан, который вернул нас в вагон и пообещал дойти до ближайшей станции и прислать за нами паровоз из Ленинграда. Он сдержал свое слово и спас нас всех.
– В городе во время воздушной тревоги вы укрывались в бомбоубежище?
– Первое время да, у нас в доме было оборудовано газоубежище. Там стояли широкие скамейки со спинками, и каждой семье было выделено место. Но когда бомбежки и обстрелы стали такими частыми, что не имело смысла бегать туда-сюда, мы до конца октября переселились на свою скамейку с подушками и одеялами и жили там. Во время воздушной тревоги взрослые и большие ребята уходили на крышу тушить зажигалки, внизу оставался только дежурный.
Запомнилось, как во время одной из бомбежек в убежище привели диверсанта. Его поймали на крыше нашего дома, когда он пускал сигнальные ракеты. Мы толпой обступили его, с любопытством разглядывали. Больше всего меня поразило то, что это был обыкновенный человек — высокий, худощавый, в обычной одежде. Его трясло. Я поделилась с мамой своим наблюдением о том, что, оказывается, немцы — такие же люди, как и мы, а мама сказала: «Да, только очень злые, потому что они фашисты и хотят нас убить». А в конце октября мы перестали ходить в бомбоубежище — там было очень холодно. Обстрелы переживали в квартирном коридоре.
– Как вам удалось выжить в первую блокадную зиму?
– Еще в августе, когда мы возвратились из Мги, в булочных продавали белые батоны. Мама насушила две наволочки сухарей, тетя Вера в начале октября променяла свой старинный столовый гарнитур на три килограмма ячменной крупы. Никто еще не мог представить, что через пару месяцев такой мебелью будут топить печи…
Мама в блокадную зиму не работала, дядя Павля тоже, но нам помогала мамина сестра, тетя Вера. Она работала машинисткой в Лесном порту, была на казарменном положении и приходила к нам каждую субботу, приносила в солдатском котелке свой субботний обед и воскресный паек, а еще корочки хлеба, которые откладывала каждый день от своей порции. Корочки были сухими и твердыми, мы с Верой сосали их, как конфеты. В воскресенье тетя Вера через весь город шла обратно по лютому морозу.
В одну из суббот тетя Вера пришла очень поздно, уже после комендантского часа. Вся окоченевшая и черная, она рассказала, что накануне один военный на работе предложил поменять ее старинные золотые часики на килограмм пшена. Часики с браслетом он забрал сразу, а крупу обещал принести на следующий день, причем встречу назначил в дневное время на пустыре, в то время, когда немцы обычно бомбили. Доверчивая тетя Вера простояла все время под обстрелом.
Она не верила, что он мог ее обмануть, говорила: «Он же офицер, он, наверное, погиб, добывая мне килограмм пшена».
Голод не давал спать, особенно ночью. По несколько раз за ночь я спрашивала маму, не пора ли ей пойти в очередь за хлебом. Мама всегда отвечала: «Спи, детка. Слышишь, метроном стучит спокойно, еще ночь. Подумай о чем-нибудь хорошем». Я ей отвечала: «Мама, если бы ты знала, как я жалею, что не любила манную кашу. Я бы съела сейчас целую большую тарелку». И еще в такие моменты я думала про мороженое, которое привозил на нашу улицу мороженщик в довоенное время.
Хлеб, который мама приносила, она делила на три части: на завтрак, обед и ужин. Посуду мы не мыли — вылизывали тарелки до блеска, а потом слюнили указательный палец и собирали хлебные крошки со стола и с пола.
– Что вы получали по карточкам?
– Карточки давали не только на хлеб, но и на сахар, жиры, крупу. Часто эти талоны не отоваривали, так как не было ни жиров, ни сахара. Помню, как мама рассказывала, как некоторые старики прямо в магазине высыпали крупу себе на ладонь и тут же съедали. Один раз по талонам на сахар выдали изюм, и мама давала нам по три изюминки к чаю (так мы называли кипяток).
