Телега жизни: голод стирает наносную деликатность культуры

«Новая» продолжает печатать страницы из дневника известного музыканта серебряного века, пианиста, оперного дирижера петербургского Театра музыкальной драмы, профессора Консерватории Михаила Бихтера. Эти до сих пор нигде не публиковавшиеся записи относятся к самому тяжелому блокадному времени. Выживать все тяжелее, тем не менее? он все еще старается думать об учениках и работе, размышлять о музыке и жизни.
Но голод и смерть подступают все ближе. «У нас не хватает сил для горестных проявлений. Мы будто глядим на надвигающееся чудовище…» — пишет Бихтер в день смерти одного из сыновей, Всеволода...
В дневнике против даты — 1/I крупно выведены и дважды обведены фиолетовыми чернилами цифры: 1942…
До определения в госпиталь он обитает в привычной обстановке, в окружении книг (дом находится в Усачевом переулке, неподалеку от Консерватории). В квартире, расположенной на верхнем этаже, комната с овальным, как иллюминатор, окном — город, окруженный блокадным кольцом, на виду…

Евгения ДЫЛЕВА

Михаил Бихтер и его семья

22/XII 1941. В 2 часа дня скончался наш сын. Его сердечная болезнь на почве голода и страшного перенапряжения, которое он допустил, привела его, 35-летнего, к смерти. Родной Вовушка, только за последние две-три недели мы общались с тобой больше, чем когда-либо. Благодарю тебя за эту твою прощальную улыбку и скорблю, что 15 лет твоей сознательной жизни нами были потеряны для такого общения... Спи, родной, до слияния в нашей родимой матушке-земле. Спи, мой сынок, мой дорогой Вовочка...
25/XII 1941. Телеграмма Алеше в Темников. Дорогой Алеша, в нашей семье большое горе: мы потеряли Вовочку. Невозможно привыкнуть к мысли, что наш Вова, наш Всеволод ушел от нас навсегда.
Как всегда он мало считался с органической болезнью своего сердца. Много ходил, поднимал тяжести, даже в той скудной норме, какая ему полагалась, он делил, отдавал часто семье... Но ты знаешь твердость Вовочки в его решениях: он, даже чувствуя нарастающее истощение, считал все-таки невозможным воспользоваться отделяемым ему близкими лучшим питанием. И вот случилось горе. Он стал пухнуть, ноги отказывали, ослаб до того, что стал посещать лечебницу и принимать некоторые лекарства... Ему казалось все преодолеваемо, и он несколько серьезнее стал относиться к этому, когда для него с ясностью обнаружилась опасность его положения. Но и тут он позволил себе чрезвычайное напряжение — пошел навестить раненого брата Сонечки, Исаака Каждана, в Лесной. Так как трамвайного движения не было, он прошел с Соней весь путь туда и обратно пешком, падал в дороге от изнеможения. Никакие просьбы и мольбы остаться дома, не ходить или вернуться с дороги не подействовали. Он прошел и этот путь...
От тебя, дорогой и единственный наш, мы не имеем давно никаких известий. Как живете вы, как здоровье Валерки — внука?.. Мы все, насколько возможно при нашей жизни, здоровы. Целуем вас крепко. Ждем писем. Привет вам от всей нашей семьи. Твои мать и отец.
27/XII 1941. Наш социализм вертится между уравниловкой, ведущей к гибели инициатив, и блатом, ведущим к торжеству и укреплению бездарности...
Вовочка скончался 22 декабря, а сегодня 27-е, он уже пятые сутки ожидает гроба, который обещают приготовить сегодня, а сколько будет ждать предания земле — неизвестно...
30/XII 1941. К предисловию работы «Труды и дни М. И. Глинки». Среди большого количества литературы, выпускаемой издательствами нашей страны, есть отдел, имеющий справочный характер. С легкой руки древнегреческого поэта Гесиода этот вид литературы или, вернее, название «Труды и дни» утвердилось за схематическими справочниками, излагающими хронологию бытовой, общественной и интеллектуальной жизни деятелей культуры нашей родины. Ознакомившись с некоторым количеством изданий этого типа, я вынес такое впечатление, что они безупречны, но сухи и потому скучны для читателя, который взял книгу в руки, потратил на нее время, чтобы научиться чему-нибудь полезному, чтобы объять действительность вместе с автором книги и человеком, о котором он пишет. В этих работах отсутствуют или почти отсутствуют этапы мысли, этапы любви к людям, этапы вкуса, указание на развитие характера, восходящая и нисходящая линия творчества, интеллекта, моменты творческих озарений и оставленные ценности (не перечень названий, а указание на существо и содержание ценностей), усвоение обществом. Думается, что при таком плане книги она приобретает исторически важный и нужный характер. Глубока любая музыка Глинки, мне хотелось бы написать о его трудах и делах именно в таком плане. Задача очень трудная и насколько мне удается, судить не мне. Во всяком случае, не претендуя на заключенное выражение моей мысли, я хотел бы хотя бы наметить такой путь описания жизни и творчества великого музыканта.
