О Фарухе Рузиматове и силе гармонии...

– Я бы хотела спросить...
– А вы что будете? Чай, кофе, «какава» с молоком?
– Чай. Да. Так вот, вы много экспериментируете, по-моему. Например, заговорили в «Моцарте и Сальери». И вообще много нестандартных партий, смелых решений... Вам это ближе, чем классика?
– Классика для меня – высшая форма балета. По-настоящему танцевать ее могут единицы. Мы еще держим марку, но... нет звезд. Вспомните 70-е годы. Большой театр – это была целая плеяда звезд. Да, мы пережили взлет и падение Империи...
– Был такой английский фильм «Билли Эллиот» – история мальчика из простой горняцкой семьи. Его никто не понимает, над ним все смеются, а он... танцует. И в конце концов побеждает. Выбирается в Королевский балет и становится звездой. Танцует Зигфрида.
– Это только название – «Королевский балет». В Англии не было, нет и не будет балета. Там футбол, регби, музеи... Но не балет.
– Я не о том. Для вас этот путь тоже был труден? Было ли непонимание, сопротивление вашему решению танцевать?
– Нет, у меня музыкальная семья. Мама – профессиональная певица, танцовщица, папа – музыкант. А у меня к балету интереса не было никакого... Но приехали педагоги из Ленинграда и в пионерском лагере обнаружили меня. Непонятно почему. Нас было 10 человек из Средней Азии. Мы прошли здесь конкурс и нас всех взяли. Мне было тогда 10 лет.
Меня удивляет, как это родители отпустили мальчика в Ленинград. В столь юном возрасте. И, оказывается, страшно Фаруху не было. Было интересно. И хотя сейчас он в «школу» не заходит – как отрезало – помнит и ценит учителей. Да и вообще, он просто счастлив, что все так произошло, хотя и без всякого участия самого героя.
– Судьба?
– Ну, помните у Булгакова: просто так кирпич на голову не падает. Все, что происходит, – имеет некий смысл.
Тут на нас с фотографом налетает англоговорящий метрдотель. Он запрещает нам снимать и разговаривать, и мы с Фарухом долго объясняем, кто мы, собственно, такие. Под нашим напором метрдотель сдается и благосклонно разрешает продолжать.
– Вернемся к «Моцарту и Сальери». Как говорит режиссер, спектакль поставлен нехристоматийно. Не бездарный Сальери, не «Гений и злодейство – две вещи несовместные...», а трагедия одного и другого... Сальери – гениальный убийца. И так далее. Я слышала, что вы не хотели играть Моцарта, а хотели – Сальери. Почему?
– Кроме того, что есть некоторое внешнее сходство с Сальери, мне близок этот человек своими переживаниями, своей трагедией. Но режиссер был против – он увидел во мне Моцарта. Может быть, он был прав – в актерской профессии интересно работать от противоположного. Чтобы не было точного попадания, а – на контрасте.
– А чувство ревности, зависти, к другому художнику оно вам знакомо?
– Абсолютно. Это естественно. Мало, кто этого не испытывает.
– «Я так не смогу». Бывает?
– Конечно бывает, и я никогда этого не боялся.
– Какой у вас Моцарт? Легкий? Порхающий?
– Помните фильм Формана «Амадеус»? Да, легкий, все так, но... он же написал «Реквием» при этом! Значит, может быть, это была внешняя легкость... Я не ставил себе задачу играть веселого, легкого Моцарта... Я, честно говоря, не думал об этом. Все чувства я все равно пропускаю через себя.
– А вообще сыграть драматическую роль было интересно?
– Попробовать было интересно. Вот смогу ли я заговорить на сцене? Это психологически непросто для артиста балета – заговорить. Процесс был интересен. Я все-таки в танце лучше себя чувствую. Пока еще есть возможность танцевать и пока ты соответствуешь той пластике, которая должна проявляться на сцене, надо танцевать, но пробовать-то хочется...
Тут вмешивается фотограф. «А вот не могли бы вы повернуться к окну и посмотреть туда... Как бы – что же там происходит?» «А что там может происходить», – ворчит Фарух, поворачиваясь к окну, за которым Исаакиевская площадь в серой туманной дымке. «Питерская погода, все как обычно – серое небо, влажно. Мокро. И вообще хочется в Париж. Опять. А там хочется домой. В Париже как-то слишком раскованно...» Ему хорошо там, где есть работа. Ведь можно и в Париже тоскливо сидеть и слоняться без дела. Но и в Питере он долго находиться не может, а любит уезжать и возвращаться домой. Кто же не любит...
– Как-то не хочется об этом говорить, но срок способности танцевать на сцене ограничен, не правда ли? И что потом?
– Человек может двигаться столько, сколько он сам хочет этого. Просто будут меняться формы. Вот он уже не танцует классику, но просто ходит – и это танец. Знаете, есть один японский актер, ему 92 года, и он замечательно двигается на сцене. Станиславский сказал: «Чем больше артист, тем дольше пауза...»
– А может стать хореографом?
– Нет. Это другое мышление, другой менталитет.
– Думаете ли вы о семейных ценностях? О том, что вот нужна семья, дети...
– Дом – это крепость. Да, нужен человек, который поддерживает тебя во всем, и у меня есть этот человек. Надеюсь...
– Балерина?
– Да, артистка балета.
– Вы хорошо друг друга понимаете?