В один из дней мама пришла из булочной без хлеба — его не привезли. Ничего съедобного в доме не было вообще. Мама растопила печку, мы сидели обнявшись, чтобы было потеплее, и задремали. Мама потом рассказывала, что шепотом произнесла: «Господи, если ты есть, пошли нам хлеба». И знаете, произошло чудо: проснулись мы от дверного колокольчика — пришел красноармеец, который принес посылку от папиного брата Аркадия: два солдатских сухаря, несколько кусочков сахара и стакан гороха. Уходя, красноармеец сказал: «Нам говорили, что в Ленинграде голодно, но что настолько страшно, я себе не представлял...»
– А помните свое состояние той зимой?
– Однажды мы с Верой заболели одновременно коклюшем. Самое ужасное, что приступы кашля начинались сразу после еды. Кашель был до рвоты. То немногое, что мы съедали, оказывалось на полу: мы голодные, а есть больше нечего. Вера в свои четыре года догадалась подставлять ладошки и снова это все проглатывать. И так четыре-пять раз, пока приступ не пройдет.
Потом мы заболели свинкой: раздулись железы за ушами, отекли, и шея не проворачивалась. Было больно, но терпимее, чем коклюш. Еще у меня от цинги раскололся язык — появилась трещина, и мы сами делали лекарство от цинги из еловых иголок, мне оно казалось необыкновенно вкусным.
В этот страшный год мы с Верой никогда не капризничали, не ныли, не просили есть: знали, что просить бесполезно, если еды нет. Мы выжили мы благодаря маме, которая, несмотря на врожденный порок сердца, была жизнерадостной и имела твердый характер. Она не разрешала ни себе, ни нам все время лежать, всегда находила нам занятие. Она говорила: «Кто лег, тот ослабнет и не встанет». Она никогда не позволяла съесть все, что давали на декаду, выдавала по капельке, но каждый день. В борьбе за свою и нашу жизнь она сумела собрать всю волю и выстоять.
– Вы помните Новый год в ту зиму?
– Да, в Новый год во Дворце культуры имени Первой пятилетки, который был недалеко от нас (теперь там вторая сцена Мариинского театра), устроили елку. После коклюша и свинки мама боялась отвести нас туда с Верой, поэтому она сама пошла и получила наш подарок: на двоих дали целую пачку настоящего бисквитного печенья. Мама дала нам по одной печеньке, которую мы, прежде чем съесть, долго нюхали, наслаждаясь довоенным праздничным запахом. Из остального печенья мама сварила кашу — всем досталось по целой тарелке!
Фото из семейного архива
«У нас было всегда включено наше дорогое ленинградское радио»
– Ваша семья читала газеты в блокаду?
– Нет, газеты не читали. Но у нас было всегда включено наше дорогое ленинградское радио. Ночью размеренный стук метронома успокаивал, днем, кроме сводок новостей, мы слушали литературные передачи для детей. А самой лучшей музыкой был звук горна, возвещавший отбой воздушной тревоги. Радио помогало людям выживать, а звук метронома был для нас биением сердца города.
– Удавалось ли в блокаду поддерживать контакт с папой?
– Да, однажды зимой он даже пришел домой. Это был очень радостный момент. Оказывается,
после Нового года папа получил письмо от мамы, которое прошло цензуру: все было закрашено черной краской, остались только несколько слов: «Здравствуй, дорогой Сашок! Мы пока еще живы». Потом вся страница черная.
И в конце: «Крепко тебя целуем, Верочка, Надиночка и Паня».
И папа смог оформить документы, позволявшие отбыть в Ленинград на три дня. Ему дали недельный паек: две буханки настоящего хлеба, большую банку свиной тушенки, несколько кусочков кускового сахара и немного крупы. Папа чудом добрался до дома. Он целый день шел пешком из Лисьего Носа по льду Финского залива в тридцатиградусный мороз. Позже он рассказывал, что присел отдохнуть на каменную тумбу у ворот одного из домов Васильевского острова. Он так устал, что мгновенно уснул. Разбудил его старик-дворник, сказавший: «Не спи на морозе, не проснешься». Это счастье, что старик подоспел вовремя, ведь папа мог замерзнуть во сне или его могли обнаружить мародеры, которые, увидев спящего военного с вещевым мешком, могли его убить и ограбить.