1942 год
9/I — 1942. Смерть мамы, Вовочки и Шуры в течение одного года — вот наши траурные дни... Безволие, безразличие во всем...
12/I 1942. Да будет благословенна кухонька, в которой моя драгоценная мама в последние двадцать лет своей жизни меня кормила и выкормила здоровым, бодрым, крепким, выносливым.
Да будет эта кухонька благословенна и за то, что в последние дни своей жизни, утром и вечером, в нее приходил мой Вовочка, мой не узнавший глубинных радостей Вовочка, чтобы дружелюбно побеседовать со мной и проявить свою нежность и благородство...
Да будут благословенны опустевшие, холодные, темные, загроможденные валяющимися нотами и книгами комнаты моего жилья... Ослепительные творческие радости в работе над самим собой и со своими учениками, а среди них раньше всего и ценнее всего с Верой Осиповной Духовской… Да будет благословенна Консерватория, которая меня не только травит, но и бережет. Да будут благословенны мои внуки, родившиеся в такое трудное время…
Встаю в три часа ночи, часы жадного чтения или приведения в порядок своей библиотеки при свете коптилки, записываю работу мысли, дополняющей материал для моего основного труда…
Ко всему этому я начал привыкать, но меня направили на лечение в стационарный госпиталь — одно из учреждений для спасения ученых, художников и т. д. Курьер Консерватории доставил мне письмо директора о направлении в «Асторию», куда я попал, сопровождаемый моей дорогой спутницей. Мы вошли, нас встретила полная тьма. Мы постояли сиротливо и беспомощно. И через некоторое время, простирая руки в пустой мрак, попытались передвигаться. Стуки лбом о колонны, спотыканье о какую-то мебель, напрасный зов в надежде услышать живой голос человека сопровождали наш путь. Наконец безжалостная тьма оставила нас около твердого предмета, к которому прислонился предмет мягкий. Предметы эти оказались столом и человеком. На вопрос, куда обратиться направленному горсоветом, человек женским голосом попросил спичку. Когда спичка была зажжена, представитель «Астории» сообщила нам, что мы вошли не в тот подъезд. Мы проделали обратно весь путь к выходу и оказались снова на воздухе.
Исаакиевская площадь с ее великолепной архитектурой, небо со светом, уже дающим возможность приветствовать трепетное утро, широкий простор — все это как будто проявляло ироническое сочувствие к тому, что мы только что пережили в вестибюле госпиталя под названием «Астория».
Мы обошли здание и вышли на улицу Герцена. Там обозначилась дверь и записочка: звонок к швейцару. Позвонив несколько раз и тщетно дожидаясь ответа, мы попробовали открыть ее самостоятельно. Оказалось, что записочка устарела. Мы вошли…
Мерцание тусклого огарка привело нас к цели. После проверки паспорта и, увы, отобрания продуктовых карточек старшая отдала распоряжение санитару: «Отведите больного на четвертый этаж!» Санитар после препирательств с ней сказал, чтобы я подождал, а он поведет наверх другого больного. Но вдруг, приглядевшись ко мне, спросил: «Вы профессор Бихтер?» Я кивнул. Тогда он оставил другого больного и повел меня. Поднимаясь со мной по лестнице, он рассказал, что музыкант, пианист и давно проявлял интерес к моей деятельности.
В четвертом этаже меня водворили в палату, где не было отопления. Моими товарищами по палате были два художника. Один из них непрерывно говорил о себе, о премиях, полученных им, о картинах на выставках и вообще заполнил беседу своей особой, что прибавило к холоду неприятные черты скуки и пошлости. Захотелось избавиться от пустой трескотни. Ледяной воздух делал существование в этих стенах настолько невозможным, что администрация сама вскоре перевела меня в другой этаж и другую палату. Я покинул общество художников и был водворен в общество музыкантов (балалаечника и студента), а также одного партийного работника. Картина, которую я наблюдал, с одной стороны, характеризовала еще далеко не установившийся порядок хозяйственной части, приютившего нас учреждения, а с другой — манеры и вкусы собравшихся музыкантов. Например, были поданы три порции каши и только одна ложка. Музыканты, не задумываясь о возможности более совершенных способов доставки пищи к организму, ели. Один — слизывая огромным языком длинную, в треть тарелки, полосу каши, другой — случайно попавшими под руку ножницами. Я был счастливее: на мою долю как раз пришлась единственная ложка. Каша была съедена молниеносно…
Здесь можно было наблюдать, как голод стирает наносную деликатность культуры, заменяя ее звериными повадками…
И был вечер, и было утро. И было утро, и был вечер…
Пробыв назначенный мне срок в госпитале, надеюсь приступить к делам в Консерватории.