– Говорят так: важно, есть ли вам о чем помолчать. Когда можно помолчать и чувствовать при этом внутренний баланс, а не дискомфорт – это очень важно. Но когда я думаю о семье, понимаю, что если что-то одно дается – не всегда дается другое. Хотя иногда можно совместить. Но я отношусь к этому терпимо.
«Уделите мне три минуты!» – просит фотограф. «Давайте немного помолчим и попозируем». Фарух с видимым мучением подчиняется. Но не молчит, а почему-то цитирует Пушкина: «Что пользы, если Моцарт будет жив и новой высоты еще достигнет?»...
– Есть мнение, что артисты балета – люди необразованные.
– А я и не скрываю того, что необразован. Я мало знаю об истории балета, например... Да, я профессионал, а вот в истории – знаю мало. Но читал много. Прочитал всю русскую, французскую, американскую литературу... Трагедия в том, что артистам балета дают плохое образование. А обмануть на сцене очень трудно... И чтобы танцевать классику, ты должен слушать хорошую музыку. И читать... Это все наполнение личности.
– Стихи любите?
– Читать стихи меня научила моя первая жена, она занималась Серебряным веком и научила меня чувствовать красоту слова. Поэты – это пророки, и чтобы читать стихи, надо быть к этому готовым. Это как слушать музыку в филармонии. Нужно делать усилие, а мы часто не хотим его делать. Для меня вершина – Пушкин, но я не делаю разделения. Очень интересен Бродский, например...
– Пушкина уже читаете со сцены, может и до Бродского дойдет?
– Может быть, такая мысль у меня возникает. Знаете, у меня даже встреча была с ним в 87-м году, когда Барышников пригласил меня в «Метрополитен-Опера». И был случай, когда мы поехали поздравлять Бродского с днем рождения. Барышников взял торт, почему-то уже начатый... Это было давно, но я помню, с каким юмором Бродский с нами общался. Все время Мишу Барышникова подкалывал. Говорит: «Какой же ты Зигфрид, ты – мышонок просто...»
Вообще он считает себя человеком замкнутым. Его круг – люди, с которыми он с детства. Друзей совсем немного, но они настоящие. Не любит, когда его называют мэтром, мастером. Говорит, что он был и остается учеником. А день его строится так. Если через неделю спектакль – начинает активно заниматься. А экзерсис – это как зубы почистить, как без этого. Час– полтора, иногда больше... Чем большего артист балета достигает, тем больше времени на это должно уходить.
– А есть страх, что вы в любой момент с этой высоты можете упасть?
– Я высоты не ощущаю. Мне как будто кто-то говорит: «Иди, иди дальше...» Если кажется, что забрался на пьедестал, и боишься покачнуться и упасть – это катастрофа. Начинается саморазрушение.
– Какой вид деятельности вам еще близок, кроме балета? Может, вы пишете, рисуете...
– Никакой. Я не могу сказать, что только балет меня интересует, но вообще пластика. Я фламенко очень люблю. Это по-моему высшая форма танца. Я просто мечтаю о фламенко. Но не танцую. Это такой темперамент! Я видел одну артистку в Мадриде – просто удивительный танец. Не знаю, что может на меня воздействовать сильнее.
Фотограф уходит, и мы остаемся тет-а-тет. Чашки давно пусты, сигареты – в пепельнице, все говорит о том, что пора двигаться к финалу. А ты, как всегда, только начал что-то понимать в собеседнике... А он, как всегда, только-только начал тебе немножко доверять...
– А ошибки, ну, скажем, в любви – делали?
– Все происходит, как и должно быть...
– Каким видите свое будущее?
– Да я вообще стараюсь в будущее не заглядывать. Надо быть в настоящем.
– Это целое искусство – жить в отрезке настоящего времени, да?
– Да, это философия буддизма и дзен-буддизма. Я много думал об этом, читал, бывал в Индии... Часто ты понимаешь, что надо делать так, так и так. Но иногда заставить себя поступить как надо – крайне сложно, неудобно. Это зависит от духовного, внутреннего состояния. А человек идет на поводу у слабостей...
– И вы позволяете себе это? Слабости?
– Позволяю. Но иногда концентрирую волю.
– Вы достигли внутреннего комфорта? Самому с собой как, нормально?
– Иногда да, иногда нет. Достигшие состояния нирваны – просветления, если я правильно понимаю Будду, достигают и покоя в себе. Люди часто думают, что это уход от реальной действительности. Я уверен, что этого Будда не говорил. То есть говорил, но подразумевал другое – ты можешь быть по-прежнему здесь, но в состоянии покоя. Мне до этого далеко.
– А вот дзен-буддист писатель Сэлинджер закрылся в своем доме и многие годы ничего не пишет. Во всяком случае – не публикует.
– Может и пишет. Я, когда увлекался буддизмом, доехал до Гималаев. Забрался черт знает куда. И только там понял то, что знал всегда, но не прочувствовал. А там прочувствовал. Ты должен делать то, что должен делать на сегодняшний день. Не надо никуда бежать, не надо это прерывать.
– Не зря съездили!
– Да, это было сильно. Ездить по индийским дорогам... Мало кто это знает...
За окном пошел дождь. Или град. В общем, обычная питерская морось. Представить себе Индию было почти невозможно. Но мы знали, что она есть. Впрочем, Исаакиевская площадь тоже выглядела нереально – как декорация к спектаклю. В лице Фаруха Рузиматова появилось что-то особенно нездешнее. Пусть и не похож он на Моцарта...

Алла БОРИСОВА
Фото Виктора ВАСИЛЬЕВА