– А вообще про случаи мародерства и каннибализма вы в то время знали?
– Однажды к нам домой пришел сотрудник Ленинградского радио проверять связь. Дома были только мы с Верой. Он сказал, что дождется нашей мамы. Пока мы сидели на кухне, я рассказывала ему о том, что слышала по радио из последних сводок, и еще возмутилась тем, что все говорили, будто враг за воротами города, но мы подходили к воротам двора и никого не видели. Когда пришла мама, мужчина сказал ей, чтобы мы не выходили на улицу одни, а то и съесть могут.
«Я впервые плакала, как взрослый человек…»
– Когда вы почувствовали, что после блокадной зимы пришло хоть какое-то облегчение?
– В начале весны 1942 года. Тогда снова начали работать Усачевские бани. Мы ходили в них в начале осени раз в неделю, а за зиму не мылись ни разу, даже не умывались. Зимой добывать воду на Неве было тяжело, поэтому воду очень экономили. Вместо умываний мама обтирала нам лицо и руки мокрым полотенцем раз в день, когда топилась печка и в комнате становилось тепло.
А весной мы получили талоны на помывку в бане с конкретной датой и определенным временем. После зимы люди были очень слабы. Перед заходом в банное помещение нужно было немного подождать на лестнице, и когда все стали подниматься туда, одна женщина так и осталась сидеть: умерла. Кто-то умирал в банном помещении, лежа на скамейке, кто-то в раздевалках.
Когда все разделись (а не раздевались полностью мы с осени, ведь и спали мы не раздеваясь), стало видно, какие мы все скелеты, обтянутые кожей…
Еще помню, в начале весны начали убирать нечистоты. Наш двор был чистым, а вот на третьем дворе ледяная гора нечистот доходила до второго этажа. Соседи ломами сами откалывали лед, грузили на тачки и вывозили со двора. Это была очень тяжелая работа. Все были истощенные и очень голодные.
Когда потеплело, соседка вынесла во двор погреться на солнышке своего младшего сына, моего друга Рудика, который был старше меня на два года.
Он слабо улыбался и был настолько истощен, что не мог удержать даже моего крошечного мехового медвежонка, хотя эта игрушка была размером с большой палец... А Рудик говорил: «Он такой тяжелый. У меня нет сил его держать».
Через несколько дней мне сказали, что Рудик умер. Я пришла домой, легла на диван. Мама тоже сообщила, что Рудик умер, а я лишь ответила: «Я знаю». Слезы текли из моих глаз, я лежала затаившись, даже не всхлипывала. Когда я выросла, то поняла, что тогда я впервые в жизни плакала как взрослая.
Мама не хотела эвакуироваться
– В апреле мама устроилась работать вахтером в детскую больницу на Театральной площади. Вера стала ходить в детский сад, а мне было уже семь с половиной лет, поэтому я пошла в первый класс в 243-ю школу на Крюковом канале. Надо сказать, это была единственная школа в районе, которая работала всю блокаду и которую потом тоже, как и ДК Первой пятилетки, безжалостно снесли под строительство второй сцены Мариинского театра.
Помню, однажды милиционер привел Веру домой. Ей тогда не было пяти лет. Оказалось, она убежала из детского сада в знак протеста. У заведующей был внук — маленький капризный упитанный мальчик, которого каждый день приводили к обеду. Весь персонал садика собирался вокруг — не знали, как услужить, чем накормить. Вера долго терпела, но потом не выдержала и ушла. Оказалось, что никто даже не заметил ее отсутствия. Дома она объявила, что в такой садик она больше ходить не будет. Маме стоило большого труда уговорить ее снова туда пойти.
А про школу я помню, что мы учились до обеда, который ожидали с нетерпением, так как есть хотелось все время. Один раз в школьной столовой на меня натолкнулась старшая девочка и уронила свой поднос. Потом ко мне подошли две девочки и сказали, что будет справедливо, если я отдам свой суп и кисель из порошка, а себе оставлю свекольную котлетку. Я не чувствовала своей вины, но возражать не стала: они были старше и, должно быть, знали, что справедливо, а что нет. Голодная я ждала маму с работы. Я сидела на скамейке в сквере, а под ней заметила зеленую травинку, у нее было целых три стебелька — я поняла, что это лебеда. В школе нам уже говорили о растениях, которые можно есть. Я сорвала стебелек и медленно стала жевать листочки. Это было необыкновенно вкусно. В эвакуации я снова попробовала лебеду, и мне она показалась такой гадостью!
– А когда вы эвакуировались?
– В июле 1942 года маме сказали в жилконторе, что на август не выдадут продовольственные карточки, потому что семьи с двумя детьми должны по плану эвакуироваться. Мама не хотела уезжать, летом стало уже не так голодно, к тому же две неудачные попытки уехать у нас уже были. Но делать было нечего. На этот раз мы собирались основательно. Помимо теплых вещей, мама взяла свое и тетино приданое — постельное белье с крестецкой вышивкой (мы слышали от родственников, которые жили в эвакуации в Челябинске, что белье можно обменивать на продукты, так как за деньги было ничего не купить), взяли и ручную швейную машинку фирмы «Зингер», и самовар.
– Помните дорогу через Ладогу?
– Конечно. На Ладожское озеро приехали ранним утром. Папа с весны служил на катерах охраны, сопровождавших транспорт с эвакуированными и грузами. В этот день он дежурил на другом берегу. Помню, объявили воздушную тревогу. Прилетел разведчик. Со всех катеров стреляли зенитки. Мы загрузились. Народу на пристани было очень много, одновременно загружались несколько барж. Сама баржа была огромным корытом. Нам сказочно повезло, что в тот день была плохая пасмурная погода. Начался шторм, все было в густом тумане, шел дождь, берегов не было видно — немецкие самолеты в такую погоду не летали. Поэтому весь караван в полном составе без потерь пришел к берегу. Папа никогда не говорил, что пережил, пока ждал нас на берегу. Он-то знал, какой опасности мы подвергаемся, как уязвимы на самом деле эти баржи при налетах фашистов.
Фото из семейного архива
– Какова была жизнь на другом берегу?
– Там хорошо кормили. Об этом рассказывали еще в Ленинграде. Многие в блокаду мечтали: «Переплывем озеро и наедимся досыта».
Нас привели в большой дом, где одуряюще пахло пшенной кашей и сардельками. У меня закружилась голова, ноги задрожали.
Я никогда не забуду миску с ярко-желтой кашей, политой топленым маслом так, что по краю тарелки был масляный ободок. Сбоку лежала большая толстая сарделька из мяса, рядом большой кусок настоящего ржаного хлеба. Однако папа строго предупредил маму, чтобы они с тетей Верой съели ровно половину того, что дадут, а нам больше двух ложек каши и сладкого чая ничего не давать.
– Вы послушались?
– Не совсем, мама разрешила откусить нам по кусочку сардельки, а я ухватила половину и ночью меня подташнивало. Тетя Вера вообще не послушалась и съела всю свою порцию, еще хотела доесть наши с Верой сардельки, но мама ей не позволила. В итоге ночью ей было так плохо, что мы боялись, что она умрет.
Надо было, конечно, иметь огромную волю, чтобы не съесть такую замечательную кашу после голодного Ленинграда. Такая еда могла только присниться во сне. Некоторые съедали свою порцию и просили у соседей разрешения доесть их еду. Утром нам сказали, что несколько человек умерли в мучениях.
Подходили женщины, плакали и тихо говорили: «Выковырянные», это значило эвакуированные
– На следующий день нас погрузили в товарные вагоны. Первые дни было очень тесно, лежали на боку и переворачивались по команде. А потом становилось все свободнее — на остановках выносили умерших и заболевших.
Потом наши хозяйственные мамы отгородили каждой семье свой уголок, повесив простыни. Помню, чтобы не скучать, мы устраивали выступления, отгадывали загадки, учили стихи. Я рассказывала по частям сказку о Царе Салтане, которую выучила за зиму благодаря дяде Павле, читавшему ее нам с Верой.
Привезли нас в Сибирь, ехали чаще всего по ночам. Когда наш поезд останавливался, все следили за паровозом. Если его отцепляли, значит, можно выходить — сбегать на станцию за кипятком. Но всегда неизвестно было время отправления.
Самое страшное было отстать от поезда и потеряться, поэтому детям не разрешали уходить далеко. Обычно мы сидели на насыпи, грелись на солнышке, дистрофичные скелетики, обтянутые бледно-голубой кожей, к которой даже загар не приставал. Почти на каждой станции к нам подходили местные женщины, молча смотрели, вытирали слезы, качали головами, вдыхали и тихо говорили: «Выковырянные», это значит эвакуированные. Спросила однажды у мамы: «Почему они плачут?» Мама ответила, что они нас жалеют.
Я удивилась, ведь теперь, когда мы сыты, жалеть нас не надо. А мама ответила, что по сравнению с обычными детьми мы очень худенькие, слабенькие и очень-очень бледные.
– Куда вас в итоге привезли?
– Сперва в Новосибирск, где на вокзале мы прожили несколько дней на широкой скамье посередине зала ожидания. Мы прошли там санобработку, а дальше нас отправили в Гурьевск, Кемеровскую область, откуда поехали на подводах в деревню Малая Салаирка. В общей сложности вся дорога заняла около месяца.
– Как вы узнали об окончании войны?
– Когда в 1943 году, будучи в эвакуации, мы узнали, что блокаду прорвали, мама сказала, что мы будем возвращаться в Ленинград. В 1944-м, после того как окончательно сняли блокаду, папа прислал нам вызов и мы вернулись. Поэтому об окончании войны мы узнали здесь, в городе.
– Вспоминали ли в вашей семье после войны все пережитое?
– Нет, после войны вообще старались не вспоминать о том, что произошло, не обсуждали это.
– Как сложилась ваша жизнь после войны?
– Мама с тетей сделали все возможное, чтобы мы с сестрой получили высшее образование. Я закончила Химико-фармацевтический институт, по специальности инженер-технолог по производству антибиотиков. Мне всегда нравилась биология. А потом, я была очень впечатлена «Открытой книгой» Вениамина Каверина — об открытии пенициллина. Во время войны очень много раненых погибали от гангрены. И вот когда только открыли пенициллин и стали его применять, микробы были настолько неустойчивы к антибиотику, что очень быстро погибали и люди буквально оживали. Тогда пенициллин казался панацеей от всех бед. Очень многие в нашей группе пошли в фармацевтику, прочитав эту книгу.
«Чтобы нас не забывали»
– Было ли в вашей семье принято как-то отмечать памятные блокадные дни?
– К 27 января — Дню снятия блокады — мама всегда пекла пирог с капустой. Потом, когда она была старенькой, я пекла этот пирог.
– Как вы относитесь к тому, что сейчас зачастую память о блокаде пытаются преподнести как военный праздник?
– Мне кажется, что нужно поддерживать память обеих чаш весов: помнить не только про героизм, но и про страшную боль, безусловно, тоже. Если бы не было этой боли, тогда и героизма не было бы. Вот знаете, ведь маленькие дети в блокадном Ленинграде были просто детьми, по факту ничем не помогали, только ели хлеб. Но думаю, если бы нас не было, то взрослые не боролись бы за жизнь так ожесточенно.
– Что бы вы хотели, чтобы будущие поколения помнили о блокаде?
– Чтобы нас не забывали.
Записала Дина КУРЛОВА